Мы ниже, чем мниться разуму?

Заслуживающий восхищения разум человека бесконечен настолько, насколько бесконечна и его глупость, явственно кровоточащая из каждой исторической скрижали.

Отсутствие страха перед актом приёма сна заключается в понимании наступления последующего бодрствования, или же смелость и спокойствие вытекают из неукротимости наших бессознательных порывов, продолжающих свой ход бесперебойно и не испытывающих увечий даже во сне? Сопоставим боязливость к смерти с её отсутствием ко сну. Корениться ли дрожь при взгляде на смерть в уразумении наступления безжизненного сна, не сопровождающегося сновидениями и не разбавляемого бодрствованием? Может ли эта боязливость овладевать нами при инстинктивном чувстве потери бессознательного начала, составляющего каркас для нанизывания на него первичных позывов?

Отодвинем в сторону вариант с осознанием последующего после засыпания пробуждения и зацепимся за теорию неусыпного зверя. Представим, что индивид попадает в жизнь, где «осознанный» акт сна должен произойти впервые. Например, господин Эдвард, долгое время обременяемый умственным недугом, отсекающим право на полноценную сознательность, в определённый момент излечивается, не помня ничего о своих прошедших переживаниях и мысленных восприятиях мира, не ведая ничего об этом акте, он, не колеблясь (здесь, между тем, оправдывается правомерность отбрасывания варианта с осознанием того, что сон венчается возвращением в бодрость), предаётся ему. Невозмутимость тут объясняется, по-видимому, готовностью древнейшего элемента жизнедеятельности вступить в силу: отдых преследует каждое живое существо. Здесь имеет место привычка организма, который в анатомических масштабах не имеет сильных отличий от животного, взятого в целом из всей его многообразности и не способного задаваться вопросом о том, что же произойдёт с жизнью, если отдаться сну. Нам ни на йоту не страшен опьяняющий зевок и усталость, в силу чего засыпание осуществляется в полной необдуманности и психической уравновешенности. Но, говоря о нормальном человеке, есть ли это только привычка организма или же существует психическое основание, оберегающее от тревоги перед засыпанием, ведь вряд ли есть такие люди, ни разу не задумывающиеся о возможной беспрерывности сна, в который они погружаются ежесуточно? Глядя на то, что основательные размышления в рамках этого вопроса редко обременяют человеческий ум, можно взять смелость утверждать, что так происходит не только вследствие соматической потребности, но и в силу интуитивного понимания несущественной потери, которая следует за переходом от бдения ко сну. А раз потеря не столь ощутима, чтобы сетовать на неё, то важность бессознательного мира неукоснительна. Но также нельзя обойти тот факт, что человек, испытывающий физиологическую склонность к чему-либо, не нуждается в её объяснении, а поручает себя в её распоряжение, чувствуя, что тело и его притязания не могут стремиться к гибели.

Хотя не убедительно, но вполне достаточно теперь ясно для понимания то, что сознание нам не столько дорого как зона бессознательного: наверное, разумно даже иногда грезить о жизни, заключающейся в одном только сне.

Итак, мы страсть. Мы есть воплощение неукротимых желаний и эгоцентризма, пресмыкающихся в глубинах нашей утробы. Наша анатомия – это клюка нашего выживания. Только смерть является привилегированным звеном жизненного водоворота, которому позволено бесповоротно подвергнуть тлению наше подспорье, отдав материал в бесконечную цикличность перерождения и преобразования. И раз только ей доступно это злодеяние окончательного и полного, а не как при сне, умерщвления человеческой скотины, то лишь ей дан шанс воспламенять боязливость у мыслящих её индивидов.

Если результат мыслительного эксперимента можно назвать успешным, то проясняется, что самое ценное в нас – это то, что мы больше всего боимся потерять и, в то же время, более всего скрываем: страсти и необузданные вожделения, отзвуки мира животных. Следует после заключить, что разум пока не стал стволом человеческой природы. Скорее, природа зверя скрывается в клетке нашей разумности, открывающейся при сне, но контролируемая всё-таки попытками навязывания благопристойности, совершаемыми дремлющим сознанием.

«Оно», – как вепрь, стремящийся к натуре:

Сны служат нивой для его везенья.

Совет «Сверх-Я» благоволит культуре,

Вещая строго совести прозренья.

Вой предков наших в нас не новость,

Но род людей упрям, спесив.

Придумав небо, впадает в робость,

Дурманом явь свою стеснив.

Покорны мы своим позывам.

Рисуем маски злым нажимом.

Сокрыть всю правду чает человечность,

Но всё – потеря, бриз, да скоротечность.

С расчётом я провозглашаю:

Нырни в себя, в причину, в цель.

Хоть что-нибудь найдёшь – я уверяю,

Ища свой мир, покинешь мель.

Утилитаризм в вере – нажива фантазий перечит ограничениям, налагаемым на значение коэффициента полезного действия здравым рассудком. 10 + бесконечность освобождающих заповедей Зигфрида

Ввиду серьёзности однажды в дремоте представшего перед Зигфридом вопроса, следовало бы уточнить значение указанного коэффициента. С того момента, как взор и ум читателя облагородят своим глубоким пониманием суть этого показателя, ему станет очевидным, что, как и попытки изыскать действительно вечный двигатель, тщетны порывы, устремлённые к добыванию большей пользы по сравнению с тем, что представлено в лице затраченных усилий, нацеленных на полезность. С математическо-психиатрических позиций: КПД больше единицы бывает только в баснях безумца – так гласит физика, держащая в руках закон сохранения энергии. Правомерно ли переносить свойства явления физического на явление психическое или нет – решать воспринимающей линзе мышления, осмелившейся дочитать до этого места.

Вера – чувство безосновного знания чего-либо. Акцентируя скепсис на отсутствии оснований, участвующем в каждом приёме дозы слепых надежд и утешений, верить значит создавать горячо ощутимые грёзы, порождая чувством призрак знания.

Как психологический организм, вера направлена на облегчение, освобождение от обрекающих на негодование разочарований, выращенных из бессилия перед поиском достоверности. – В своём поиске надёжной опоры и ощущения земли под стопами люди, в конце концов, упираются в небо.

Противостоять соблазну подчинить всё недоступное объяснению одной концепции, опирающейся на Боге, можно в одном случае. Этот случай не заключается в попытках постоянно противопоставлять себя стаду, претендуя этим на исключительность. – Он состоит в недоверии ко всему неощущаемому, шумному и не находящему несокрушимые доказательства балласту. И, опять-таки, недоверие ни как результат перенесённой боли, как средство борьбы с последней, а как чувство внутреннее и находившее своё проявление далеко: на зачаточном этапе личности. Обособленность именно названных условий от других вытекает как из того, что боль, в конце концов, нейтрализуется, пропуская затем постепенно указанный свод слепых верований, так и из того, что всякий павлин когда-либо тускнеет, так как тщеславие не тот долгосрочный план, предшествующий великому прозрению. Ведь здесь речь идёт не о каких-то мимолётных капризах, а основательном презрении к вере.

Возвращаясь от околичностей к теме, разберём всю сказочность, которой можно описать коэффициент полезного действия, приспособленный к издержкам на веру и к её выгодам.

Подвергая рассмотрению причину выгод – затраченную энергию, – прежде всего, целесообразно предпослать этому механизму условие самих затрат. Для того чтобы поддаться искусу поверить, требуется быть обладателем весьма ветреного образа мыслей, направленностью на счастливое существование, что можно поставить на пик условности веры, и, по-видимому, хрупкости и мягкошёрстности, обрывающих все шансы на самостоятельное уразумение мира. Важно подчеркнуть, что в связи с наличием огромной опытной базы, сконструированной из стай вездесущих верующих, очень сложно ошибиться, заключая о судьбоносных чертах этого приёма.

Воздвигнув фундамент возможности изучения с близкой дистанции утилитаризма веры, явственно выделяется эскиз, где вычерчено действие преобразования близорукости в баснословную пользу, получаемую за употребление первой. Сын земли поверил – сын земли стал властелином всех ответов. Ведь всё просто. (!) Какой прекрасный лозунг для поиска счастья, радости и благополучия. Но. Если вглядеться, вся эта непреложная мания к упрощению и безмятежности кишит противоречиями, которые, к великому сожалению, недоступны обличению так же, как и невозможность всего сверхъестественного – и то и другое объемлет тугость на глаз. Высокомерие и леность, не грехи ли? Ах, ведь чванство, упивающееся мнимым пониманием всего сущего, видя в нём Бога, – это не высокомерие! «Человек – творение высшего порядка, оттого всякая генеалогия, восходящая к обезьяноподобным предкам абсурдна» – Это не высокомерие?! Поистине, кто средь детей культуры третьего тысячелетия хочет чувствовать себя родственником приматов? А тяга к праздности, желание всего лёгкого, беззаботного, расслабленность и лежебокость интеллекта (естественно, что всё это коварнейшим образом прикрыто обложками священных книг, будто учащих человека быть сильным) – это ль ни леность, никак не вписывающаяся в праведную жизнь, останавливающая при этом рост побегов серьёзных измышлений?! Но главное, что леность суть сама причина веры, а, следовательно, и высокомерия, берущего свой старт в момент ленивого посвящения в стадного раба. Интересно, даже смехотворно, наблюдать, как посредством лености следуют предписаниям, порочащим лень.

Не только нам – детям познания и чистоплотности, но и верующим доступно для понимания то, что не полное использование всемогущего человеческого разума, что игнорирование его возможностей, рвущихся отвечать на всё более вычурные загадки, – неблагодарность по отношению к тому, кто наделил (исходя из религиозных догматов) модель высокоорганизованного животного разумом. Но не снизошёл же столь искусно и высоко сотворённый мозг с небес, чтобы использовать его ради обыденных животных функций и посредственной веры…

Никто сейчас не вспомнит участи тех блюстителей правдивости и поистине реформаторов, которая была определена фанатизмом, близорукостью и бесчеловечностью ярых представителей инквизиции. Ради бога, а вернее ради себя (ибо господь одарит его псевдосторонников идиллией загробной жизни), они, не колеблясь, выворачивали наружу все свои дикости и неудовлетворённости, уязвляя своим ничтожеством величие таких вольнодумцев, как Джордано Бруно. И эти достославные религиозные люди, ввиду своей душевной скудости, не нашли иного способа убрать величие со своей дороги, как устремить тело его носителя в пламя, что суть убийство. Да, в те времена и Бог нуждался в зрелище.

Удивительно жить среди людей, чья религиозная система, силящаяся открыть доступ к кладезю мудрости и безмятежности, не то что бы ни задумывается, она даже не замечает всей той абсурдности действий церкви, которые не позволяли действительно благородным мужам – мужам познания – раскрыть человечеству глаза, подарив ему откровение, выкроенное кропотливым исследованием, а не больной фантазией. Именно поэтому Коперник достоин почитания совсем не в качестве отца гелиоцентрической системы (хотя нельзя умалять значения этого бесценного вклада в науку), а как индивидуальность, лишённая губительного влияния стереотипизированного и критинизированного хода мыслей современников; как воплощение отваги, ценности свободы, непреклонности стремления, отличного от тех, которые заставляют суетиться и волноваться каждодневно многих продуктов нашего культурного мира, как-то: богатство, слава, власть.

Позволим себе ограничиться от выводов и формул: ибо нам достаточно статно протянуло руку благоразумие, открывающее веки, опрокидывая свет на разногласия между пределом КПД и преодолением этого предела верой; мы заметили, как неоценимая упрощающая роль всякого рода религии превосходит первоначальный взнос в виде легкомыслия, капитализируясь далее в удовлетворённость. Мы не оспариваем существование старцев-диспетчеров – мы только что опровергли все права на веру в них.

Или, наоборот, показав невозможность такой чрезвычайной полезности с точки опоры научного мира, мы подтвердили мощь, власть и чудодейственность перста Божьего? «Но, Зигфрид, тебя не насытят подобные оправдания: ты преследуешь реальность, и заставляешь её конфликтовать с идеальностью – ты веришь в своё дело и в свои силы, которые ты мыслишь; тебе чужд мир с его владыкой, которых даже мыслить нельзя, не говоря об отсутствии ощущений».

Возвышаясь над вопросом о существовании божественных существ, необходимо неоспоримо подметить, что всякого рода богомольни наносят губительный ущерб на человеческую душу: они подобны дурным ткачам, стряпающим поддельно-раззолоченные одеяния для дюжинных актёров. Те, кого не удовлетворяет такая заурядная роль носителя легко изобличаемой мантии лицемерия, подаются в священники. Таким образом, наши священнослужители есть воплощение высшего лицедейского искусства, обличение которого требует мастерства и бесстыдства.

Религия позволяет бесплатно получить театральное образование. Видимо, если бы она не имела столь благородной цели, как сохранение человечества через власть, то, быть может, посещение церкви сопровождалось бы взысканием платы (впрочем, необходимость в богомольнях истребилась бы, вследствие исчезновения цели, которую они неосознанно, а может, и весьма рассудительно, преследуют).

И всё-таки хитро! Люди соорудили себе идола, а затем пообещали себе от его имени спасенье, жизнь загробную, ну и всё такое. Инстинктивный страх пред смертью разжёг страстное желание накинуть на себя спасательный жилет какой-нибудь игры воображения: так возникла вера в утешительный мирок на небе. Признаю, вообще эта щекотливая тема столь многоаспектна, что я не отважусь претендовать на полное её раскрытие. Одних только религиозных объяснений по части логических несуразиц, кишащих в священных текстах, которые можно было б при особом рвении вывести на чистую воду, тьма-тьмущая.

А теперь, подводя итоги в форме, присущей академической дотошности, выдвинем результаты исследования, нейтрализующего главное заблуждение, порождённое человеческой слабостью.

1. Те, кто верит в Бога, приобретают ещё большую пользу (и они хотят большей пользы!), чем те, что верят только в себя (нелепо было бы выводить предположения о загробном блаженстве исходя из веры в себя). Оттого Бог так привлекателен. И, так как прямого эгоизма на планете меньше, чем элегантного, то и верующих в старца-диспетчера гораздо больше.

2. Если бы верующие действительно любили Бога, они бы задумались, не грех ли использовать дарованный Богом разум так бесплодно и ветрено, не пытаясь постичь сущность бытия независимо от поверхностной нелепицы, провозглашаемой религией. Единицы, представленные исследователями по части поиска истины, совмещающие эту познавательную страсть с религиозными догмами или их чертами, в расчёт не принимаются как по причине их малозначительности, так и по причине той абсурдности, которая оскверняет саму истину, не терпящую слепой веры в ублажающие абсолютные каноны.

3. Люди леняться думать с целью познания, становясь на колени пред блеском библейских наставлений, в которых, между прочим, лень является одним из семи непростительных пороков.

4. Верующие в Бога особи суть высокомерны, ибо считают человеческий род исключительным, не связывая его становление с закономерностями природы и не подвергая его божественное происхождение разумному сомнению. Они не допускают такого унижения, которое проистекает из того, что человек – самое что ни на есть обычное животное, развившее абстрактное мышление. То есть животное необычное.

5. Стоит только взглянуть какими покорными и мягкими пытаются быть люди, находящиеся на каком-нибудь мольбище, и сравнить это поведение с тем, к которому большинство из этих праведников прибегает при надобности добыть кусок мяса для изголодавшегося семейства, беря на вооружение лукавство, обман и дикую ожесточённость, как сразу же проникаешься таким отвращением к этому вопиющему противоречию, что начинаешь временами утопать в больном смехе с осадком жалости.

6. Вера возникла как разумный компонент инстинкта самосохранения. И если наши механизмы организма и сам рассудок выйдут на новый рубеж, лишённый веры, не грозит ли это саморазрушением? Заблуждение в виде религии всегда необходимо, если конечно не верить в то, что новый рубеж будет выше всякого недостатка в необдуманном легковерии.

7. Большинство людей не обладают интеллектуальной совестью, искусно эгоцентричны и невежественны. Тем самым свои пороки они искупают религиозным просвещением и псевдокатарсисом: бесплатно и с пользой для души! – Очень удобно, принимая к сведению тот факт, что никто их за это не осудит, так как ведь подобные среди подобных чувствуют себя в своей тарелке и, глядя на товарища, всегда видят себя и тем самым находят оправдание своим нравам.

8. Сколько нелепицы в умах народов, сколько противоречий, и всё же никто не любит, когда лгут лично ему. Люди невинны в своей лжи, как и дитя, которым ещё не внушили, что хорошо, а что дурно. Люди скупы умом там, где им надобно быть таковыми: им надо иногда выказывать интеллектуальную недостаточность, чтобы не разбавлять свои эпикурейские происки суровыми истинами, а оттого они и невинны в своих целительных бальзамах: нужно же им как-то выживать. Не стоит корить, упрекать или полыхать ненавистью к верующим: следует их принимать с таким же милосердием, как принимаются рождённые калеками (нельзя удержаться от такой метафоры, не правда ли, друзья?) люди.

9. Если бы те "добрые люди" взглянули сколько нуждающихся носит земля, то им бы дошло до ума понимание всей своей расточительности, заключающейся в том, что они дарят любовь фантазиям вроде Бога (с неколебимое верой (!) в своё бескорыстие), а не помогают страждущим землянам – тем, кто на самом деле нуждается в их силах и поддержке.

10. Если Бог существует, то он существо более чем земное, так как все известные нам формы жизни всегда создают что-либо по своему образу и подобию, посему – нет никакой надобности славословить Всевышнего за столь очевидно банальный процесс.

Пункт под номером «бесконечность». Да и какой он там теперь Всевышний? – Инфантильная фикция, да и только.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: