Чтобы укротить ледник познания, требуются весьма горячие руки

Стоит охотно согласиться, что участие любви, страсти и напора является немаловажной предпосылкой доблести поступка, будь то поступок, совершённый на поприще познания или же в русле любого другого ремесла. Поприще познания, веря сложившимся представлениям, неразрывно связано с невозмутимой непредвзятостью и непорочным отношением к нему. Но раз уж довелось так, что мы, люди, существа прежде всего чувствующие и желающие, а уже только во второй черёд разумные, а проявление чувств столь же нераздельно связано с психикой, как и необходимость во сне, то следует задуматься о возможности существования истин, открытие которых не связано с пылом и с личным контекстом. Ведь именно человеческое восприятие, неизбежно связанное с личной, страстной тональностью, и составляет источник успеха того или иного предприятия. В самом деле, не является ли свод так называемых неоспоримых истин лишь отпрыском какого-либо сильного влечения, которое обуревало тех мыслителей, чья интеллектуальность в союзе с задором соорудила этот свод? Какое-то предприятие добилось блеска и почтенности посредством соперничества, какое-то посредством зависти, где-то имело место тщеславие, в чём-то виделся отблеск девственного созерцания, основанного, однако, на стремлении безраздельно обладать сокровищами познания. Если бы существовала та сухая и лишённая эмоций тропа, если бы истина была порождена действительно той возвышенной объективностью, то какой бы индивид сумел бы проникнуться плодами такой тропы, кому бы захотелось следовать непрочувствованному стрекоту? Если предположить, что есть особи, обладающие тем даром, состоящим в чистейшем изыскании и взвешивании, то им явно не суждено прослыть рупорами постулатов, скреплённых истиной. Мы не можем не прийти к постановлению, что всё, чем до сих пор гордилось человечество как священным Граалем познания, суть лишь особенно изощрённые личностные оценки и предвзятости, облачённые в мантию невинности и строгой научности. Впрочем, мантии эти чаще всего не чужды констатации фактов и законов. Итак, кладовая святых правд, которой воздаются почести и к которой обращается людской род, как к истоку мудрости и полезности, есть не что иное, как объективированная субъективность. И только так можно отыскать истину, – следуя путями, которые в буквальном смысле считаются вредными истине. Разумеется, безрассудно оспаривать непререкаемую объективность таких явлений, как, например, рассеивание света в земной атмосфере, влекущее лазурное сияние, но так же безрассудно было бы оспаривать причастность этой формулировки к человечности, генерирующей страсти разнообразного сорта и являющейся причиной всякого поприща. А раз причина замешана в следствии так же, как водород в юном светиле, то не стоит боготворить чистоту того или иного прогресса в области добывания золота познания.

В человеческой психике крайне мало свободы для холодного созерцания. – Впрочем, можно скрыть свои мотивы под сенью титула благородного мужа познания, но их нельзя упразднить. Для человеческого рода доступ к интеллектуальному целомудрию закрыт, но мы с непреклонной жаждой – правда, непонятно зачем – ищем и исследуем пути его достижения. Можно прослыть герольдом прозрачных истин, но быть им, по всей видимости, невозможно, если на это звание претендует человек. Можно питать восхищение чистотой к плодам познания, которые созрели в саду окольной непринуждённости, как к плодам, приближённым к беспристрастности, но, тем не менее, этот сад был посещён на стезе преднамеренного поиска, хоть и чего-то иного. Намеренно холодно созерцать нельзя, ибо намерение и есть нечто движущееся, а последнее всегда сопряжено с теплом. Поэтому, зная об отсутствии невольного спонтанного созерцания, учитывая и прозрения в сновидениях, ибо там также главенствуют волевые установки, стоит признать, что лёд созерцания формируется только за счёт огня, а поэтому не беспримесен.

Желание – это лава, кипящая страстью. Снова допустим, что последняя есть лютый враг для субъекта познания. Но если речь идёт о необходимости тушения страсти, то не значит ли это: уничтожить волю, то есть желание, которое затвердеет, охладев? Не странно и нелепо ли полагать, что существуют чуждые воли существа? Исключив систему познания, лишённую волевого двигателя, борющегося с остановкой, со смертью, исключаются условия не только размышления, но и жизни вообще. Следовательно, скитание по незагрязнённой ниве объективного познания суть покушение на основы жизни, это теоретический суицид.

И вот ещё одна страстная! защита страсти. В природе прослеживается принцип консервации и инерции – принцип, определяющий стремление к сохранению и повторению. Человеческий психический мир не исключение, например: попытки удержания радости, нагнетание тоски, приверженность к одному образу жизни, однообразная мотивация и монотонный оттенок поступков, привыкание и зависимость – всё это выражение позывов к постоянству и не напряжённости. Всякая раздражительная чужеродность отвергается с определенной долей успеха, новшества энергоёмки по вопросу приспособления и этот оберегающий инстинкт, нацеленный на удаление напряжения, всегда довлеет над человеческим поведением. Страсть, в рамках такого понимания, – это вред и роскошь, от которой нужно избавиться, так как она сотрясает инертность. Представим себе, что человеческая мысль всегда подчинялась бы этой природной лености и стремилась к чему-то без страсти, то есть беспристрастно, оберегая себя от изменений и дополнений; но ведь это уже и не стремление! И как только мы это представим, мы понимаем, что рвение и ретивость к неизведанному и неиспробованному изменению и дополнению хотя и идут врозь с консервативностью, но как ни как, а являются движущими силами, как прогресса, так и познания. Если бы состояние, лишённое заряда, постоянно гнездилось в нас, то выдвижение радикальных и креативных идей не могло бы появляться, а, следственно, и научно-философское развитие не возникло бы. Без страсти мы бы вряд ли сейчас смогли вкушать все тонкости и необозримости современной науки, мы бы со столь прославляемым непредвзятым и холодным разумом болтыхались где-нибудь в эпохе варварства или приматов. Мы бы, томясь жаждой и голодом по созиданию, сидели в сырой темнице своих ограниченных умозаключений. Так что теперь появился новый аргумент и оплот для созерцательного эроса и свободного полёта мысли, независимо от того возбуждения, которое движет её крыльями. Но не будем торопиться! Страсть, свергающая принцип консервации и инерции, не стремится ли к созданию только новых привычек и укладов, подыгрывая нашему глубинному принципу и пытаясь только развеять скуку, вытекающую из постоянства? Выходит, что мы дестабилизируем сухую порядочность только для сотворения нового порядка, который в будущем не принесёт конечного удовлетворения и будет выжит так же, как и предыдущий? Человек пылает страстью для её расходования, но делает это ещё и для того, чтобы учредить новые условия и обычаи, законы и каноны, которые рано или поздно станут фактором появления страсти вновь. Это страсть, по большому счёту, к бесстрастию, неспособному не породить новую страсть. – Грандиозное эхо цикличности мироздания, обнаруженное и на планете Земля в джунглях человеческой популяции.

Призрачность истины

Не существует не открытых истин. Все истины, которым отведено место в бытии, являют собой ясное знание о природе вещей. Но знание ещё не является таковым, пока не родится, не будет отражено в мыслях. Не открытая истина – это последствие заблуждения, будто истина составляет черту объектов, раскинутых вне нас. Существование феноменов вселенной, которым не было присвоено достаточного объяснения, несомненно, – но все истины, которые когда-либо дышали жизнью, представляя продукт ума, открыты, ибо это вытекает из самой сущности понятия истины. Истина – результат описания реальности и процесса её познания, если не включать в это понятие нюансы, определяющие критерии истины и многозначительность так называемой реальности. Истина или есть, или её нет, а промежуточное состояние недопустимо: истина есть плод мышления, а не что-то расположенное в вещах самих по себе. То есть, пока истина не произрастёт в разуме, созерцающем действительность, она не жилец этого мира. Её жизнь определяется исключительно рассудком. Всякая истина, если она такова, когда-то была открытием, а то, что кроется за понятием неоткрытой истины, можно с уверенностью назвать противоречивым заключением или необдуманным суесловием. Необходимо обрести новый слух, чтобы звучание слов «не открытая истина» заслуживало критики не меньше, чем, например, «край бесконечной вселенной», «начало вечного времени», «излучающая видимый свет чёрная дыра». – Это жуткая какофония и логическая катастрофа, дающая право предполагать, что истина всегда есть и что её нужно только поискать, хотя это и не так в силу шаткости человека, подверженного риску быть стёртым с холста жизни в любую минуту. Мы не извлекаем знания из вещей, людей, процессов, а, наблюдая за ними, порождаем знание из утробы собственного мышления. Другими словами, закономерно приходишь к выводу, что не существует истины, обладающей свойством закрытости, так как неотъемлемой чертой истины выступает происхождение её из недр рассудка, опирающегося на факты восприятия. А они не вмещают в себя истины до тех пор, пока на это не посягнёт мысль, ограниченная в своём бытии, потому, к слову, и не дозволяющая говорить о вечных истинах.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: