ЯНУ МАТУШИНЬСКОМУ В ВАРШАВУ

Вена, 22 [24 ноября [1830]

(Письмо датировано: «Вена, 22 ноября». Однако в письме из Праги (воскресенье 21 ноября) Шопен писал: «Об остальном из Вены, где мы будем во вторник в 9 утра». А 22 ноября приходилось на понедельник, следовательно, по всей видимости, Шопен неверно датировал письмо, тем более что в нем он сообщает, что накануне он присутствовал на выступлении певицы Гейнефеттер. Австрийский музыковед Франц Загиба в своей книге «Шопен и Вена» полагает, что это письмо написано не ранее 28 ноября, но установить день выступления Гейнефеттер в «Отелло» ему не удалось (Franz Z a g i b a. Chopin und Wien. Wien, 1951, стр. 44).)

Дорогой Ясь.

Сообщи мне номер Твоего дома (Тогдашняя Варшава не имела нумерации домов по каждой улице, а общую нумерацию для всего города.). Ты осведомлен о моих делах. Как я доволен, что я в Вене, что заведу столько интересных и очень нужных знакомств и, может быть, даже влюблюсь. — О Вас я не думаю. Иногда только погляжу на колечко из волос (Это было колечко, сплетенное из прядей волос всех членов семьи Шопенов.), сделанное Людвикой, которое мне тем милее, чем дальше я от вас удаляюсь. — Здесь я и Тебя больше люблю, чем в Варшаве. Но любят ли меня? Эскулап (Эскулап — Я. Матушиньский был врачом.), если Ты еще не написал мне письма, то пусть Тебя унесут черти, пусть в Радом ударит молния и оторвется у Тебя пуговка на шапке! — В Праге я распорядился переслать мне все письма в Вену, но тут еще нет ни одного. — Не повредил ли Тебе дождь? Предчувствую, что Ты захворал. Ради бога, не бравируй, мы ведь оба из одной глины сделаны, а Ты знаешь, сколько раз я уже расползался. — На этот раз моя глина не расползется от этого дождя, потому что внутри у меня 90 градус [ов] по Реомюру. Можно — ах! нет, нельзя! — из моей глины только домик для кошки сделать. — Ах, Ты негодник! — Ты был в театре! — Одних лорнировал, с другими кокетничал! — Стрелял глазами по эполетам... Если так, то разрази Тебя гром, — Ты не стоишь моей привязанности. Титус знает и доволен, потому что он кое-что предчувствовал и всегда уважал; — если я Тебе пишу, то делаю это для себя, так как Ты этого не стоишь. — Панна Гейнефеттер была вчера хороша в Отелло и прекрасно пела. Позже я Тебе напишу обо всем, но мне нужно знать номер. Целую Тебя, обними за меня ко[ллегу] Альфонса, Марцелию я написал. Всех товарищей. Целую, целую.

Ф. Шопен

Перо как лопата и, вдобавок, выпадает у меня из рук. Поэтому не удивляйся, что я так мараю. — Написал бы побольше, но не могу собрать мыслей и боюсь («... не могу собрать мыслей и боюсь...» — эта фраза позволяет предполагать, что недомолвки письма касались политической ситуации. Ф. Гёзик комментирует письмо в целом как отражение опасений Шопена в постоянстве Констанции Гладковской, а его недоговоренность должна была скрыть это от его семьи, если бы кто-нибудь прочел письмо (см.: Ferdynand Hoesick. Chopin. Zycie i tworczosc. Krakow, 1910—1911, стр 742— 743).).

[На обратной стороне:]

Моему Придворному Врачу

Яну Матушиньскому

[кавалеру ордена] 1-й степени св. Яцка с пирогами в его Дворце, когда он придет к Вам.

Через курьера, Людвику, Изабеллу или Зузю.

[Приписка:]

Приказано не быть любопытными бабами. — К этому присоединяю пачку поцелуев из отборной дюжины моим добрым коллегам. — Печать просят не ломать.

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

Вена, 1 декабря 1830

Обрадовалось мое сердечко, когда я в первый раз за четыре недели, то есть с тех пор как простился с вами, получил письмо. Обедал с большим аппетитом. «Дикий человек» (именно так называется отличная гостиница, в которой мы столуемся) получил с меня за съеденный с аппетитом штрудель целый гульден и несколько крейцеров. Радость была всеобщая, потому что и Титус получил письма от своих. Целиньского благодарю за присланную записку; она перенесла меня в вашу среду. Я представил себе, что сижу за фортепиано, Целиньский стоит напротив меня и смотрит на пана Живного, который потчует Линовского табачком. Для полноты картины не хватает только Матушиньского; я думаю, что у него всё еще лихорадка... Но довольно лирики; и до меня доберется эта болезнь, потому что здесь много красивеньких немок, — доберется, но когда, когда!..

Представьте себе, что панна Благетка с родителями в Штутгарте; к зиме они, может быть, вернутся. Эти сведения я получил от Гаслингера, который принял меня любезнейшим образом и поэтому не напечатал ни Сонаты (Соната c-moll, ор. 4, была издана Гаслингером в Вене лишь в мае 1851 г.), ни вторых Вариаций (Вторые Вариации — вероятно, Вариации C-dur, на тему швейцарской песни «Der Schweitzerbub»; опубликованы Гаслингером в мае 1851 г..). Уж я ему насолю, как только у нас с Титусом будет квартира. Мы наняли на главной улице, на Kohlmarkt’e, три комнаты, правда, на третьем этаже (Это был пятиэтажный дом на улице Kohlmarkt, 9.), но прелестные, великолепные, элегантно меблированные, на месяц и недорого. На мою долю приходится 25 гульденов. — В них еще живет какой-то генерал-адмирал, англичанин, но он уедет сегодня или завтра. Адмирал! а меня будут адмирировать (Игра слов: admiral (польск.) — адмирал и admirer (фр.) — любоваться, восхищаться.), так что квартира ничего не потеряет*,

* Это письмо не читать всем, чтобы не подумали, что я загордился [приписка к месту, обозначенному звездочкой].

тем более что хозяйка, или, вернее, владелица этого жилища, — овдовевшая, хорошенькая и довольно молодая баронесса, долго жившая в Польше, как она нам говорила, и уже слышавшая обо мне в Варшаве. Она знает Скаржиньских, вращалась в высшем свете и спрашивала Титуса, не знает ли он молодую, красивую пани Рембелиньскую и т. п.. — Если даже и нет ничего большего, то такая благородная дама стоит 25 гульденов, тем более что она любит поляков, к австрийцам неблагосклонна, сама — пруссачка и очень рассудительная женщина. — Как только мы туда переберемся, фабрикант фортепиано Графф пришлет нам на дом инструмент. Вюрфель, едва меня увидел, сейчас же заговорил об устройстве концерта. Сам он очень болен, не выходит и дает уроки только дома; он харкал кровью, отчего очень ослабел. Но о концерте болтает непрерывно и сказал мне, что здешние газеты много писали о моем Концерте f-moll (После концертов Шопена в Вене в 1829 г. появились следующие рецензии: в «Allgemeine Theaterzeitung» — две рецензии (20 августа и 1 сентября), в «Der Sammler» (29 августа), в «Wiener Zeitschrift für Kunst, Litteratur, Theater und Mode» — две рецензии (22 и 29 августа) и в «Die Allgemeine Musikalische Zeitung» (18 августа).), а что именно, я не знаю, и не настолько меня это интересует, чтобы разузнавать.

Концерт дам, но когда, где, как и что, — пока ничего не знаю.

Мой распухший нос (По-видимому, следствие насморка, которым часто страдал Шопен.) до сих пор не позволил мне ни представиться в посольстве (Русскому послу в Вене графу Татищеву, к которому у Шопена были рекомендательные письма, в том числе и от вел. кн. Константина.), ни быть у пани Жевуской, у которой бывает весь свет; она живет рядом с Гуссажевским, у которого я, не стесняясь своего носа, был уже несколько раз. Так же как и Вюрфель, он не советует мне играть даром. Мальфатти (Иоганн Мальфатти (1775—1859) — по происхождению итальянец, лейб-медик, друг и врач Бетховена. Был женат на польке, урожд. Островской.) принял меня очень сердечно и любезно, как родного. Едва он успел прочитать мою фамилию, как обнял меня и сказал, что пан Владислав Островский (Владислав Островский (1790—1869) — маршал сейма в канун ноябрьского восстания.) уже писал ему об этом и что он сделает всё, чем только сможет мне быть полезным. Он еще прибавил, что скажет обо мне пани Татищевой и доставит все нужные мне знакомства, что постарается быть мне полезным даже при дворе, хотя он сомневается, чтобы в настоящее время удалось что-либо сделать, так как двор сейчас в трауре по королю Неаполитанскому. Он обещал также познакомить меня с бароном Дюнуа, главой местного музыкального Verein’а [общества]; это, вероятно, будет самым лучшим знакомством.

Другое, быть может, столь же полезное знакомство, с паном Миттагом (Август Миттаг — фаготист, преподавал в Венской консерватории.), я приобрел благодаря письму Кленгеля. Этот человек смотрит на вещи так, как мне нужно, и, кажется, из всех господ музыкантов будет мне наиболее полезен. Черни, у которого я уже был (заискивающий, как всегда и со всяким), спросил меня «hat fleiβig studiert [прилежно ли вы занимались]». Он опять переложил какую-то увертюру для 8 фортепиано и 16 человек — и доволен. Вообще же я не видал еще никого из здешних пианистов. — У пани Вейберхейм, сестры [пани] Вольф, я был уже два раза и приглашен туда завтра на вечер: un petit cercle des amateurs [маленький кружок любителей], откуда отправлюсь с визитом к Розалии Жевуской, которая принимает между 9-ю и 10-ю часами и уже уведомлена Гуссажевским о моем прибытии. Там я должен познакомиться с той знаменитой пани Чибини (Катерина Чибини — венская пианистка и композитор, придворная дама и пианистка императора Фердинанда I, дочь композитора Леопольда Кожелуха.), для которой Мошелес написал 4-ручную Сонату. — Позавчера я был в Comptoir [конторе] Штамеца, где меня с моими письмами приняли точь-в-точь как каждого, кто приходит за деньгами; они дали мне поручительство для полиции, для получения вида на жительство и — конец. Потом, может быть, будет иначе. Позавчера я был также у пана Геймюллера, потому что там у Титуса находятся его шесть тысяч. Пан Геймюллер, прочитав мое имя и фамилию и не читая всего остального, сказал, что ему очень приятно узнать такого К ü n s t1 е r’а [артиста], как я, но что он не советует мне выступать, потому что здесь много хороших пианистов и надо иметь широкую известность, чтобы чего-нибудь добиться. В заключение он прибавил, что ни в чем не может мне помочь, так как времена тяжелые и т. п.. Всё это мне пришлось проглотить с вытаращенными глазами, но, как только он закончил свою тираду, я возразил ему, что я и в самом деле не знаю, стоит ли давать концерт, так как я еще не был ни у кого из здешних влиятельных лиц, даже у посла, к которому имею рекомендательное письмо от в[еликого] князя из Варшавы и т. п.. После этого у него изменилось выражение лица, я же простился, извинившись, что оторвал его от дел. Уж погодите, п[рохвосты] евреи!

У Лахнера, руководителя оркестра, я не был, потому что мне еще негде принимать визиты. Из «Stadt London [город Лондон] », где было слишком дорого, мы переселились к Ламу (В гостиницу «Goldenes Lamm» — «Золотой ягненок».) на Leopoldstadt и здесь временно разбили бивуак, до тех пор, покуда уберется от баронессы англичанин с усами, худой, истощенный, зелено-фиолетово-желтый моряк. В этой квартире «на широкую ногу» (выражение Титуса, который непременно хочет из меня сделать какого-то зазнайку) буду, наконец, играть и думать о концерте, однако не даровом. Впрочем, увидим.

Я не был ни у пани Шашек, ни у пани Элькан (Банкирский дом в Вене.), ни у Ротшильда (Венский филиал банкирского дома Ротшильдов.), ни у супругов Войтов, ни у многих других лиц. Сегодня иду в посольство; там должен быть барон Мейендорф (Вероятно, Петр Мейендорф (1796—1863), в то время советник русского посольства в Вене.), к которому мне советовал обратиться Гуссажевский; он мне скажет, когда легче всего застать Татищева. Деньги, полученные позавчера у банкира, я еще не трогал. Надеюсь, что сумею их сберечь. Однако, несмотря на это, я просил бы, чтобы в конце этого месяца я мог получить кое-что на дорогу в Италию на случай, если мои концерты ничего не дадут.

Больше всего у меня уходит на театр, но я не жалею об этом, потому что почти всегда поют панна Гейнефеттер (Сабина Гейнефеттер (1809—1872) и ее сестра Клара (1816—1857) — замечательные венские певицы.) и пан Вильд (Франц Вильд (1792—1860) — первый венский тенор.). За эту неделю я слышал три совершенно новые оперы. Вчера давали Фра-Дьяволо; Немая — лучше; перед этим — [Милосердие] Тита Моцарта; сегодня — Вильгельма Телля. Я не завидую Орловскому, который аккомпанирует Лафону (Шарль Филипп Лафон (1781—1839) — французский скрипач и композитор, в 1830 г. находился в Вене; концертировал также в Варшаве.); может быть, придет время, и Лафон будет аккомпанировать мне. Не слишком ли смело? Но, ей-богу, это возможно. Нидецкий думает провести здесь всю зиму.

Вся эта неделя ушла у меня на лечение носа, на театр и на Граффа, у которого я ежедневно после обеда играю, чтобы немного размять одеревеневшие за время дороги пальцы. Вчера я представил Нидецкого Граффу.

Я, право, не знаю, как пролетела эта неделя, мы и оглянуться не успели, а я всё еще не предпринял никаких решительных шагов для концерта. Quaestia [вопрос] ? какой Концерт играть: F или Е? Вюрфель утверждает, что F красивее As-dur’ного Гуммеля, который сейчас вышел у Гаслингера. Гаслингер умен, он хочет от меня вежливо и дешево отделаться, чтобы я давал ему свои сочинения задаром. Кленгель удивился, что он ничего не заплатил мне за Вариации. Он, может быть, думает, что если он сделает вид, будто ставит мои вещи невысоко, то я приму это всерьез и отдам их ему даром? Но даровщинка уже кончилась, теперь bezahl [плати], бестия! — Графф советует мне выступить в Land-ständischen Sааl (Зал заседаний парламента Нижней Австрии.), где бывают Spirituel-концерты («Spirituel-концерты» — концерты духовной музыки, которые устраивались в Вене и отличались серьезными программами и высоким исполнительским уровнем.), то есть в красивейшем и самом лучшем помещении. Но для этого необходимо разрешение Дитрихштейна; это мне не трудно будет сделать через Мальфатти.

Находят, что я пополнел... У меня всё идет хорошо. Уповаю на бога и на Мальфатти (великолепного Мальфатти), что впредь будет еще лучше.

РОДНЫМ В ВАРШАВУ

(Вена, среда перед рождеством; у меня нет календаря, поэтому не знаю, какого числа)

[22 декабря 1830]

Мои горячо любимые Родители и сестры!

Вчера минуло семь недель, как я Вас покинул. Зачем?.. Уж так случилось! Как раз вчера, во вторник, в тот самый час, когда меня тогда провожали к Воле (О проводах Шопена «Kurier Warszawski» писал 3 ноября 1830 г.: «Наш Соотечественник, музыкальный виртуоз и Композитор Фридерик Шопен вчера выехал из Варшавы для посещения чужих стран. Сначала он остановится в Калише, откуда направится в Берлин, Дрезден, Вену, затем посетит Италию и Францию. Многочисленные друзья артиста, во главе которых находился Ректор Эльснер, проводили его до Воли, где при прощании учащиеся Школы музыки исполнили следующую песнь [«Кантата для мужского хора в сопровождении гитары», музыка Ю. Эльснера, слова Дмушевского]:

Рожденный в польском крае,

Пусть твой талант прославится повсюду.

Хотя покидаешь наш край,

Но сердце твое среди нас остается».),

я был на танцевальном вечере у супругов Вейберхейм. Там было много красивой и совсем не старомодной молодежи. Хотели, чтобы я танцевал, насильно выбирали меня в котильоне; я повертелся несколько раз и пошел к себе. Хозяйка и ее милые дочки пригласили на этот вечер многих интересующихся музыкой, но я не играл, — не было настроения. Она мне представила пана Ликта (Вероятно, неверно записанная М. Карасовским фамилия — Ликль; в Вене в те годы жили два брата Ликля: Эгидиус, гитарист и водевильный композитор, и Карл Георг, виртуоз на фисгармонии и композитор.), которого знает Людвика; добродушный, вежливый, честный немец; он считает меня крупной величиной, и поэтому я не хотел своей игрой сбить его с этой позиции. Там я познакомился также с племянником Лампи (В Варшаве пользовались известностью два художника из семьи Лампи: Ян Кристиан (1751 —1830) — исторический живописец и портретист при дворе Станислава Августа, затем работавший в Петербурге, а с 1798 г. в Вене, и его сын Ян Кристиан (1775—1837), также живший в Вене.), которого знает Папа; красивый и милый юноша, превосходный живописец. A propos [кстати], о живописи; вчера утром был у меня Гуммель с сыном, — который заканчивает мой портрет, до того похожий, что лучше некуда. Я в халате, сижу на стуле, с вдохновенным, не знаю уж почему, видом. Нарисованный карандашом, или, вернее, мелком, в четвертую долю листа, он производит впечатление гравюры. Старый Гуммель исключительно любезен. Так как он хорошо знаком с Дюпором (Луи Дюпор — танцовщик, с осени 1830 г., после банкротства возглавляемого графом Галленбергом Кернтнертор-театра, антрепренер этого театра.), некогда известным танцовщиком, а теперь антрепренером Кернтнертор-театра, то вчера он меня ему представил. Говорят, пан Дюпор — скряга; он меня очень мило принял, может быть, потому, что думал, что я буду играть даром, но он ошибается. Между нами был легкий avant-propos [предварительный разговор], касающийся моей игры, но когда, что и как, — об этом пока молчок. Если он предложит мне слишком мало, тогда я дам концерт в большом редутном зале.

Вюрфель поправляется; на прошлой неделе я познакомился у него со Славиком (Йозеф Славик (1806—1833) — рано умерший замечательный скрипач и композитор, чех по происхождению, ученик Ф. Пиксиса в Пражской консерватории; Н. Паганини сказал о Славике: «Когда вы играете — мир трепещет». У Шопена во время его пребывания в Вене сложились очень дружеские отношения со Славиком.), знаменитым скрипачом, еще молодым человеком, лет 26-ти самое большее. Он мне очень понравился. Когда мы вместе уходили, он спросил меня, иду ли я домой? — Домой, ответил я. — «Тогда пойдем лучше со мной к твоей соотечественнице, пани Байер». А именно к ней мне прислал Крашевский письмо из Дрездена, вместе с письмом к миланской вице-королеве; до сих пор я не мог отдать этого письма, потому что не знал ее адреса, а Байеров в Вене тысячи. — «Хорошо, — ответил я Славику, — я только зайду за письмом». — Действительно, это оказалась та самая дама. Ее муж — поляк из-под Одессы, сосед Хоментовского. Его супруга, которая будто бы уже много обо мне слышала, пригласила нас на следующий день, то есть в воскресенье, на обед, на котором Славик так играл, так мне понравился, как никто еще после Паганини. Моя милость ему тоже понравилась, и мы решили вместе написать дуэт для скрипки с фортепиано — мысль, которая возникла у меня еще в Варшаве. Это — большой и поистине гениальный скрипач. Как только я познакомлюсь с Мерком, сыграем Трио, а я могу познакомиться с ним в любой день у Мекетти (Пьетро Мекетти — венский издатель, опубликовал ряд произведений Шопена.). Вчера Черни был со мной у Диабелли, который пригласил меня в будущий понедельник на вечер, где соберутся одни музыканты. В воскресенье вечер у Ликта, где будет высший музыкальный свет и увертюра в восемь рук, а в субботу будет исполняться старинная церковная музыка у придворного советника Кизеветтера (Георг Рафаэль Кизеветтер (1773—1850) — венский музыкальный критик и музыкант; Шопен, вероятно, имеет в виду его работу «Die Verdienste der Niederlander um die Tonkunst»— «Музыкальные достижения Нидерландов» (1829).), автора большого труда о музыке.

Знайте, что я теперь живу на четвертом этаже. Какие-то англичане, разузнав у моего предшественника о моем прекрасном помещении, затеяли переснять одну комнату; но,

явившись под предлогом осмотра одной, они осмотрели все три, и комнаты им так понравились, что они сейчас же предложили мне за них 80 гульденов отступного в месяц, чему я безмерно обрадовался. У пани баронессы Лахманович, невестки Ушаковой, моей теперешней молодой и доброй хозяйки, была также квартира на четвертом этаже, похожая на мою; мне ее показали, я ее нанял и живу сейчас за 10 гульденов в месяц так, как если бы я платил 70. Вы, наверно, думаете: бедняга сидит под самым чердаком! Вовсе нет, так как надо мной еще пятый этаж и только над ним крыша, а что 60 гульденов в кармане, так в кармане. Меня навещают, и пану гр [афу] Гуссажевскому приходится взбираться так высоко. К тому же задаром хорошее местоположение — в центре города и от всего близко. Внизу самое прекрасное место для прогулок, Артариа (Артариа — одна из главных нотоиздательских фирм Вены; в это время во главе фирмы стоял Доменико Артариа.) налево, Мекетти и Гаслингер направо, сзади театр, чего же еще надо?

Пану Эльснеру еще не пишу, но у Черни я был; квартет [Эльснера] пока еще не вышел.

Мальфатти выругал меня за то, что, обещав прийти к пани Шашек на обед к 2-м часам, я пришел в 4; в эту субботу я снова должен встретиться с ним на обеде, а если я опять опоздаю, то Мальфатти обещал мне сделать одну очень болезненную операцию; я не пишу, какую именно, потому что она нехорошая. Я уже вижу, как Папа сердится на мою рассеянность и невоспитанность по отношению к людям; но это всё наладится, потому что Мальфатти меня любит, чему я очень рад.

Нидецкий бывает у меня каждое утро и играет. Если я напишу Концерт для 2-х фортепиано (Нет никаких сведений о подобном сочинении Шопена. Возможно, что эскизы к этому сочинению были впоследствии использованы Шопеном в Allegro de Concert op. 46.), то мы сыграем его публично; но сначала мне нужно выступить соло. Гаслингер вежлив, как всегда, но отмалчивается.

Не знаю, ехать ли мне немедленно в Италию или как? Напишите мне об этом, прошу Вас. Мама довольна, что я не там, но я-то недоволен. Так уж вышло... (Намек на политическое положение в Польше: в ночь с 29-го на 30 ноября в Варшаве вспыхнуло восстание. Т. Войцеховский решил возвратиться на родину и в первой половине декабря покинул Вену. Имеются сведения, впрочем не вполне достоверные, что Шопен поехал за ним, но, не догнав его, вернулся в Вену. По цензурным соображениям Шопен позволяет себе лишь туманные намеки на политическую ситуацию, к тому же письма Шопена венского периода дошли до нас только в публикации М. Карасовского, который издавал их в период жестокой царской цензуры.) Обнимите за меня Титуса и попросите его, чтобы он мне, ради бога, писал... Нет! Вы даже не можете себе представить того удовольствия, какое мне доставляют Ваши письма. Почему почта идет так долго! Ведь Вы же не сердитесь на меня, что я о вас беспокоюсь...

Я познакомился здесь с очень милым юношей, Лейденфростом, другом Кесслера; он часто бывает у меня, хотя я был у него только раз. Когда я не приглашен куда-нибудь на обед, то обедаю с ним в городе. Он знает всю Вену, и если где-нибудь только есть что-либо интересное для осмотра, то он сейчас же ведет меня туда. Вчера, например, мы совершили великолепную прогулку на В a s t е i [укрепления, валы]; эрцгерцоги в сюртуках, знать, словом, вся Вена. Там я встретил Славика, с которым мы сговорились сегодня увидеться, чтобы выбрать бетховенскую тему для вариаций. С одной стороны, я доволен, что нахожусь здесь, но с другой!..

Как хорошо мне здесь в моей комнате! Напротив крыша, а внизу пигмеи. Я выше их. Лучше всего мне, когда, наигравшись на чудесном граффовском фортепиано, я иду спать с Вашими письмами в руке. И поэтому-то я даже во сне только Вас вижу. — Вчера у Байеров танцевали мазурку. Славик, как баран, лежал на полу, а какая-то старая немецкая Contessa [графиня] с большим носом и рябой физиономией, грациозно держась двумя пальчиками за платьице (по старинному обычаю), выделывала своими длинными и худыми ногами какие-то удивительные па вальса, — повернув голову к партнеру так напряженно, что кости на шее выступили, как только могли. Впрочем, это достойная особа, серьезная, ученая, много болтает и обладает usage du monde [знанием света].

Среди многочисленных венских развлечений славятся вечера в кабачках, где за ужином Штраус (Иоганн Штраус (отец) (1804—1849) — австрийский скрипач, дирижер и композитор («король вальса»); с 1825 г. директор собственного танцевального оркестра.) или Ланнер (Йозеф Франц Карл Ланнер (1801—1843) — австрийский скрипач, дирижер и композитор танцевальной музыки, создатель венского вальса.) (это здешние Свешевские (Ян и Александр Свешевские — дирижеры варшавских танцевальных ансамблей, авторы полонезов, мазурок и вальсов для танца.)) играют вальсы. После каждого вальса раздаются шумные аплодисменты; а если играют quodlibet [что угодно], то есть мешанину из опер, песен и танцев, то слушатели так довольны, что не находят себе места от радости. Это свидетельствует об испорченном вкусе венской публики.

Хотел послать Вам сочиненный мною Вальс, но уже поздно; Вы его всё равно получите. Мазурок тоже не посылаю, потому что я их еще не переписал; они не для танца.

Мне не хочется с Вами расставаться, рад был бы писать еще. Когда увидите Фонтану, скажите ему, что я собираюсь ему писать. Матушиньский если не сегодня, то со следующей почтой получит огромное письмо.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: