ГЕОСТРАТЕГИЧЕСКАЯ ФАНТАСМАГОРИЯ

Таким образом, период исторического и стратегического замешательства в

постимперской России был неизбежен. Потрясающий развал Советского Союза и

особенно ошеломляющий и, в общем-то, неожиданный распад великой Российской

империи положили начало в России процессу широкого поиска души, широким

дебатам по вопросу о том, как в настоящее время должна Россия определять

самое себя в историческом смысле, появлению многочисленных публичных и

частных суждений по вопросам, которые в большинстве крупных стран даже не

поднимаются: "Что есть Россия? Где Россия? Что значит быть русским?"

-------------

(1) Our Security Predicament // Foreign Policy. - 1992. - No 88. - P.

60.

[119]

Это не просто теоретические вопросы: любой ответ на них наполнен

значительным геополитическим содержанием. Является ли Россия национальным

государством, основу которого составляют только русские, или Россия является

по определению чем-то большим (как Великобритания - это больше, чем Англия)

и, следовательно, ей судьбой назначено быть империей? Каковы - исторически,

стратегически и этнически - действительные границы России? Следует ли

рассматривать независимую Украину как временное отклонение в рамках этих

исторических, стратегических и этнических понятий? (Многие русские склонны

считать именно так.) Чтобы быть русским, должен ли человек быть русским с

этнической точки зрения или он может быть русским с политической, а не

этнической точки зрения (т.е. быть "россиянином" - что эквивалентно

"британцу", а не "англичанину")? Например, Ельцин и некоторые русские

доказывали (с трагическими последствиями), что чеченцев можно и даже должно

считать русскими.

За год до крушения Советского Союза русский националист, один из тех,

кто видел приближающийся конец Союза, во всеуслышание заявил с отчаянием:

"Если ужасное несчастье, немыслимое для русских людей, все-таки

произойдет и государство разорвут на части и люди, ограбленные и обманутые

своей 1000-летней историей, внезапно останутся одни, когда их недавние

"братья", захватив свои пожитки, сядут в свои "национальные спасательные

шлюпки" и уплывут от давшего крен корабля, что ж, нам некуда будет

податься... Русская государственность, которая олицетворяет собой "русскую

идею" политически, экономически и духовно, будет создана заново. Она вберет

в себя все лучшее из долгих 1000 лет существования царизма и 70 советских

лет, которые пролетели как одно мгновение"(2).

Но как? Поиск ответа, который был бы приемлемым для русского народа и

одновременно реалистичным, осложняется историческим кризисом самого русского

государства. На протяжении практически всей своей истории это государство

было одновременно инструментом и территориальной экспансии, и экономического

развития. Это также было государ-

--------------

(2) Проханов А. Трагедия централизма // Литературная Россия. - 1990. -

Янв. - С. 4-5.

[120]

ство, которое преднамеренно не представляло себя чисто национальным

инструментом, как это принято в западноевропейской традиции, но определяло

себя исполнителем специальной наднациональной миссии, с "русской идеей",

разнообразно определенной в религиозных, геополитических или идеологических

рамках. Теперь же в этой миссии ей внезапно отказали, когда государство

уменьшилось территориально до главным образом этнической величины.

Более того, постсоветский кризис русского государства (так сказать, его

"сущности") был осложнен тем фактом, что Россия не только внезапно лишилась

своей имперской миссионерской роли, но и оказалась под давлением своих

собственных модернизаторов (и их западных консультантов), которые, чтобы

сократить зияющий разрыв между социально отсталой Россией и наиболее

развитыми евразийскими странами, требуют, чтобы Россия отказалась от своей

традиционной экономической роли ментора, владельца и распорядителя

социальными благами. Это потребовало ни более ни менее как политически

революционного ограничения роли Российского государства на международной

арене и внутри страны. Это стало абсолютно разрушительным для большинства

укоренившихся моделей образа жизни в стране и усилило разъединяющий смысл

геополитической дезориентации среди русской политической элиты.

В этой запутанной обстановке, как и можно было ожидать, на вопрос:

"Куда идет Россия и что есть Россия?" - возникает множество ответов. Большая

протяженность России в Евразии давно способствовала тому, чтобы элита

мыслила геополитически. Первый министр иностранных дел постимперской и

посткоммунистической России Андрей Козырев вновь подтвердил этот образ

мышления в одной из своих первых попыток определить, как новая Россия должна

вести себя на международной арене. Меньше чем через месяц после распада

Советского Союза он заметил: "Отказавшись от мессианства, мы взяли курс на

прагматизм... мы быстро пришли к пониманию, что геополитика... заменяет

идеологию"(3).

Вообще говоря, как реакция на крушение Советского Союза возникли три

общих и частично перекрывающихся геостратегических варианта, каждый из

которых в конечном счете связан с озабоченностью России своим статусом

--------------

(3) Российская газета. - 1992. - 12 янв.

[121]

по сравнению с Америкой и содержит некоторые внутренние варианты. Эти

несколько направлений мысли могут быть классифицированы следующим образом:

1. Приоритет "зрелого стратегического партнерства" с Америкой, что для

некоторых приверженцев этой идеи являлось на самом деле термином, под

которым зашифрован глобальный кондоминиум.

2. Акцент на "ближнее зарубежье" как на объект основного интереса

России, при этом одни отстаивают некую модель экономической интеграции при

доминировании Москвы, а другие также рассчитывают на возможную реставрацию

некоторого имперского контроля с созданием таким образом державы, более

способной уравновесить Америку и Европу.

3. Контральянс, предполагающий создание чего-то вроде евразийской

антиамериканской коалиции, преследующей цель снизить преобладание Америки в

Евразии.

Хотя первая идея первоначально доминировала среди членов новой правящей

команды президента Ельцина, второй вариант снискал известность в

политических кругах вскоре после первой идеи частично как критика

геополитических приоритетов Ельцина; третья идея возникла несколько позже,

где-то в середине 90-х годов, в качестве реакции на растущие настроения, что

геостратегия постсоветской России неясна и не работает. Как это случается,

все три варианта оказались неуклюжими с исторической точки зрения и

разработанными на основе весьма фантасмагорических взглядов на нынешние

мощь, международный потенциал и интересы России за рубежом.

Сразу же после крушения Советского Союза первоначальная позиция Ельцина

отображала всегда лелеемую, но никогда не достигавшую полного успеха

концепцию русской политической мысли, выдвигаемую "прозападниками": Россия -

государство западного мира - должна быть частью Запада и должна как можно

больше подражать Западу в своем развитии. Эта точка зрения поддерживалась

самим Ельциным и его министром иностранных дел, при этом Ельцин весьма

недвусмысленно осуждал русское имперское наследие. Выступая в Киеве 19

ноября 1990 г. и высказывая мысли, которые украинцы и чеченцы смогли

впоследствии обернуть против него же, Ельцин красноречиво заявил:

[122]

"Россия не стремится стать центром чего-то вроде новой империи...

Россия лучше других понимает пагубность такой роли, поскольку именно Россия

долгое время играла эту роль. Что это дало ей? Стали ли русские свободнее?

Богаче? Счастливее?.. История научила нас, что народ, который правит другими

народами, не может быть счастливым".

Сознательно дружественная позиция, занятая Западом, особенно

Соединенными Штатами, в отношении нового российского руководства ободрила

постсоветских "прозападников" в российском внешнеполитическом истеблишменте.

Она усилила его проамериканские настроения и соблазнила членов этого

истеблишмента. Новым лидерам льстило быть накоротке с высшими должностными

лицами, формулирующими политику единственной в мире сверхдержавы, и они

легко впали в заблуждение, что они тоже лидеры сверхдержавы. Когда

американцы запустили в оборот лозунг о "зрелом стратегическом партнерстве"

между Вашингтоном и Москвой, русским показалось, что этим был благословлен

новый демократический американо-российский кондоминиум, пришедший на смену

бывшему соперничеству.

Этот кондоминиум будет глобальным по масштабам. Таким образом Россия

будет не только законным правопреемником бывшего Советского Союза, но и

де-факто партнером в мировом устройстве, основанном на подлинном равенстве.

Как не устают заявлять российские лидеры, это означает не только то, что

остальные страны мира должны признать Россию равной Америке, но и то, что ни

одна глобальная проблема не может обсуждаться или решаться без участия и/или

разрешения России. Хотя открыто об этом не говорилось, в эту иллюзию

вписывается также точка зрения, что страны Центральной Европы должны

каким-то образом остаться, или даже решить остаться, регионом, политически

особо близким России. Роспуск Варшавского договора и СЭВ не должен

сопровождаться тяготением их бывших членов к НАТО или даже только к ЕС.

Западная помощь тем временем позволит российскому правительству

провести реформы внутри страны, исключить вмешательство государства в

экономику и создать условия для укрепления демократических институтов.

Восстановление Россией экономики, ее специальный статус равноправного

партнера Америки и просто ее привлека-

[123]

тельность побудят недавно образовавшиеся независимые государства-

благодарные России за то, что она не угрожает им, и все более осознающие

выгоды некоего союза с ней - к самой тесной экономической, а затем и

политической интеграции с Россией, расширяя таким образом пределы этой

страны и увеличивая ее мощь.

Проблема с таким подходом заключается в том, что он лишен

внешнеполитического и внутриполитического реализма. Хотя концепция "зрелого

стратегического партнерства" и ласкает взор и слух, она обманчива. Америка

никогда не намеревалась делить власть на земном шаре с Россией, да и не

могла делать этого, даже если бы и хотела. Новая Россия была просто слишком

слабой, слишком разоренной 75 годами правления коммунистов и слишком

отсталой социально, чтобы быть реальным партнером Америки в мире. По мнению

Вашингтона, Германия, Япония и Китай по меньшей мере так же важны и

влиятельны. Более того, по некоторым центральным геостратегическим вопросам,

представляющим национальный интерес Америки, - в Европе, на Ближнем Востоке

и на Дальнем Востоке - устремления Америки и России весьма далеки от

совпадения. Как только неизбежно начали возникать разногласия - из-за

диспропорций в сфере политической мощи, финансовых затрат, технологических

новшеств и культурной притягательности - идея "зрелого стратегического

партнерства" стала казаться дутой, и все больше русских считают ее

выдвинутой специально для обмана России.

Возможно, этого разочарования можно было бы избежать, если бы Америка

раньше, во время американо-российского "медового месяца", приняла концепцию

расширения НАТО и одновременно предложила России "сделку, от которой

невозможно отказаться", а именно - особые отношения сотрудничества между

Россией и НАТО. Если бы Америка четко и решительно приняла концепцию

расширения альянса с оговоркой, что Россия будет каким-либо образом включена

в этот процесс, можно было бы, вероятно, избежать возникшего у Москвы

впоследствии чувства разочарования "зрелым партнерством", а также

прогрессирующего ослабления политических позиций "прозападников" в Кремле.

Временем сделать это была вторая половина 1993 года, сразу же после

того, как Ельцин в августе подтвердил, что стремление Польши присоединиться

к трансатлантическому альянсу не противоречит "интересам России". Вместо

этого

[124]

администрация Клинтона, тогда все еще проводившая политику

"предпочтения России", мучилась еще два года, в течение которых Кремль

"сменил пластинку" и стал все более враждебно относиться к появляющимся, но

нерешительным сигналам о намерении Америки расширить НАТО. К 1996 году,

когда Вашингтон решил сделать расширение НАТО центральной задачей политики

Америки по созданию более крупного и более безопасного евроатлантического

сообщества, русские встали в жесткую оппозицию. Следовательно, 1993 год

можно считать годом упущенных исторических возможностей.

Нельзя не признать, что не все тревоги России в отношении расширения

НАТО лишены законных оснований или вызваны недоброжелательством. Некоторые

противники расширения НАТО, разумеется, особенно в российских военных

кругах, воспользовались менталитетом времен холодной войны и рассматривают

расширение НАТО не как неотъемлемую часть собственного развития Европы, а

скорее как продвижение к границам России возглавляемого Америкой и все еще

враждебного альянса. Некоторые представители российской внешнеполитической

элиты - большинство из которых на самом деле бывшие советские должностные

лица - упорствуют в давней геостратегической точке зрения, что Америке нет

места в Евразии и что расширение НАТО в большей степени связано с желанием

американцев расширить свою сферу влияния. В некоторой степени их оппозиция

связана с надеждой, что не связанные ни с кем страны Центральной Европы

однажды вернутся в сферу геополитического влияния Москвы, когда Россия

"поправится".

Но многие российские демократы также боялись, что расширение НАТО будет

означать, что Россия останется вне Европы, подвергнется политическому

остракизму и ее будут считать недостойной членства в институтах европейской

цивилизации. Отсутствие культурной безопасности усугубляло политические

страхи, что сделало расширение НАТО похожим на кульминацию давней политики

Запада, направленной на изолирование России, чтобы оставить ее одну -

уязвимой для различных ее врагов. Кроме того, российские демократы просто не

смогли понять ни глубины возмущения населения Центральной Европы более чем

полувековым господством Москвы, ни глубины их желания стать частью более

крупной евроатлантической системы.

С другой стороны, возможно, что ни разочарования, ни ослабления

российских "прозападников" избежать было

[125]

нельзя. Новая российская элита, не единая сама по себе, с президентом и

его министром иностранных дел, неспособными обеспечить твердое

геостратегическое лидерство, не могла четко определить, чего новая Россия

хочет в Европе, как не могла и реалистично оценить имеющиеся ограничения,

связанные со слабостью России. Российские демократы, ведущие политические

схватки, не смогли заставить себя смело заявить, что демократическая Россия

не против расширения трансатлантического демократического сообщества и хочет

входить в него. Мания получить одинаковый с Америкой статус в мире

затруднила политической элите отказ от идеи привилегированного

геополитического положения России не только на территории бывшего Советского

Союза, но и в отношении бывших стран - сателлитов Центральной Европы.

Такое развитие обстановки сыграло на руку националистам, которые к 1994

году начали вновь обретать голос, и милитаристам, которые к тому времени

стали критически важными для Ельцина сторонниками внутри страны. Их все

более резкая и временами угрожающая реакция на чаяния населения стран

Центральной Европы лишь усилила решимость бывших стран-сателлитов - помнящих

о своем лишь недавно обретенном освобождении от господства России - получить

безопасное убежище в НАТО.

Пропасть между Вашингтоном и Москвой углубилась еще больше из-за

нежелания Кремля отказаться от всех завоеванных Сталиным территорий.

Западное общественное мнение, особенно в Скандинавских странах, а также и в

Соединенных Штатах было особо встревожено двусмысленным отношением России к

Прибалтийским республикам. Признавая их независимость и не заставляя их

стать членами СНГ, даже демократические российские руководители периодически

прибегали к угрозам, чтобы добиться льгот для крупных сообществ русских

колонистов, которых преднамеренно поселили в этих странах во времена

правления Сталина. Обстановка была еще больше омрачена подчеркнутым

нежеланием Кремля денонсировать секретное германо-советское соглашение 1939

года, которое проложило дорогу насильственному включению этих республик в

состав Советского Союза. Даже через пять лет после распада Советского Союза

представители Кремля настаивали (в официальном заявлении от 10 сентября 1996

г.), что в 1940 году Прибалтийские государства добровольно "присоединились"

к Советскому Союзу.

[126]

Российская постсоветская элита явно ожидала, что Запад поможет или, по

крайней мере, не будет мешать восстановлению главенствующей роли России в

постсоветском пространстве. Поэтому их возмутило желание Запада помочь

получившим недавно независимость постсоветским странам укрепиться в их

самостоятельном политическом существовании. Даже предупреждая, что

"конфронтация с Соединенными Штатами... - это вариант, которого следует

избежать", высокопоставленные российские аналитики, занимающиеся вопросами

внешней политики США, доказывали (и не всегда ошибочно), что Соединенные

Штаты добиваются "реорганизации межгосударственных отношений во всей

Евразии... чтобы в результате на континенте было не одно ведущее

государство, а много средних, относительно стабильных и умеренно сильных...

но обязательно более слабых по сравнению с Соединенными Штатами как по

отдельности, так и вместе"(4).

В этом отношении Украина имела крайне важное значение. Все большая

склонность США, особенно к 1994 году, придать высокий приоритет

американо-украинским отношениям и помочь Украине сохранить свою недавно

обретенную национальную свободу рассматривалась многими в Москве - и даже

"прозападниками" - как политика, нацеленная на жизненно важные для России

интересы, связанные с возвращением Украины в конечном счете в общий загон.

То, что Украина будет со временем каким-то образом "реинтегрирована",

остается догматом веры многих из российской политической элиты(5). В

результате геополитичес-

----------------

(4) Богатуров А. и Кременюк В. Американцы сами никогда не остановятся

// Независимая газета. - 1996. - 28 июня.

(5) Например, даже главный советник Ельцина Дмитрий Рюриков, которого

процитировал "Интерфакс" (20 ноября 1996 г.), считает Украину "временным

феноменом", а московская "Общая газета" (10 декабря 1996 г.) сообщила, что

"в обозримом будущем события в восточной части Украины могут поставить перед

Россией весьма трудную задачу. Массовые проявления недовольства... будут

сопровождаться призывами или даже требованиями, чтобы Россия забрала себе

этот регион. Довольно многие в Москве будут готовы поддержать такие планы".

Озабоченность стран Запада намерениями России явно не стала меньше из-за

притязаний России на Крым и Севастополь и таких провокационных действий, как

преднамеренное включение в конце 1996 года Севастополя в ежевечерние

телевизионные метеосводки для российских городов.

[127]

кие и исторические сомнения России относительно самостоятельного

статуса Украины лоб в лоб столкнулись с точкой зрения США, что имперская

Россия не может быть демократической.

Кроме того, имелись чисто внутренние доводы, что "зрелое стратегическое

партнерство" между двумя "демократиями" оказалось иллюзорным. Россия была

слишком отсталой и слишком уж опустошенной в результате коммунистического

правления, чтобы представлять собой жизнеспособного демократического

партнера Соединенных Штатов. И эту основную реальность не могла затушевать

высокопарная риторика о партнерстве. Кроме того, постсоветская Россия только

частично порвала с прошлым. Почти все ее "демократические" лидеры - даже

если они искренне разочаровались в советском прошлом - были не только

продуктом советской системы, но и бывшими высокопоставленными членами ее

правящей элиты. Они не были в прошлом диссидентами, как в Польше или Чешской

Республике. Ключевые институты советской власти - хотя и слабые,

деморализованные и коррумпированные - остались. Символом этой

действительности и того, что коммунистическое прошлое все еще не разжало

своих объятий, является исторический центр Москвы: продолжает существовать

Мавзолей Ленина. Это равнозначно тому, что постнацистской Германией

руководили бы бывшие нацистские "гауляйтеры" среднего звена, которые

провозглашали бы демократические лозунги, и при этом мавзолей Гитлера

продолжал стоять в центре Берлина.

Политическая слабость новой демократической элиты усугублялась самим

масштабом экономического кризиса в России. Необходимость широких реформ -

чтобы исключить государство из экономики - вызвала чрезмерные ожидания

помощи со стороны Запада, особенно США. Несмотря на то что эта помощь,

особенно со стороны Германии и США, постепенно достигла больших объемов, она

даже при самых лучших обстоятельствах все равно не могла способствовать

быстрому экономическому подъему. Возникшее в результате социальное

недовольство стало дополнительной поддержкой для растущего круга

разочарованных критиков, которые утверждают, что партнерство с Соединенными

Штатами было обманом, выгодным США, но наносящим ущерб России.

Короче говоря, в первые годы после крушения Советского Союза не

существовало ни объективных, ни субъектив-

[128]

ных предпосылок для эффективного глобального партнерства.

Демократически настроенные "прозападники" просто хотели очень многого, но

сделать могли очень мало. Они желали равноправного партнерства - или скорее

кондоминиума - с США, относительной свободы действий внутри СНГ и с

геополитической точки зрения "ничьей земли" в Центральной Европе. Однако их

двойственный подход к советской истории, отсутствие реализма во взглядах на

глобальную власть, глубина экономического кризиса и отсутствие широкой

поддержки во всех слоях общества означали, что они не смогут создать

стабильной и подлинно демократической России, наличие которой подразумевает

концепция "равноправного партнерства". России необходимо пройти через

длительный процесс политических реформ, такой же длительный процесс

стабилизации демократии и еще более длительный процесс

социально-экономических преобразований, затем суметь сделать более

существенный шаг от имперского мышления в сторону национального мышления,

учитывающего новые геополитические реальности не только в Центральной

Европе, но и особенно на территории бывшей Российской империи, прежде чем

партнерство с Америкой сможет стать реально осуществимым геополитическим

вариантом развития обстановки.

При таких обстоятельствах не удивительно, что приоритет в отношении

"ближнего зарубежья" стал основным элементом критики прозападного варианта,

а также ранней внешнеполитической альтернативой. Она базировалась на том

доводе, что концепция "партнерства" пренебрегает тем, что должно быть

наиболее важным для России: а именно ее отношениями с бывшими советскими

республиками. "Ближнее зарубежье" стало короткой формулировкой защиты

политики, основной упор которой будет сделан на необходимость воссоздания в

пределах геополитического пространства, которое когда-то занимал Советский

Союз, некоей жизнеспособной структуры с Москвой в качестве центра,

принимающего решения. С учетом этого исходного условия широкие слои общества

пришли к согласию, что политика концентрирования на Запад, особенно на США,

приносит мало пользы, а стоит слишком дорого. Она просто облегчила Западу

пользование возможностями, созданными в результате крушения Советского

Союза.

Однако концепция "ближнего зарубежья" была большим "зонтиком", под

которым могли собраться несколько раз-

[129]

личных геополитических концепций. Эта концепция собрала под своими

знаменами не только сторонников экономического функционализма и детерминизма

(включая некоторых "прозападников"), которые верили, что СНГ может

эволюционировать в возглавляемый Москвой вариант ЕС, но и тех, кто видел в

экономической интеграции лишь один из инструментов реставрации империи,

который может работать либо под "зонтиком" СНГ, либо через специальные

соглашения (сформулированные в 1996 г.) между Россией и Беларусью или между

Россией, Беларусью, Казахстаном и Кыргызстаном; ее также разделяют

романтики-славянофилы, выступающие за "Славянский союз" России, Украины и

Беларуси, и наконец, сторонники до некоторой степени мистического

представления о евразийстве как об основном определении постоянной

исторической миссии России.

В его самом узком смысле приоритет в отношении "ближнего зарубежья"

включал весьма разумное предложение, что Россия должна сначала

сконцентрировать свои усилия на отношениях с недавно образовавшимися

независимыми государствами, особенно потому, что все они остались

привязанными к России реалиями специально поощряемой советской политики

стимулирования экономической взаимозависимости среди них. Это имело и

экономический, и геополитический смысл. "Общее экономическое пространство",

о котором часто говорили новые российские руководители, было реалией,

которая не могла игнорироваться лидерами недавно образованных независимых

государств. Кооперация и даже некоторая интеграция были настоятельной

экономической потребностью. Таким образом, содействие созданию общих

институтов стран СНГ, чтобы повернуть вспять вызванный политическим распадом

Советского Союза процесс экономической дезинтеграции и раздробления, было не

только нормальным, но и желательным.

Для некоторых русских содействие экономической интеграции было, таким

образом, функционально действенной и политически ответственной реакцией на

то, что случилось. Часто проводилась аналогия между ЕС и ситуацией,

сложившейся после распада СССР. Реставрация империи недвусмысленно

отвергалась наиболее умеренными сторонниками экономической интеграции.

Например, в важном докладе, озаглавленном "Стратегия для России",

опубликованном уже в августе 1992 года Советом по внешней и обо-

[130]

ронной политике группой известных личностей и высокопоставленных

государственных чиновников, "постимперская просвещенная интеграция" весьма

аргументированно отстаивалась как самая правильная программа действий для

постсоветского экономического пространства.

Однако упор на "ближнее зарубежье" не был просто политически мягкой

доктриной регионального экономического сотрудничества. В ее геополитическом

содержании имелся имперский контекст. Даже в довольно умеренном докладе в

1992 году говорилось о восстановившейся России, которая в конечном счете

установит стратегическое партнерство с Западом, партнерство, в котором

Россия будет "регулировать обстановку в Восточной Европе, Средней Азии и на

Дальнем Востоке". Другие сторонники этого приоритета оказались более

беззастенчивыми, недвусмысленно заявляя об "исключительной роли" России на

постсоветском пространстве и обвиняя Запад в антироссийской политике,

которую он проводит, оказывая помощь Украине и прочим недавно образовавшимся

независимым государствам.

Типичным, но отнюдь не экстремальным примером стало суждение Ю.

Амбарцумова, председателя в 1993 году парламентского Комитета по иностранным

делам и бывшего сторонника приоритета партнерства, который открыто

доказывал, что бывшее советское пространство является исключительно

российской сферой геополитического влияния. В январе 1994 года его поддержал

прежде энергичный сторонник приоритета партнерства с Западом министр

иностранных дел России Андрей Козырев, который заявил, что Россия "должна

сохранить свое военное присутствие в регионах, которые столетиями входили в

сферу ее интересов". И действительно, 8 апреля 1994 г. "Известия" сообщили,

что России удалось сохранить не менее 28 военных баз на территории недавно

обретших независимость государств и линия на карте, соединяющая российские

военные группировки в Калининградской области, Молдове, Крыму, Армении,

Таджикистане и на Курильских островах, почти совпадает с линией границы

бывшего Советского Союза, как это видно из карты XV.

В сентябре 1995 года президент Ельцин издал официальный документ по

политике России в отношении СНГ, в котором следующим образом

классифицировались цели России:

[131]

Российские военные базы в бывшем советском пространстве

Карта XV

"Главной задачей политики России по отношению к СНГ является создание

экономически и политически интегрированного сообщества государств, которое

будет способно претендовать на подобающее ему место в мировом сообществе...

консолидация России в роли ведущей силы в формировании новой системы

межгосударственных политических и экономических отношений на постсоюзном

пространстве".

Следует отметить политический размах этого усилия, указание на

отдельный субъект права, претендующий на "свое" место в мировой системе, и

на доминирующую роль России внутри этого нового субъекта права. В

соответствии с этим Москва настаивала на укреплении политических и военных

связей между Россией и недавно возникшим СНГ: чтобы было создано единое

военное командование, чтобы вооруженные силы государств СНГ были связаны

офици-

[132]

альным договором, чтобы "внешние" границы СНГ находились под

централизованным контролем (читай: контролем Москвы), чтобы российские

войска играли решающую роль в любых миротворческих операциях внутри СНГ и

чтобы была сформулирована общая внешняя политика стран СНГ, основные

институты которого должны находиться в Москве (а не в Минске, как

первоначально было решено в 1991 г.), при этом президент России должен

председательствовать на проводимых СНГ встречах на высшем уровне.

И это еще не все. В документе от сентября 1995 года также заявлялось,

что

"в странах "ближнего зарубежья" должно гарантироваться распространение

программ российского телевидения и радио, должна оказываться поддержка

распространению российских изданий в регионе и Россия должна готовить

национальные кадры для стран СНГ.

Особое внимание должно быть уделено восстановлению позиций России в

качестве главного образовательного центра на постсоветском пространстве,

имея в виду необходимость воспитания молодого поколения в странах СНГ в духе

дружеского отношения к России".

Отражая подобные настроения, Государственная Дума России в начале 1996

года зашла настолько далеко, что объявила ликвидацию Советского Союза

юридически недействительным шагом. Кроме того, весной того же года Россия

подписала два соглашения, обеспечивающих более тесную экономическую и

политическую интеграцию между Россией и наиболее сговорчивыми членами СНГ.

Одно соглашение, подписанное с большой помпой и пышностью, предусматривало

создание союза между Россией и Беларусью в рамках нового "Сообщества

Суверенных Республик" (русское сокращение "ССР" многозначительно напоминало

сокращенное название Советского Союза - "СССР"), а другое соглашение,

подписанное Россией, Казахстаном, Беларусью и Кыргызстаном, обусловливало

создание в перспективе "Сообщества Объединенных Государств". Обе инициативы

отражали недовольство медленными темпами объединения внутри СНГ и решимость

России продолжать способствовать процессу объединения.

Таким образом, в акценте "ближнего зарубежья" на усиление центральных

механизмов СНГ соединились некото-

[133]

рые элементы зависимости от объективного экономического детерминизма с

довольно сильной субъективной имперской решимостью. Но ни то ни другое не

дали более философского и к тому же геополитического ответа на все еще

терзающий вопрос: "Что есть Россия, каковы ее настоящая миссия и законные

границы?"

Это именно тот вакуум, который пыталась заполнить все более

привлекательная доктрина евразийства с ее фокусом также на "ближнее

зарубежье". Отправной точкой этой ориентации, определенной в терминологии,

связанной скорее с культурой и даже с мистикой, была предпосылка, что в

геополитическом и культурном отношении Россия не совсем европейская и не

совсем азиатская страна и поэтому явно представляет собой евразийское

государство, что присуще только ей. Это - наследие уникального контроля

России над огромной территорией между Центральной Европой и Тихим океаном,

наследие империи, которую Москва создавала в течение четырех столетий своего

продвижения на восток. В результате этого продвижения Россия ассимилировала

многочисленные нерусские и неевропейские народы, приобретя этим единую

политическую и культурную индивидуальность.

Евразийство как доктрина появилось не после распада Советского Союза.

Впервые оно возникло в XIX веке, но стало более распространенным в XX

столетии в качестве четко сформулированной альтернативы советскому

коммунизму и в качестве реакции на якобы упадок Запада. Русские эмигранты

особенно активно распространяли эту доктрину как альтернативу советскому

пути, понимая, что национальное пробуждение нерусских народов в Советском

Союзе требует всеобъемлющей наднациональной доктрины, чтобы окончательный

крах коммунизма не привел также к распаду Великой Российской империи.

Уже в середине 20-х годов нынешнего столетия это было ясно

сформулировано князем Н.С. Трубецким, ведущим выразителем идеи евразийства,

который писал, что

"коммунизм на самом деле является искаженным вариантом европеизма в его

разрушении духовных основ и национальной уникальности русского общества, в

распространении в нем материалистических критериев, которые фактически

правят и Европой, и Америкой...

[134]

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: