Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда 13 глава

На радио такая работа — живая, с колес — это норма. На телевидении же она является скорей исключением, большинство передач напоминает приготовленную заранее стряпню, которую потом просто разогревают. Вот вы начинаете передачу, делаете какое-то действительно забавное или остроумное замечание, но тут неожиданно выясняется, что питание камеры отказало или кто-то задел задом аппаратуру и что-то там опрокинул, так что приходится все начинать сначала, и вам нужно либо попробовать сказать о том же самом нечто совсем другое, но столь же к месту, либо повторить прежнюю шутку, сделав при этом вид, будто она родилась только что, экспромтом, прямо у всех на глазах. Ненавижу такое дерьмо. Вообще-то все это похоже на краткое изложение небольшой, но довольно напористой речи, произнесенной Филом с месяц назад в столовой нашей радиостанции. Похоже, я присвоил ее себе. Ну да ладно, не впервой.

Во рту совсем пересохло. Передо мной стоял пластмассовый стаканчик с простой, без газа, водой, и я его с жадностью осушил. Только успел оглянуться, держа его на весу, и одна из ужасающих помощниц немедленно подошла и наполнила его минеральной водой «Эвиан». Хотелось высосать и его, но я поставил стаканчик на стол. Все равно, небось, его отберут прежде, чем начнется съемка.

— Кен? — раздался позади меня приятный голос с ирландским акцентом, — Приятно позна… Нет-нет, не вставайте, не сейчас. Я Каван. Рад познакомиться.

Собственно, я и не мог встать из-за приковавшего меня к креслу провода от микрофона. Так что я обменялся с ним рукопожатием сидя.

— Привет, Каван, — И я пригладил рукой полу моего пиджака, чтобы ведущий не смог заглянуть ко мне в карман.

Каван взгромоздил свой обтянутый коричневатыми брюками от Армани зад на стол между моим и своим креслами. Из-под грима на его лице проступал загар, и на щеках виднелась какая-то тень — возможно, ее не брало никакое бритье. У него были глубоко посаженные синие глаза под густыми, красиво очерченными бровями. Густая поросль черных волос нависала надо лбом.

— Хорошо, что ты с нами.

— Я тоже рад.

Почти невидимый проводок вылезал сзади из-под воротника Кавана, огибал его шею и заканчивался маленьким, телесного цвета наушником, воткнутым в правое ухо. Как я заметил, к поясу у него была пристегнута небольшая рация. Каван в отличие от меня не был привязан проводами к креслу.

— Насколько я слышал, Кен, тебя пригласили поработать у нас какое-то время, так ведь?

— Да, Каван, и причем так давно, что это время уже составило весьма существенную часть моей жизни.

Он засмеялся беззвучным смехом.

— Да уж, приношу свои извинения, — Он вздохнул и посмотрел куда-то в темный угол, — Мы все находились в подвешенном состоянии, пока в «Уинсом продакшнз» разбирались с делами и решали, как жить дальше.

— Уверен, мое ожидание было ничто по сравнению с вашим.

— О да… Времечко выдалось еще то. Представить только: ты делаешь передачу, посвященную текущим событиям, и вынужден все ждать и ждать своего часа, а события все текут и текут; но ничего, мы-то еще наверстаем, да. Прошу прощения, но не только мы, верно?

— Разумеется.

Лоусон Брайерли. Так звали того человека, который теперь вынырнул из темноты и направился к столу и креслам, щурясь на яркий свет. Моего возраста. Зеленые вельветовые брюки, пиджак вышедшего из моды покроя, желтый жилет, рубашка, какую станет носить разве что управляющий фермой, и шейный платок. Я чуть не улыбнулся. Высокий, довольно плотного телосложения, если не толстый, волосы светлые с проседью. Если не слишком придираться, лицо не такое уж некрасивое, вот разве только нос картошкой и подслеповатый взгляд человека, пришедшего на свидание и тщетно пытающегося угадать, с кем именно, потому что из тщеславия он не надел очки. Послужной список: Федерация студентов-консерваторов, основной лозунг которой — повесить Нельсона Манделу (изгнан с треском как слишком правый); Национальный фронт (ушел оттуда сам, когда ему показалось, что националисты слишком увлеклись левыми идеями); а также еще несколько крайне правых группировок и партий. Теперь объявил себя расистом либертарианского толка. Знавал я пару ребят из числа леваков, которые подались в либертарианство, и такие, как Лоусон Брайерли, доводили ихдо белого каления.

Для более точного описания его взглядов подошел бы термин «монетаристский фундаментализм», откуда совсем недалеко до расизма. По Лоусону, эволюция в конечном итоге есть тот же свободный рынок, на котором белая раса доказала свое врожденное превосходство посредством таких вещей, как деньги, наука и вооружение, и ей нечего бояться, кроме вероломного коварства евреев да черномазых орд грязных «недочеловеков», что плодятся, как мухи, благодаря совершенно напрасным подачкам Запада.

Данную информацию мы почерпнули с его же собственного веб-сайта. Он, видите ли, основал некую организацию под названием «Институт независимых исследований в области свободы», которая, по сути, состояла из него одного.

Демократию Лоусон в общем и целом не одобрял. Он верил, что от государства можно избавиться, а в ответ на доводы, что-де в таком случае мир окажется всецело во власти межнациональных корпораций (или как их там станут называть, раз национальные государства исчезнут), он обычно переспрашивал: «Да, ну и что?» Эти компании будут принадлежать держателям акций, а деньги есть самая справедливая форма исполнительной власти, потому что их у глупых, как правило, меньше, а следовательно, и меньше влияния, а ведь всем хотелось бы, чтобы ход вещей контролировали умные и успешные люди, а вовсе не неумытое быдло.

Я решил, что максимально взвешенный ответ на подобную ахинею мог бы оказаться примерно таким: «Ну их на хер, этих долбаных держателей акций, слышь ты, фашистская вонючка».

Он сел, и на него повесили микрофон. Затем опутали проводами и приклеили к креслу, как и меня. Отлично. Мне трудно было расслышать, что он говорит ассистентке режиссера и звукооператору, пока они его усаживали. На меня он так и не посмотрел. Каван бросил ему несколько слов, после чего кивнул и отправился занимать свое центральное большое кресло. Уселся, прокашлялся, поправил галстук и провел рукой в воздухе над волосами.

Теперь мое сердце колотилось вовсю. Кто-то подошел, чтобы забрать стаканчик с водой, но я попросил секундочку подождать и, взяв стаканчик в трясущуюся руку, выпил содержимое. Мой мочевой пузырь, похоже, решил, будто мне надо пописать, но я-то знал, что это не так. Затем появилось чувство, будто груз в кармане заставляет меня склоняться вправо. Как некстати, подумал я, что именно вправо.

Монитор позади камер моргнул, и на нем появилось поясное изображение Кавана, передаваемое центральной большой камерой с автофокусом.

Администратор студии объявила, что производится пробная запись фрагмента тележурнала «Горячие новости». Каван снова прокашлялся.

— Тишина в студии, — раздался вновь ее голос. — Начинаем, — Она отсчитала: «Пять, четыре, три», а «два» и «один» показала уже на пальцах.

Каван сделал вдох и сказал:

— А теперь переходим к наболевшей теме расизма и к истории холокоста, если таковая имела место, что отрицает один из гостей нашей новой рубрики «Горячие новости». Сегодня тут сойдутся двое представителей диаметрально противоположных взглядов: Лоусон Брайерли, называющий себя расистом-либертарианцем, из Института независимых исследований в области свободы, и Кен Нотг с лондонской радиостанции «В прямом эфире — столица!», старейшина так называемого… Прошу прощения.

— Ничего страшного, — успокоила его администратор студии, долговязая нескладная девица с коротко остриженными каштановыми волосами. На голове у нее были наушники, в руках — секундомер и пюпитр в виде дощечки с зажимом. Она прислушивалась к неслышимому для нас голосу в наушниках, — Хорошо, — сказала она, — Все в порядке, Каван?

Каван сидел, наклонясь в сторону камеры впереди него, заслоняя рукой глаза от света прожекторов.

— Э-э-э… Не могли бы вы переместить телесуфлер чуть-чуть повыше? — спросил он.

Человек, стоящий рядом с большой камерой, слегка что-то в ней подправил.

Неужто я действительно старейшина, удивился я. То есть «старейший»? Правда, если я правильно запомнил определение, даваемое в словаре, оно по значению скорей ближе к «старший», чем к «старый», но все-таки. Теперь пот катился с меня уже градом. Что, если это заметят и приставят ко мне гримерш промакивать мое лицо тампонами? Мои внутренности скрутил болезненный спазм, и мне подумалось, что сейчас я наживу себе язву.

Каван кивнул:

— Теперь хорошо, — и снова прокашлялся.

— Прекрасно, — отозвалась администраторша, — У всех все в порядке? — Она окинула нас взглядом.

Похоже, со всеми все было и вправду в порядке. Я не собирался жаловаться, что потею. Лоусон Брайерли сел, моргая и переводя взгляд с монитора на Кавана и обратно, по-прежнему избегая встретиться со мной взглядом. Бородатый коротышка оператор снова подкрутил что-то в камере, возвращая настройку в исходное положение, но Каван не заметил.

— Все сначала, тишина в студии, — объявила девица-ад-министратор, — Начинаю отсчет. И: пять, четыре, три…

— А теперь переходим к наболевшей теме расизма и к истории холокоста, если таковая имела место, что отрицает один из гостей нашей новой рубрики «Горячие новости». Сегодня тут сойдутся двое представителей диаметрально противоположных взглядов: Лоусон Брайерли, называющий себя расистом-либертарианцем, из Института независимых исследований в области свободы, и Кен Нотт с лондонской радиостанции «В прямом эфире — столица!», старейшина цеха так называемых скандалистов ведущих и, как он отзывается сам о себе, нераскаявшийся пострадикал левого толка. — Каван приподнял брови, чтобы придать побольше эффектности сказанному, — Однако сперва прослушаем отчет Мары Энглесс, доказывающий, что невозможно отрицать существование людей, отрицающих все.

Я посмотрел на Лоусона Брайерли. Он улыбался, глядя на Кавана.

— Замечательно, — проговорила, кивнув, администраторша, — Замечательно. Просто чудесно, Каван, — (Тот с озабоченным видом кивнул.) — О'кей, переходим к…

— Сколько длится видеофрагмент? — осведомился Каван.

Администраторша взглянула куда-то в сторону, потом ответила:

— Три двадцать, Каван.

— Чудесно, чудесно, — И Каван опять несколько раз прокашлялся; мне тоже захотелось прокашляться — за компанию.

— Все готовы продолжать?

Похоже было на то, что так и есть.

— О’кей. Тишина в студии.

Я сунул руку в карман.

— Начинаю отсчет.

Там, в кармане, я нащупал рукой холодное и скользкое пластиковое покрытие рукоятки пассатижей.

— И: пять, четыре, три…

Я слегка наклонился вперед, чтобы скрыть движение руки, которую вынимал из кармана.

— Два.

Другая рука замерла на животе, готовая прийти на помощь.

— Один.

Я услышал щелчок нажатой кнопки.

Каван сделал вдох и повернулся ко мне.

— Мне бы хотелось сперва обратиться к Кену Нотту, который считается…

Я перекусил провод от микрофона пассатижами.

Много недель подряд я обдумывал, как все произойдет, и предполагал, что нас могут опутать проводами. Потому и захватил пассатижи, пронеся их в кармане пиджака.

Но это была еще не главная хитрость.

Отшвыривая пинком кресло в сторону, я выронил инструмент, но не стал его поднимать, а поспешил вскочить прямо на стол. Можно было обежать кругом, мимо трех кресел, но я предпочел прямой путь. Смекнул, что если не стану мешкать, а разом вспрыгну, то домчусь до врага, точно по скоростному шоссе. Ну что ж, прекрасно.

Грохот упавшего позади кресла — и чисто выполненный прыжок на столешницу.

Хотя и это была не главная хитрость.

У Кавана едва хватило времени, чтобы закрыть рот и отпрянуть. Глаза у Лоусона Брайерли округлились. Я ринулся к нему по столу. На всякий случай я предусмотрительно надел черные кроссовки, так что поскользнуться не мог.

Хотя и это была еще не самая хитрая моя домашняя заготовка. Лоусон схватился за край стола, силясь от него отпихнуться. Пробегая мимо Кавана, я заметил краем глаза, что он упал с кресла. Краем другого глаза я увидал, что и коротышка за главной камерой, и парень с переносной оба снимают меня. Кто-то вынырнул из темноты позади Кавана и попытался схватить меня за ноги, но промахнулся. К тому же я бросился на стол животом вниз, левая рука вытянута, чтобы, если удастся, схватить Брайерли за шейный платок, правая, сжатая в кулак, отведена назад.

Лоусон попытался отскочить, но, во-первых, его подвела реакция, а во-вторых, его задержал микрофонный провод. Упав ничком, я заскользил вперед; промахнувшись, не сумел вцепиться в платок и вместо этого ухватился за ватное плечико разорвавшегося по шву Лоусонова пиджака, однако мой кулак попал куда надо — и, судя по боли в костяшках, довольно удачно, — в левую щеку, прямо под глаз.

Инерция моего движения оказалась настолько велика, а он так сильно оттолкнулся от стола, что мы оба перелетели через его кресло и грохнулись на пол позади него, сплетясь в клубок и нанося друг другу удары; я сумел врезать ему еще пару раз, хотя и не так сильно, ему же удалось двинуть меня разок по ребрам и разок по затылку — хотя то были скорей толчки, чем настоящие, болезненные удары, — пока нас не растащили ребята из охраны и члены съемочной группы.

И все это тоже не было главной хитростью.

Брайерли, что-то выкрикивавшего о коммунистических методах устрашения и насилия, поскорее увели прочь, окружив кольцом, люди в наушниках, в то время как меня крепко держали, притиснув задом к столу, двое охранников в униформе. Я совсем не сопротивлялся и, улыбаясь, смотрел вслед Лоусону. К моему удовольствию, уже сейчас было видно, как у него под глазом наливается то, что в тех краях, откуда я родом, называют «фингал», то есть здоровенный синяк. Где-то в темноте негромко закрылась дверь, и лоусоновские вопли стихли.

— Довольно, ребята, — сказал я охранникам, — Обещаю, что не побегу вслед за ним.

Они продолжали меня держать, но хватка немного ослабла. Я огляделся. Каван, видать, тоже пропал. Я все еще улыбался охранникам, когда открылась дверь и вошла девица-администратор. Вид у нее был профессионально невозмутимый.

— Кен, мистер Нотт, не хотели бы вы пройти опять в Зеленую гостиную?

— Прекрасно, — ответил я. — Но мне хотелось бы получить обратно мои пассатижи или хотя бы расписку. — Я улыбнулся. — А новый микрофонный провод я оплачу.

Тоже не слишком хитро.

— Кен! — Это в Зеленую гостиную зашел Каван.

Вместе со мной там еще сидели двое охранников и две ужасненькие. Я смотрел по находящемуся там телевизору круглосуточные новости и расслаблялся, потягивая скотч с содовой. Бодяжить не в моих привычках, но это был всего лишь бленд, и к тому же мне требовалось напиться поскорее.

— Каван! — приветствовал я его.

Он выглядел немного порозовевшим. На его лице появилась смущенная улыбка, выдававшая, что он чувствует себя явно не в своей тарелке.

— Знаешь, мы несколько удивлены, Кен. С чем это связано?

— Что именно? — переспросил я.

Каван присел на краешек столика для напитков и сэндвичей.

— Слегка в голову ударило, Кен?

— Каван, — пожал я плечами, — даже не могу представить, о чем идет речь.

Дверь снова открылась, и вошел исполнительный продюсер, лысенький, изнуренный человечек со скорбным выражением лица; я с ним где-то мельком встречался, но имя позабыл в тот же миг, как мне его назвали.

— Кен, — проговорил он хриплым голосом, — что, что, что это было такое? Я хочу сказать, такое просто непозволительно, такое просто, такое действительно просто, я хочу сказать, с какой стати…

— Каван, старина, — сказал я.

— …то есть я хочу сказать…

— Что именно?

— …нельзя, просто нельзя…

— Вы собираетесь вызвать полицию?

— …никакого уважения, где ваш профессионализм…

— Значит, все же в полицию?

— …вам должно быть стыдно, и я хочу вам доложить, что я не…

— Ну да. Вы хотите вызвать полицию, так ведь?

— …никогда за всю свою жизнь…

— Ах, вот как…

— …позор, просто позор…

— Так вызвали вы полицию или нет? Вы собираетесь туда звонить?

—.. о чем вы только думали…

— Понятия не имею, Кен. Вот он, может, знает? Майк, мы собираемся вызвать полицию?

— Что? Я… Э-э-э… Я… Я не знаю… А это что, нужно?

Майк посмотрел на Кавана, тот пожал плечами. Затем посмотрел на меня.

— Ребята, — расхохотался я, — ужя вам точно этого не скажу. — И, вновь сосредоточив внимание на экране телевизора, произнес: — Думаю, вам все-таки нужно посовещаться и выяснить, собираетесь вы впутывать в это дело полицию или нет. Потому что в последнем случае я, пожалуй, пойду.

— Как… пойду? — спросил Майк, он же исполнительный продюсер.

Я только хмыкнул в ответ, смакуя виски и наблюдая репортаж из лагеря Гуантанамо.

— Но какже, однако… мы думали, все-таки можно попробовать, ну… продолжить… организовать дискуссию. То есть если бы вы согласились.

Каван скрестил на груди руки с простодушно обалделым видом.

Я смотрел на них двоих и покачивал головой.

— Послушайте, ребята, я не собираюсь даже обсуждать возможность того, чтобы воспринимать всерьез долбаные идеи этого вонючего правого недоумка, не то что дискутировать с ним. Боже упаси. — И я уставился вновь на экран телевизора, — И никогда не собирался, — пробормотал я. Затем опять перевел взгляд на продюсера; он так и стоял с открытым ртом. Я нахмурился. — Надеюсь, вы там все зафиксировали? Не оплошали?

— Конечно. Разумеется, зафиксировали.

— Вот и прекрасно, — сказал я. — Очень хорошо, — Затем еще немного понаблюдал за происходящим на экране, — А пока что, — сказал я, видя, что продюсер не собирается уходить, — не могли бы вы разузнать, собираются ребята в синей форме встрять в это дело или же нет. О’кей? Спасибо. — Я кивнул в сторону двери и принялся вновь созерцать мучения парней в оранжевых робах, сидящих в клетках в Гуантанамо.

Продюсер кивнул и вышел. Я улыбнулся обеим миловидным ужасненьким, и те нервно улыбнулись в ответ.

Каван фыркнул, давясь смешком, и приготовился тоже уйти.

— Так, — сказал он, — если не ошибаюсь, Кен, ты нас капитально подставил, — Он открыл дверь. — Но сделал это весьма элегантно. — И он кивнул, перешагивая через порог, — Будь поосторожнее.

Я лишь улыбнулся ему вслед.

Вообще-то пока мне все, похоже, сошло с рук, я имею в виду ту трепку, которую задал фашисту, однако — во всяком случае, в теории, согласно моему сумасшедшему, дурацкому плану, — дальше события должны были развиваться иначе. Требовалось, чтобы кто-то раздул это дело, чтобы мне предъявили официальное обвинение, чтобы им, наконец, занялась полиция.

Потому что тогда — несмотря на все свидетельские показания, несмотря на камеры и магнитные ленты, несмотря на то что все случившееся можно увидеть заснятым под тремя разными углами, да еще изучить в замедленном режиме, и, разумеется, несмотря на то, чему, надеюсь, суждено было стать большущим фингалом под глазом у Лоусона Брайерли, — я вознамерился и перед лицом полиции, и перед лицом адвокатов, и перед судьей, и перед присяжными заседателями, если до этого дойдет, начисто все отрицать.

В этом-то главная хитрость и заключалась.

Глава 9

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: