Происхождение отрешённости. Можно ли избавиться от неё? Нужно ли, вообще, упрекать её?

Когда ты дышишь, но не вдыхаешь, когда говоришь, но не разговариваешь, когда живешь, но не переживаешь, когда ощущаешь, но не воспринимаешь, тогда наступает состояние отрешённости – лучший способ избавиться от чрезмерного зловония, от праздной болтливости и от излишней болезненности сигналов, подвергающих испытанию чувствительность. Именно зловоние проникает в органы духовного обаяния, если человек вдыхает веяния мира через марлю своих идеалов. Именно отвращение к людской суматохе и неисчислимым вожделениям, породившим её, возникает после приглашения разума в качестве микроскопа на своё торжество познания. Именно переживание всего происходящего в мире всем сердцем принуждает тосковать обо всём, обо всех и рассматривать всё под одним углом тщетности и тленности.

В ту пору, где ты возносишься над всем и одновременно хочешь кануть в нирвану, в ту пору, где солнце становится тенью, а человек зверем, в ту пору, где ты уже не часть круга сверстников и даже эпохи, в ту пору, где небо и земля суть одно целое, тогда наступает необоримая и невольная апатия – лучший способ смирения при наличии эксцентричного характера, расточительности души и благородных побуждений, терзающих волю. Именно эксцентричность заставляет чувствовать себя отщепенцем, не вписывающимся в рамки допустимо-нормального, в рамки культа скромности и обыденности. Именно расточительность души вынуждает безостановочно дарить, но видеть и понимать, что никто не способен принимать искренние подношения, направляемые на благо созревания и закаливания человека. Именно благородство возбуждает разочарование и румянец на лице при взгляде на человеческий род; тем более, благородство делает человека безумцем во мнении стадных, разлагающихся масс, что порождает опасность с их стороны.

На свет появляются индивидуумы, чьи притязания и страстность характера не способны приноровляться к счастливому или, по крайней мере, голодающему по благополучию и наслаждению (в обыденных, нормальных формах) существованию. – Ибо они видят, как – как единообразие и изотропия удушают общественность в ящике деиндивидуализации и сублимированного в карьеризм и культуру сладострастия. Причина столь элегантного упадка занимает уютное место на спине прогресса. Упрощение, подчинение, нивелирование, влекущие всё больше возможностей для праздности живописуют на лености людских голов. Однако, можно заметить некоторую неровность: как посредством основанного на неукоснительном подчинении управления можно идти к равенству, то есть к сглаживанию и стандарту?

Никогда ещё псевдоинтеллектуальность не могла столь успешно претендовать на роль средства компенсации и восполнения интеллектуальной недостаточности. Правда, если отправиться в древность с её софистикой, или, например, в средневековую схоластику, то можно найти нечто подобное. Безобидность лжи, нищета мысли, довольство внешней атрибутикой оставляют на пути своего триумфального шествия всё меньше и меньше равнодушных.

Хорошие манеры, грациозные движения, приличные речевые проблески и деловая опрятность постоянно изнуряются в попытках заступить собою скудость здоровья, недоразвитость гибкомыслия и сокровищницу эгоизма, излучающую все мотивы поведения. – Средства прекрасны, не так энергоёмки, как, например, добывание истины, но никакой радости, кующейся на долговечном постаменте спокойствия и внутреннего довольства, не сулят. Так почему эти напыщенные мишурой спеси и ханжества методы всё уверенней берут вверх над духом познания и благородства?

Человеческий род искони гонится за блаженством. Такая погоня обусловливает высочайшую подверженность заблуждениям, которые, очевидно, не являются преградой на пути преследования счастья. Обзавёдшись сладостью веры, алчностью к благу и дистрофией основательности можно быть вполне жизнерадостным и свободным от помыслов о судьбе человечества существом.

Паника перед, хотя пренебрегаемым, но не покидающим сознание Армагеддоном, всепоглощающая энтропия, завершающаяся веха эволюционного развития, характеризующаяся пробуждением гена разрушения, техника, решающая всё больше задач, нуждающихся в творческом подходе. – Что из этого заставляет ощущать падение? Или я подчинился ошибке, и никакой дегенерации нет вообще?

Вероятно, человек сознал связь духовного развития с чувствительностью к печали. Произошло это инстинктивно: ибо только чувственность, а не основательность, способна накинуть хомут на умы миллиардов. Чем беднее мысль, тем слаще сон. Оно единственное – блаженство – остаётся связующим звеном с жизнью. Оно поддерживает функцию жизни и, овладев воображением, несёт на своих парусах обезьяноподобную особь – человека (хотя нельзя не упомянуть, что генетически свинья ближе к человеку, чем обезьяна) – так долго, как веет бриз надежды и бушует вихрь желания.

«Но, Зигфрид, неужели ты считаешь себя достойным называться благородным?» – спросили немые уста сна однажды.

– Нет. Я с суждениями, обращёнными в сторону самовосхваления, не вожусь, ибо я чувствую отрешённость в недрах своего нутра и не чувствую щегольства и заносчивости, которые могли бы меня побудить к такому дерзкому и претенциозному заключению. Я не испытываю потребности в мести и злорадстве, а из этого следует, причисляя сюда моё состояние отчуждённости, что во мне цветёт нечто благородное. Но мне, какой бы ни была причина моего самомнения, какие бы святые помыслы не роились в моём разуме, какой бы чин мне не присвоился, не приходит в голову называть свои стремления неэгоистичными: мои стремления элегантны, но такие же эгоистичные, как и у всякого рождённого под Солнцем сына земли. И это естественная черта живых организмов. А притворство пусть влачат на себе те, кто не может смириться с пониманием истинных мотивов, зачинающих каждое волевое действие.

«Предположим, ты говоришь от сердца и правдиво. Но что ты можешь сказать о той необычайной беспрецедентности твоего случая, состоящей в том, что двадцатилетний возраст, который имеет власть над тобой, не является тем этапом жизни, когда можно быть таким созревшим и мудрым, каким представляешься мне ты».

– Ты впал в непростительное заблуждение, мой дорогой друг, которое вынуждает меня обнажать такие вещи, которые должны разуметься сами собой. Но я готов простить тебя, удовлетворив твоё любопытство. Я не стремился к мудрости нарочито, но я становился мудрей с каждым шагом и каждым взаимодействием со Вселенной; хотя таким вот образом умудрённость и стяжается, мои достижения в этой области переползли за верхнюю планку моей головы и я сам временами не успеваю следовать за опытом, добытым добросовестным и непорочным методом, то есть без всяких притворств и тщеславия. Мой удел – вознестись до своего пика слишком рано, а тебе прекрасно известно, что случатся со спешными и нетерпеливыми экспедиторами – они рискуют кончить своё поприще неблагоприятным исходом. Но я не хочу вступать в кровопролитный бой со своей наследственной оснащённостью, я лучше продолжу являть собой предел междоусобиц, разворачивающихся на бульваре моего становящегося личностного комплекса. Я не повинен в своих поступках, как и всякий другой человек, являющийся марионеткой природной необходимости. И раз я уже и вверг себя в столь труднопереносимые и обременительные помыслы, то, не теряя отваги, я с гордостью императора и терпением раба беру на себя долг взращивать кряжистые и плодовитые насаждения на собственной трудно возделываемой почве.

Пожалуй, я буду прав, если сопоставлю зависимость жизни звезды от её характеристик, как-то: массы и интенсивности угасания способности синтезировать энергию, определяемой первой, с человеческим уделом, определяемым сходными условиями. –

Чем ярче и массивнее светило,

Тем быть опаснее с ним рядом,

Тем менее нужна ему поддержка,

И тем оно скорее выгорает...

«Я испытываю страх, ведь мне бы хотелось ещё пару десятков лет преследовать тебя по ночам. С тобой, если иметь воображение и ум, не соскучишься, но ты не даёшь расслабиться: у тебя такая странная манера сочинять сны, такой неординарный склад бессознательного мира, постоянным гостем которого выступаю я, такие своеобычные и в то же время сильные идеи, что поломать голову над ними мне бы хотелось ещё бессчётное количество раз. Но, я не могу быть столь эгоцентричным. Твои речи убедили меня, и я сознаюсь себе, что вся твоя затея, а, вернее, твой выбор или выбор, который нашёл тебя, не вытекают из юношеских безрассудства и ветрености. Ты взвалил на свой волевой воз слишком много, но ты ведь заядлый любитель трудных задач. Мне остаётся уповать на твою сохранность. Сегодня я благословляю твои устремления, ибо им предпосланы убедительные причины, а моя привязанность к тебе – им не помеха».

– Я знал, что ты мне внемлешь и проникнешься моими доводами, дорогой сон.

Утробы стенки поминаю,

Миг к миру приближенья.

О трансе с грустью вспоминаю:

А есть ли что нежнее?

Свернуть назад себе не позволяю,

Влача вперёд неверия вопросы.

Мгновеньем счастье горем заменяю:

Мой сочный разум жалят осы.

Диктует лев свои каноны,

Являть себя не прекращая,

Громит он почестей погоны,

Постыдный блеск их укрощая.

Мы ценности вещам привили,

Задав значения стандарты.

Совсем иное древние любили,

Поменьше были их затраты.

К теплу домашнему ютимся,

Утехи тела вознося;

Об стену праздником стучимся,

Несчастье на хребте неся.

Ты озабоченно снуёшь? –

Но под гобой не свой поёшь!

Под занавес пути раздроблен,

Ведь голос твой давно загроблен.

Клянись, что долг святой одобришь:

Не тот, что волю государства чтит,

Извечный долг «себя искать» припомнишь:

Исполнишь к «Я» тюремному визит.

Скажи, хотел бы жить так вечность,

Не зная, что есть истый выбор твой?

Хотя и ужасает оконечность,

Из сна очнись, и дай секунде бой!

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: