КАТОЛИКОС-ПАТРИАРХ МЕЛХИСЕДЕК III 3 глава

Схиигумен Савва терпеть не мог многословия. Он учил своих чад говорить как можно более крат­ко. Некоторым он давал правило произносить в день не более определенного количества слов. Старец стремился сохранить от рассеяния внутреннюю молитву, поэтому он предпочитал, чтобы духовные чада записывали свою исповедь - не более одной или двух страниц. Они должны были предвари­тельно обдумать ее, выбрать самое главное и от­бросить второстепенное. Отец Савва говорил, что, исповедуясь духовному отцу, не должно объяснять или рассказывать обстоятельств, пускаться в глу­бокий самоанализ и в тонкий просмотр своих по­мыслов - надо указать на грехи, которые ты со­вершил, а не писать автобиографию. Когда к отцу Савве подходили за разрешением того или иного вопроса, он также пресекал многословие: просил кратко и ясно изложить, в чем дело, и ждать ответа от духовного отца. Чем меньше слов, тем понятнее дело, тем более правильный ответ может дать ду­ховник. Схиигумен Савва считал, что человек, ко­торый долго объясняет старцу свою проблему, хо­чет убедить его согласиться с решением, которое он сам уже принял, и как бы принуждает его благословить то, чего желает сам. Здесь происхо­дит некая внутренняя борьба между вопрошаю­щим и отвечающим: под видом дополнительных объяснений такой человек представляет новые ар­гументы в пользу своего решения и внутренне да­вит на волю старца. Получается обман или само­обман. Основа благословения как доверие к стар­цу здесь отсутствует, и поэтому воля Божия не может проявиться через старца. В таких случаях отец Савва обычно прерывал беседу. Он рассказы­вал: «Одна женщина, подойдя ко мне, хотела попро­сить благословения на какое-то дело и стала го­ворить не умолкая. Я сказал ей, что понял. Но она, не обращая внимания на окружающих, не отста­вала от меня, продолжая говорить. Тогда я взял ее за шиворот и вытолкал из келий,- и, слегка улыб­нувшись, добавил: - Это почему-то показалось ей обидным. Бывает и так. Приходит ко мне человек и говорит: "Помолитесь обо мне". Я киваю головой; он отойдет на несколько шагов, возвращает­ся и опять говорит: "Помолитесь обо мне", и так несколько раз. Может быть, я и помолюсь за него, но ему отвечаю: "Научись молиться за себя сам"».

Если духовные чада хотят, чтобы их любили духовные наставники, то они должны больше слу­шать, чем говорить, и не спрашивать по несколь­ко раз об одном и том же. Слово имеет силу на всю жизнь, если духовный отец не отменит его. Они не должны мешать молитве старца: ведь во время молитвы он ближе к ним, чем во время беседы.

Отец Савва просил духовных чад молиться за него и друг за друга. Молитва духовного отца охра­няет чад, а молитва чад помогает духовному отцу.

Многословие указывает на гордость, которая ищет самовыражения, на непослушание, которое постоянно перечит и спорит, на отсутствие внутрен­ней молитвы, которая должна собирать ум от внешнего, извне к себе самому Многословие с монахом доказывает духовную невоспитанность и дикость. Иногда болтливость свидетельствует о духовной и душевной болезни, о состоянии, называемом преле­стью, об истерии или тихом бесновании. Замечено, что психопаты теряют контакт с другими людьми, они не могут слушать, так как живут в мире собствен­ных представлений и слов. Если у человека духовная болезнь в виде страстей или состояние прелести, то надо пресекать его «монологи», в которых он реали­зует свои страсти; если это душевные болезни - раз­личные мании и фобии,- то говорить с таким чело­веком также бесполезно, все равно, что писать на воде. Это бессмысленная трата времени и сил.

Некоторым отец Савва говорил: «Закрой рот и отвечай только на те вопросы, которые я тебе за­дам». Многословие с духовным отцом он считал распущенностью. «Духовный отец для спасения, а не для дружбы,- говорил он.- А ты разговарива­ешь со мной, как с соседкой, которую встретила на улице». Если житейские вопросы не были связаны с духовными, то отец Савва нередко вовсе отказы­вался отвечать на них. Он приводил в пример сло­ва Спасителя, Который отказался делить имение братьев*. Отец Савва как-то сказал: «Если я буду говорить об обыденном, то стану обывателем».

И среди народа отец Савва мог сохранять внут­реннее безмолвие. Рядом с ним мне вспоминались слова преподобного Феодора: «Или удаляйся от людей, или будь для них, как меч»**.

*См.:Лк.12,13-34.

** Древний патерик, изложенный по главам. Гл. 8. О том, что ничего не должно делать напоказ. - М., 1891. (Репр. изд.: М-.1997.) С.134.

Центром духовной жизни схиигумен Савва считал Причащение. Он убеждал своих чад причащаться как можно чаще. Старец делал выписки из творений праведного Иоанна Кронштадтского и других отцов о пользе частого причащения. Он говорил, что диавол всеми силами старается от­вести человека от Причастия. Темная сила борет человека с правой и с левой стороны: с левой - явными грехами: нерадением, леностию, осквер­нением души, фантазиями и помыслами, отвраще­нием к храмовой службе, раздражительностью, злопамятством, стыдом исповедовать грехи пе­ред священником, нечистыми сновидениями перед Причастием и так далее, Враг подходит к человеку и с правой стороны - через ложное благоговение перед святыней. Он внушает не только мирянам, но и священникам и даже архиереям, что частое причащение - это злоупотребление Таинствами, признак духовной гордости; что от частого прича­щения Тело и Кровь Христовы могут стать привычными, как простая телесная пища; что часто причащающийся человек не может достойно при­готовиться к этому величайшему из Таинств. Та­кие люди смотрят подозрительно на тех, кто при­чащается часто, и считают частое причащение ка­ким-то новшеством в Церкви. Отец Савва говорил, что лишить человека Причастия так же жестоко, как лишить грудного ребенка молока матери. Опыт показывает, что люди, причащающиеся ча­сто, ведут жизнь в духовном плане более достой­ную, чем те, кто под предлогом благоговения ли­шают себя святыни. На самом деле это не смире­ние, а диавольский обман. В Причастии человек черпает силы для борьбы с грехом, а ему говорят: «Не причащайся часто». Откуда же он возьмет эти силы? Когда указывают на то, что в древности причащались часто, эти люди обычно отвечают: «Тогда был другой духовный уровень». Но разве духовный уровень не зависел от частого причаще­ния? Отец Савва редко отлучал грешников от Причастия. Он говорил: «Исповедуйся, смири себя в своем сердце как самого недостойного и спеши к Святой Чаше». Однажды его из монас­тыря послали служить на приходе для восстанов­ления и ремонта храма, который пришел в вет­хость. Совершая пасхальную службу, отец Савва обратился к прихожанам: «В эту ночь я всех при­чащаю Святых Тайн, все подходите к Чаше!».

* * *

Отец Савва очень любил Псалтирь. Он считал, что чтение Псалтири необходимо для Иисусовой молитвы, что псалмы и Иисусова молитва - жи­вая вода из одного источника: Псалтирь поддерживает Иисусову молитву, как стены храма - его кровлю. В древности были монастыри, которые назывались обителями «неусынающих». Монахи в них, разделенные на двадцать четыре чреды, день и ночь читали Псалтирь. Отец Савва благослов­лял своим духовным чадам распределять между собой псалмы Давида и читать их в определенное время суток, так чтобы чтение Псалтири в его ду­ховной семье никогда не прекращалось. Старец считал необходимым и ежедневное чтение Ново­го Завета. Он советовал своим чадам, если это воз­можно, уделять час времени для чтения Еванге­лия и Апостольских Посланий.

Схиигумен Савва написал много книг о внутрен­ней, духовной жизни. Тогда опубликовать их было невозможно: они перепечатывались на пишущей машинке или переписывались от руки. Католикос-Патриарх Илия II; тогда митрополит Сухумо-Абхаз­ский ², говорил, что отец Савва своими книгами ока­зывает большую помощь Церкви. Язык этих книг очень прост и ясен; в них найдут духовные советы люди различного интеллектуального уровня - от ре­бенка до богослова. Когда их читаешь, то кажется, что отец разговаривает со своими детьми.

Схиигумен Савва за чтением неусыпной Псалтыри

Душа того, кто общался с отцом Саввой, чув­ствовала его духовную власть и стремилась подчиниться этой власти, скрыться за ней от искуше­ний злых духов, колеблющих ум, как путник скры­вается от бури за могучей скалой.

Я помню ночь, когда ехал из Москвы в Печеры. Дорога проходит через протянувшийся на огромном пространстве лес. Заходящее солнце ка­жется огненной птицей, которая свила себе гнездо среди ветвей, а лучи в просветах вековых деревьев - ее алым оперением или же языками пламени далекого лесного пожара. Синие краски неба темнеют, как лепестки фиалок, рассыпанные на лугу, превращаются в гроздья сирени. Посте­пенно сгущаются сумерки. Солнце заходит за го­ризонт. Небосвод облачается в багряный хитон, а затем закутывается в черную мантию, усеянную драгоценными камнями. Наступает ночь. Прохо­дит несколько часов, и перед глазами встает дру­гая картина: гроза в лесу. Голубые вспышки мол­нии рассекают непроницаемую мглу и озаряют землю трепещущим фосфорическим сиянием, вырывая лес из цепких объятий ночи. Струи дож­дя кажутся серебряными нитями. Деревья гнутся под напором ветра; вершины сосен склоняются в поклонах, точно прося кого-то о помиловании. И снова все тонет во мраке, а затем опять в осле­пительных вспышках молнии мелькают перед ок­ном вагона могучие ветви деревьев, борющихся с бурей. А в это время в душе - тишина, как будто возвращается детство, как будто буря в лесу - это земная жизнь с ее искушениями, превратностями и страстями. И если ты духовно будешь вместе со своим отцом, то буря, ломающая вековые деревья, не коснется тебя, и ты пройдешь сквозь нее, защищенный покровом молитв своего старца.

...В купе я один. Кругом тишина. Тускло горят лампочки, мерно качается полупустой вагон, подоб­но лодке на волнах, и мне кажется, что я нахожусь в одинокой монашеской келий, где-то вдали от мира с его соблазнами, заботами и гнетущей дух суетой.

* * *

Я часто слышал в народе такое выражение: «Священник взял на себя грехи во время исповеди»,- и всегда мне это казалось каким-то суеве­рием. Как священник может взять на себя грехи других людей, разве он распялся за них на Крес­те? Но затем я понял, что при всей своей богослов­ской неточности эти слова имеют под собой неко­торое основание. Есть духовные отцы, которые молятся, чтобы Господь взыскал с них грехи ду­ховных чад. Это дар особой жертвенной любви. Она звучит в словах архимандрита Агапита: «Рас­паляясь любовию Божиею, я желал бы слить весь род человеческий в одно целое, дабы прижать это целое к груди моей и умереть за спасение его в лю­тых пытках муки»*. Такую любовь имел схиигумен Савва. Он просил себе у Бога наказания за грехи своих чад, он молился, чтобы их болезни перешли к нему. Нам было легко, потому что ему было тяжело.

Монахиня Митрофания** рассказывала мне, что однажды она сильно простудилась и ее мучила невыносимая зубная боль, от которой она не находила себе места.

* Имеется в виду архимандрит Агапит Нило-Столобенский. См.: Старческие советы отечественных подвижников благочестия XVIII и XIX вв. М., 1994. Т.1. С.352.

** О монахине Митрофании см. ниже, с.64-66.

Несколько ночей она не мог­ла спать: ощущение было такое, будто электричес­кий ток проходил через голову; лицо распухло, и никакие медикаменты не помогали. Наконец, плотно закутавшись до глаз в шаль, она с трудом дошла до монастырского храма, где в этот день служил отец Савва, и попросила, чтобы он помо­лился о ней. Он ответил: «Я помяну тебя сейчас на проскомидии» - и ушел в алтарь. Началась Литургия. Она села в углу на скамью и решила не уходить из храма до конца службы. Сначала ей казалось, что боль усилилась: по лицу текли струйки пота, смешанного со слезами; вдруг она почув­ствовала, что боль стала уменьшаться, а к концу службы совсем исчезла, осталась только слабость. Народ подходил к отцу Савве, чтобы поцеловать крест в его руке. Она подошла последней, чтобы по­благодарить за исцеление, но когда взглянула на старца, ужаснулась: у него было распухшее лицо, усилием воли он преодолевал боль. «По его мо­литвам,- говорила мать Митрофания,- моя бо­лезнь перешла к нему». Тогда она опустилась на колени и стала просить: «Пусть болезнь от вас сно­ва вернется ко мне»,- но он ушел в алтарь, ничего не ответив.

Другой случай рассказывал мне один иеромо­нах. «В юношеские годы я вошел в дурную компа­нию, стал пить и курить и, что еще хуже, стал дер­зить своей матери, а на ее увещания отвечал бра­нью и насмешками. Однажды в порыве гнева она подошла к иконам и сказала: "Будь ты проклят и будь я проклята, что родила такого сына". И пос­ле этого я увидел, как бестелесная черная змея ползет в мой рот. Я стиснул зубы, но она все равно вошла в меня. Присутствие какого-то холодного существа я физически ощущал в душе и даже в теле. Иногда я испытывал такое мучение, как буд­то змея кусала мои внутренности своими ядови­тыми зубами. Тогда я переменил свою жизнь: стал ходить в церковь и затем прислуживать в алтаре. В церкви я чувствовал себя хорошо, но в самые священные минуты Литургии змея снова прини­малась мучить меня. И в великие праздники я чув­ствовал, как эта гадина бьется в моих внутренностях, освирепев, словно ее жгут огнем. Я чувство­вал одновременно и благодать, и мучение - это трудно передать словами. Священник намере­вался послать меня в семинарию, но я хотел идти в монастырь. Тогда он посоветовал мне поехать в Псковские Печеры, устроиться там на работу, по­лучить прописку, затем поступить в монастырь рабочим, а потом стать послушником. Я так и сде­лал. Прошло несколько лет. Меня благословили мантией и представили ко священству. Я чисто­сердечно рассказал духовнику о своих грехах и о проклятии матери. Тот сказал: "Только не ропщи на нее, а прости и молись об упокоении ее души". Перед рукоположением я также просил архиерея, чтобы он выслушал мою исповедь и решил, могу ли я быть священником. Он сказал: "Проклятие матери было епитимией за твои грехи, а когда Гос­поду будет угодно, Он исцелит тебя". Я стал слу­жить в монастыре. Таких мучений, как прежде, я не испытывал, но по временам какая-то темная сила наваливалась на меня. Было ощущение, что у меня ноют и открываются старые раны, хотя на их месте остались только шрамы и рубцы. В это время из Троице-Сергиевой Лавры в наш монас­тырь перевели отца Савву. И вот однажды, при­стально посмотрев на меня, он сказал: "У меня был духовный сын, который оскорблял свою мать,- и что же потом? Она прокляла его, и с тех пор у него постоянно не ладились дела: все, что он начинал, разрушалось, как будто он строил дом на воде; не дай Бог оскорблять свою мать". Меня поразили эти слова: откуда он мог знать о моем несчастье? Я посмотрел на него с удивлением и увидел в его глазах что-то необыкновенное: как будто они од­ним взглядом проницали мою жизнь от самого детства. Когда отец Савва принимал исповедь у богомольцев, я пал на колени у его ног и сказал: "Отец, я не встану отсюда, пока не примешь мою исповедь; дай мне какое угодно наказание, но по­моги мне". Выслушав мой рассказ о проклятии матери, он накрыл меня епитрахилью, но не сразу прочитал разрешительную молитву, а стал молить­ся. Затем сказал: "Иди, Бог простил тебя". Я вдруг почувствовал всем своим существом, что прощен, что эта темная сила оставила меня, как будто рас­сеялось какое-то темное облако, окутывавшее мою душу столько лет.

Впоследствии о подобном случае я прочитал в житии святого Иоанна Кронштадтского. Человека прокляла мать, он спился, потерял работу, на­чал воровать, а затем пришел на исповедь к отцу Иоанну и плакал перед ним. Отец Иоанн сказал: "Пусть это проклятие будет на мне",- и он, как будто вновь родившись, начал другую жизнь. Мо­жет быть, отец Савва просил у Бога того же - не знаю».

Однажды я посетил отца Савву. Он сказал, что собирался в этот день ехать на святое место, но не смог. Накануне к нему пришел человек, который занимался оккультизмом. Он продал душу диаволу и дал расписку своей кровью. Человек этот со­вершил много страшных кощунственных поступ­ков, а узнав, что здесь находится отец Савва, при­ехал к нему и принес подробную исповедь. «Когда он ушел,- сказал отец Савва,- я почувствовал страшное утомление. У меня не было сил прочесть вечернее последование. Я с трудом добрался до постели и в изнеможении стал читать краткие молитвы. Утром я не мог подняться с постели и встал только недавно». Я спросил, опять по своей глупости: «Отец, а может быть, вам было бы лучше не принимать исповедь у этого человека?». Он от­ветил: «Нет. Я рад, что мог помочь ему. Я благода­рю Бога, что он покаялся. Я изнемог душой и те­лом, но готов перенести больше, чтобы спаслась его душа». Я думаю, что одно для духовника - прини­мать исповедь, а другое - молитвенно предстоять перед Богом за того, кто исповедуется у него.

Рассказ отца Саввы об исповеди бывшего сатаниста напомнил мне один случай, с которым я столкнулся вскоре после моего рукоположения, когда служил приходским священником в посел­ке Тетри-Цкаро («Белый Ключ»). Это место сла­вилось своими источниками воды. До революции там стоял драгунский полк и проживали семьи офицеров. Когда-то здесь была дача известного политического деятеля С.Ю.Витте. Еще раньше, в XIX веке, это было место поселения ссыльных, и среди жителей Тетри-Цкаро можно было найти как потомков каторжан, так и немногих уцелевших после революции детей и внуков офицеров из дворянских фамилий, которые в то время пред­почитали не говорить о своем происхождении. Но в общем народ был верующим. На праздники лю­дей в храме собиралось много. По старинному обы­чаю, который забыт теперь в городских храмах, мужчины стояли по правую сторону, женщины - по левую. Хотя женщин обычно было больше, они не переходили на более просторную сторону муж­чин. Когда я приехал в Тетри-Цкаро, то прежде всего меня удивило отношение к священнику мест­ных детей. Они подбегали ко мне и с неподдель­ной радостью кричали: «Здравствуй, батюшка», в то время как в городе дети смотрели на священ­ника с каким-то недоверием, даже с испугом.

Недалеко от Тетри-Цкаро находилось несколь­ко греческих сел, и на большие праздники гречан­ки приезжали в храм, который был один на весь обширный район. Они были одеты в свои нацио­нальные костюмы, и, что особенно характерно, на шее вместо ожерелья у них висела тесьма с нани­занными на нее серебряными и золотыми монета­ми. Чем тесьма была длиннее, тем более почетное положение занимала греческая дама среди своих односельчанок. Греки были очень милые люди. В них чувствовалась какая-то врожденная, я бы сказал, генетическая, преданность Православию, воспитанная в многовековом сопротивлении ис­ламскому миру, который стремился духовно по­работить и ассимилировать их. Во время Велико­го поста меня часто приглашали в греческие села причастить престарелых и больных, но, когда ста­новилось известно о приезде священника, соби­ралось чуть ли не все село. В одной греческой де­ревне был обычай: с каждого двора священнику приносили яйца, собирали их в большую корзину, затем один из греков покупал эту корзину, и день­ги отдавали священнику. С трогательной заботой эти люди принимали служителя Божия в своем доме. После пребывания в Тетри-Цкаро у меня на всю жизнь осталась какая-то особая благодарность к грекам за те жертвы, которые они принесли, что­бы сохранить Православие, и за то, что на сегод­няшний день верующие греки не представляют, как можно разделить два имени: грек и православ­ный. Я заметил, что для простых греков магоме­танство и католицизм - это схожие понятия, это две силы, которые хотят уничтожить веру греков, притом действуют в союзе друг с другом. В неко­торых селах говорили на греческом языке понтийского наречия, а в других - на турецком языке. Греки рассказывали, что некогда турецкий сул­тан предложил им выбор: или поменять веру, или язык. Они предпочли пожертвовать языком, по остаться в Православии. Султан издал приказ: уби­вать тех из них, от кого услышит хотя бы одно греческое слово. Так через несколько поколений в этой местности забылся греческий язык, но турецкоязычные греки относились к Церкви с не меньшим усердием, чем их единоплеменники. Саму перемену языка они считали жертвой, самой дорогой жертвой, которую они принесли ради Православия.

Однажды в церковь приехала греческая семья: отец, мать и дочь, которая была одержима демоном. Она рвала на себе одежду, убегала в лес, где ее приходилось разыскивать так, как охотники выслеживают зверя. Иногда с ней случались при­падки: она кричала, царапала себе лицо, била себя кулаками по голове, рвала волосы, как будто не­видимый огонь жег ее внутренности. Они просили меня отчитать их дочь. Мне не приходилось до этого читать молитвы об изгнании демонов. Я по своей неопытности согласился. Еще до этого слу­чая митрополит, тогда архимандрит, Зиновий ска­зал мне: «Будь осторожен с отчиткой; некоторые молодые священники брались за это непосильное для них дело, но и себе повредили, и другим не помогли». Я спросил: «Как мне быть, отказывать в таких просьбах?». Владыка Зиновий ответил: «Соглашайся только в самых крайних случаях, и то лучше отслужи молебен с акафистом, а затем прочитай канон на изгнание бесов, а не заклинательные молитвы». Видно, владыка знал мою не­мощь и под моей внешней горячностью видел са­монадеянность и гордыню.

В церкви никого не было, кроме несчастной девушки и ее родителей. Казалось, девушка не видела и не слышала нас; она не говорила ни сло­ва. Я поставил аналой с крестом и Евангелием на середину храма, вынес Требник и стал искать мо­литвы «о обуреваемых злыми духами». И вдруг девушка, которая сидела молча, как окаменевшая, стала проявлять беспокойство: она с испугом ози­ралась по сторонам, словно не понимая, куда по­пала. А когда я нашел нужное в Требнике место и приготовился читать, молча вскочила со скамей­ки и бросилась к двери. Родители с трудом удер­жали ее. Тогда меня поразило, как это девушка могла заранее почувствовать, какие именно молит­вы я буду читать. Родители подвели ее к аналою, держа за руки. Мать что-то ласково шептала ей на ухо, гладила по голове и лицу. Я начал чтение, и вдруг из уст девушки вырвался какой-то злобный, нечеловеческий и даже не звериный крик. В нем звучала боль, ненависть и безысходная тоска. Я обер­нулся и увидел ее глаза: это были глаза не челове­ка - демон смотрел через них. Я помню, как в дет­стве гулял по винограднику с матерью, и вдруг недалеко от нас что-то зашевелилось в траве; это была змея: она подняла голову, вытянула тулови­ще вверх, как будто готовясь к броску. Нас отде­ляла глубокая канава с водой, которой полива­ли сад. Змея не переползла бы через эту канаву, но какой-то страх перед этим гадом, как перед непримиримым врагом, заполз в мое сердце. Мать схватила меня за руку и быстро повела прочь. Те­перь, видя глаза этой бесноватой, я ощутил ужас демонического мира. Демон, беспощадный враг и убийца, в котором одно только чувство - нена­висть, наполняющая его,- смотрел на меня. Пе­ред этой жгучей злобой взгляд змеи, готовящейся к прыжку, чтобы вонзить свои ядовитые зубы в жертву, показался бы взглядом ребенка. В глазах, которые смотрели на меня, открывалась адская бездна, где нет света. Это была смерть. Не простая смерть, как переход из этого мира в другое бытие, а вечная смерть, где нет ни пощады, ни перемены, ни конца, ни уничтожения, ни забвения; это была как бы душа самой смерти, в сравнении с которой состояние трупа в могиле, разъедаемого червями, кажется тихим сном. Казалось, что ад, выплеснув­шийся из-под земли, застыл в этих диких глазах. Взглянув в них, я почувствовал то, что знал умом: у сатаны не может быть раскаяния, у него нет по­щады. Мне стало понятно и другое: мучения, ко­торые причиняют люди друг другу, пытки, кото­рым подвергали в застенках невинных, бессмыс­ленное уничтожение народов, ужасы гонений на христианство, кровожадность тиранов - все это присутствие страшной адской силы на земле. За спиной этих обезумевших некроманов и садистов, как тень, стояли демонические существа и дикто­вали им свою волю. Я верил в учение Церкви об аде и рае, но считал образы рая и ада, описанные у святых отцов и в житиях святых, только сложной символикой, имеющей ассоциативное сходство с реалиями этого мира, а образы ада - вообще некими абстракциями, определенным условным языком. Но отчитка юной гречанки показала мне, что эти образы ближе к буквальной реальности, чем мне казалось раньше. К концу отчитки изо рта девушки пошел смрад. Это был смрад не гнили, не человеческого тела - это был смрад, в котором все более явственно ощущался запах серы. Здесь самовнушение не могло иметь места: какой-то гад­кий запах гари сменился запахом жженой серы. Наконец девушка почувствовала изнеможение, она как бы размякла на руках родителей, и они опустили ее на пол.

Эти люди приехали на отчитку еще раз. Девуш­ка уже говорила с матерью и отвечала на вопросы, она даже пыталась рассказать мне что-то из своей жизни, но мало понимала по-русски и смущенно улыбалась. Когда я вынес книгу для отчитки, испуг опять появился на ее лице. Она жалобно посмот­рела на нас, как будто просила не мучить ее, а за­тем снова порывалась бежать из церкви.

После этого у меня начались страшные иску­шения, притом неожиданные, странные, к кото­рым я не был подготовлен. Митрополит Зиновий, у которого я исповедовался, запретил мне зани­маться отчиткой, по крайней мере, несколько лет. Затем у меня стал болеть и темнеть палец на ноге, как при начавшейся гангрене. Владыка сказал, что будет молиться о моем здравии, но если это гангрена, то лучше сразу сделать ампутацию. Гангре­ны не оказалось, но палец был наполнен гноем. Известный врач Турманидзе, который меня лечил, сказал: «Хорошо, что ты не попал в руки других хирургов, а то бы они сразу отрезали палец, не ра­зобравшись, в чем дело». Но мне пришлось поле­жать в постели несколько недель.

Вскоре после этого меня перевели на другой приход.

Еще хочу добавить, что после второй отчитки я сказал родителям этой девушки, чтобы они принесли покаяние в своих грехах, и отец рассказал о том, в чем чувствовал себя виновным: он зачал свою дочь в Великий пост, притом в состоянии опьяне­ния. Еще он рассказал, что его отец - дед несчаст­ной девушки - служил в сельсовете и подписал распоряжение о закрытии церкви в их селе. По­том он взял часть камней от полуразрушенного забора закрытой и разоренной церкви и употре­бил для своего сарая и ограды. Соседи говорили: «Не делай этого», но он не послушался, а потом пришла болезнь: у него стали дрожать руки, так что он даже ложку не мог донести до рта, и в пос­ледние годы до смерти его кормили, как малень­кого ребенка. Храм не разрушили, а только за­крыли. Я посоветовал этому человеку ухаживать за храмом, следить, чтобы в окнах были стекла, не протекала крыша, а если можно, взятые камни по­ложить на прежнее место и с односельчанами ис­править забор. Он сказал, что готов сделать боль­ше, лишь бы дочь его стала здоровой.

* * *

Схиигумен Савва любил Грузию. Своих чад он благословлял на паломничество по святым местам Грузии и говорил, что хотя теперь путь в Па­лестину закрыт, но у нас есть вторая Палестина -Грузия.

Одно время он приезжал сюда каждый год. Он задался целью найти ту пещеру около Коман, где много лет сокрывалась от византийских иконобор­цев глава Иоанна Предтечи. Это место было забыто, в Сухуми не знали о нем, казалось, что оно уже потеряно. Но отец Савва стал расспрашивать жителей близлежащих к Команам селений, не слы­шали ли они когда-нибудь об этой святыне. Нако­нец нашелся один старый грек, который сказал, что он помнит, как во времена его детства народ посе­щал некое место в горах, связанное с именем Иоан­на Крестителя, и сам не раз бывал там. Он согла­сился послужить проводником и указать пещеру. Она представляла собой глубокую нишу, высечен­ную в скале. Края этой ниши потемнели от мно­жества свечей, которые паломники зажигали здесь в течение многих веков. Казалось, будто черный орнамент обрамлял каменный кивот. Так в 60-х го­дах было вновь обнаружено место, где когда-то была сокрыта глава святого Иоанна Крестителя.

* * *

Несколько раз я встречал отца Савву в Суху­ми. Невозможно забыть тот день, когда он служил Литургию в Сухумском кафедральном соборе. По каким-то причинам я опоздал. Еще не войдя в храм, я почувствовал что-то особенное, как будто какие-то волны, струившиеся оттуда, объяли меня. Я ощу­щал их явственно, почти физически. Это не было ни настроем души, ни самовнушением - я едва помнил, что в этот день служит отец Савва,- а чем-то необычайным и глубоким. Я помню, что сел на скамейку у стены храма, не понимая, что со мной происходит. Я ощущал какое-то неземное спокой­ствие, и, странно, ощущал это не только душой, но и телом. Так продолжалось минут десять или пят­надцать. Затем я осознал, как будто только что услышал, что в храме идет служба, и прошел в ал­тарь. Это чувство какой-то невесомости усилилось еще больше. Что я переживал, трудно передать словами. Как будто сила извне вливалась в каж­дую клетку моего тела, обновляя и очищая ее. Я чув­ствовал в душе своей какую-то особую теплоту, однако теплоту без всякого жара. Она одновремен­но и согревала, и прохлаждала душу. У меня было ощущение, что какие-то язвы и раны заживали в душе и старые струпья спадали с нее. Я чувствовал ту чистую радость, которую испытывал в дет­стве, но более глубокую.

Отец Савва стоял перед престолом. Лицо его было преображено светом; этот свет казался живым, он то разгорался, все больше озаряя его, то затухал, как будто уходя внутрь. В это время я понял, что значит красота благодати и образ Бо­жий, таинственно живущий в человеке. Святые отцы говорят, что Христа можно познать только в Духе Святом. Но человек в состоянии глубокой молитвы, когда душа его соединена с благодатью, с этим невещественным светом, становится похо­жим на Христа.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: