Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда 1 глава

— Нет, нет и нет, на мой взгляд, телекамер скрытого наблюдения нужно установить как можно больше, повсюду, а особенно в полицейских участках.

Крейг, скручивавший на кухонном столе косяк, ухмыльнулся.

— Нет, на полном серьезе, — пояснил я, — Неформальное братство стражей закона? Интересно звучит. Ну-ка, ну-ка, посмотрим, как там они братаются. Тотальный охват, даже в сортирах. И тогда мы избавимся от всяческих историй с черномазыми или узкоглазыми ребятами, избивающими или душащими самих себя, этими шельмами, то и дело норовящими поставить себе под глазом фингал, а затем во всем обвинить доблестных стражей порядка!

— А еще есть лестницы, — подсказал Крейг, — о них не забудь.

— О господи, ну конечно, как же без них-то, без слежки на лестницах? Вне всяких сомнений, тамошние события нужно освещать так же тщательно, как матчи премьер-лиги на спутниковом канале; ну, хотя бы верхнюю и нижнюю площадки. И конечно, чтоб главных игроков — крупным планом. И камеры в тюрьмах! Зэк-ком!

— Под-ком! Для подозреваемых!

— Жул-ком! Для жулья всякого! — оживленно подыгрывал я с типичной для укурков концентрацией на мелочах. — Крим-ком!

— Шплим-шплом, бим-бом, — захохотал Крейг.

— Что? — переспросил я.

— Ты сам-то еще не поставил тарелку «Скай ти-ви»? — спросил Крейг, поднес к губам самокрутку и лизнул край папиросной бумаги.

— Ты, кажется, сказал?.. Ладно, проехали. Тарелку? Не, никоим каком! — воскликнул я страстно, — Хер этот Мердок заполучит мои… неправедным трудом нажитые бабосы!

К тому времени я уже год как переселился на «Красу Темпля». До меня на ней несколько лет никто не жил, приходилось пользоваться доставшейся мне в наследство обычной антенной, хотя Крейг усиленно советовал обзавестись спутниковой тарелкой.

— А, ну да, — махнул он рукой, — ты же болеешь за «Клайд-бэнк»! Тогда какой смысл?

— Да пошел ты, гунн[50].

Мы с Крейгом имели скверную, зато уютную привычку откатываться при наших встречах к культурному стереотипу поведения мужской половины жителей западного побережья Шотландии, то есть примешивать футбол ко всему, о чем бы ни зашел разговор. Крейг был традиционалом, фанатом «Глазго рейнджере». Это являлось его единственным недостатком, если не считать упорной многолетней борьбы на брачном поле (за тяготы которой я из мужской солидарности, а также по причине все того же культурного стереотипа был просто обязан винить одну только Эмму, как бы все ни обстояло на самом деле).

Было самое начало мая 2001 года, и со времени вечеринки у сэра Джейми, устроенной им в крутых апартаментах на самом верху Лаймхаус-тауэр, прошло недели две. Мы сидели с Крейгом на кухне его семейного гнездышка, свитого в длинном трехэтажном многоквартирном доме в Хайгейте с отдельным входом для каждой семьи и оранжереей посреди садика, полного всевозможных затей. Эмма теперь жила отдельно, в небольшой квартирке, тоже с выходом в сад за домом, всего через две улицы отсюда. Вообще-то Никки жила с Крейгом, но иногда заходила к матери и оставалась ночевать. Тогда я закатывался к старине Крейгу, и мы с ним предавались забавам, свойственным юности. С этой прекрасной порой он распрощался слишком рано, став отцом и фактически мужем в восемнадцать, так что теперь приходилось наверстывать. Я, напротив, никогда не расставался с нею окончательно, окунувшись, по мнению некоторых, в беспутную жизнь и в тридцать пять безнадежно запутавшись в сердечных привязанностях.

Так что мы слушали музыку, покуривали травку, пили пию — а в последнее время все чаще вино — и болтали о женщинах, а также, разумеется, о футболе. К несчастью, на мою долю выпала незавидная судьба являться — по крайней мере, номинально — болельщиком «Клайдбэнка» (впрочем, могло случиться и худшее, мог бы выбрать «Думбартон»). «Клайд-бэнк» просто оказался ближайшим сколько-нибудь значительным клубом в окрестностях того места, где я вырос, — чопорного и не слишком живописного городка Хеленсбург, солнечного и вообразившего себя южным курортом, где средний класс преобладал настолько, что не мог допустить ничего до такой степени пролетарского, как приличная футбольная команда. Зато местный клуб регби являлся почти таким же важным центром общественной жизни, как и гольф-клуб. «Клайдбэнк» — одна из тех шотландских команд, которые всего на голову ниже тех известных национальных клубов, которые сами всего на голову ниже большой двойки — «Глазго рейнджере» и «Селтик». Крейг унаследовал шарф болельщика «Глазго рейнджере» от своего отца. Словом, гунны с человеческим лицом — не то чтобы ксенофобы или там антипаписты, но своей команде преданные фанатично.

— В том, чтобы болеть за «Клайдбэнк», есть свои выгоды, — втолковывал я Крейгу, пока он раскуривал косяк, отчего полутемная кухня окуталась клубами дыма.

Мне так и представилось, как Никки на другой день станет принюхиваться, а затем порхать туда-сюда, открывая окна на кухне и в примыкающей к ней оранжерее. «Па-а-а-а!» — закричит юная барышня. Хотя теперь, скорее всего, она предпочтет вариант «Кре-е-ейг!».

— Выгоды? — переспросил Крейг, прикладывая к уху ладонь, — Чу! Что слышу я? Похоже, это трещит соломинка, за которую кто-то пытается ухватиться? Кажется, так и есть, — Я лишь молча посмотрел на него; единственное, что он смог услышать, так это, как поет Моби в кухонной мини-системе, задумчиво и проникновенно, — Какие там выгоды? А ну, расскажи! — потребовал он, — Возможность посетить Кэппилоу всякий раз, когда захочется посмотреть домашний матч? Или съездить в Ист-Файф?

— Нет, — ответил я, игнорируя оскорбления, — Это лучше готовит из нас болельщиков национальной сборной.

— Чи-во-о-о? — протянул Крейг как-то очень по-лондонски.

— Аты пошевели мозгами, — предложил я, принимая от него косяк, — Если болеешь за «Клайдбэнк», то приучаешься сносить удары судьбы… — Я остановился, сделал затяжку и продолжил, выпуская дым: — Едва начнется первенство, как хороших игроков, тех самых немногих действительно хороших игроков, продают прежде, чем те успевают сделать хоть что-то стоящее на благо команды, ну разве показать, что на их фоне остальные выглядят уже абсолютно никчемными увальнями, каковыми, без сомнения, и являются на самом деле; и добавь еще их игру на твоих нервах, когда клуб опускается на одну из самых нижних строчек в турнирной таблице; а также припомни их внезапный прогресс, который, как легко можно догадаться, на следующий год сменится неизбежным регрессом; скучную, невыразительную игру, когда ты два часа сидишь на холоде и постепенно осознаешь, что выложил двадцать фунтов только за то, чтобы понаблюдать, как две своры умственно неполноценных уродов бегают по грязному полю, лупят друг дружку по ногам и, похоже, соревнуются, кто сумеет ловчее поддать мяч так, чтобы он улетел как можно выше и как можно дальше, в то время как вокруг все твои приятели клянут и ругают на чем свет стоит свою же собственную команду и болельщиков чужой, — Я еще разок затянулся поглубже и возвратил Крейгу его бьгчок.

— Ах, какая красивая игра, — произнес Крейг, изображая затуманенный слезой взор.

— Таким образом, — продолжил я, — когда приходит пора болеть за шотландскую сборную, ты уже полностью подготовлен к провалам и крушению иллюзий, сопровождающемуся томительным разочарованием, упадком сил и вообще состоянием подавленности, что неизбежно, когда наблюдаешь за игрой наших отчаянных парней, каждый из которых в душе Храброе Сердце[51], однако больше ничем особенным не отличается. Но ты-то уже получил прививку от подобных болезней еще в самом начале карьеры шотландского болельщика; ведь это все тот же хлам, который ты видишь каждую неделю в течение всех трех времен года, когда в Шотландии идет дождь, и с которым хорошо привыкли мириться. Ты только вносишь небольшую поправку в свои уже столько раз обманутые ожидания и готовые рухнуть мечты, чуточку их завышая, и вот пожалуйста, дело сделано. Ну а вы… — Я опять отобрал у него теперь уже почти докуренный бычок. — Вы, — повторил я после глубокой затяжки, — с вашими девятью чемпионст-вами подряд, с вашими игроками, разъезжающими на «фер-рари», и с вашими сорока пятью тысячами фанатов, проходящими через турникеты перед каждым домашним матчем, и вашим опытом участия в европейских турнирах… вы успели привыкнуть к успеху. Вы чувствуете себя обманутыми каждый раз, когда не прибавляется новой серебряной посудины у вас в… ну да, в целой комнате, специально отведенной для хранения трофеев; у нас же для них всего-навсего скромный шкафчик.

— Да и тот что-то пустует, если только мне не совсем отказывает память. Держу, спасибо.

— А пошел ты! Вы начинаете хныкать, если в конце сезона не окажетесь во главе хоть какого-то списка. Мы же радуемся хотя бы тому, что наша команда вообще продолжает существовать и какой-нибудь гад не продает площадку, где тренируются наши ребята, под новый торговый центр или ресторан. Дело в том, что вы полностью настроены на успех, на победу, так что когда вы болеете за «прекрасную Шотландию», на что вы генетически запрограммированы и к чему вас обязывает гражданский долг, вы никак не можете смириться с тем, какое дерьмо мы на самом деле собой представляем.

— Мы не дерьмо, — возразил Крейг.

— Ну, не то чтобы полное дерьмо, но не намного лучше того, чем и должна являться команда страны с всего-навсего шестимиллионным населением. И вот внезапно вы попадаете в положение, когда вы хуже других, и вынуждены…

— Ну ладно, ладно, — проворчал Крейг, подрыгал ногами, скидывая мокасины, а затем водрузил босые ступни на большой обеденный стол, словно позаимствованный у какого-то фермера, — Усек твою, бля, мыслю. Добавь еще под конец, что у провинциальной команды лучшие болельщики.

— Да уж получше этих английских жлобов-ксенофобов, в общем, таков и был скрытый подтекст моего панегирика шотландским болельщикам на тему «Ну не великий ли мы народ, каледонцы!».

— Пьяные, но дружелюбные.

— Безвредные.

— По сути, как и наша команда.

— Именно.

— Главное не результат, главное — участие, — произнес Крейг с оттенком грусти, передавая мне то немногое, что осталось от его самокрутки.

— Это национальный эквивалент той соломинки, за которую на уровне нашей лиги хватаются болельщики таких команд, как все тот же «Клайдбэнк»; все окружающие аплодируют их спортивному духу, самым ничтожным проявлениям мастерства, когда кому-то на поле случайно удается исполнить задуманное, раздуваются от гордости и одновременно сохнут от огорчения, когда их любимый игрок, уже три сезона как проданный большим дядям, забивает хет-трик в английской премьер-лиге.

Я дотянул хабарик до самого кончика, а затем вмял в пепельницу рядом с тем, который мы выкурили до приготовленного Крейгом чили. Затем потянулся к бокалу с вином.

— Все так, но зато когда наши действительно выигрывают… — мечтательно протянул Крейг, откидываясь на спинку и закладывая руки за голову, — оно того стоит. Даже являясь фанатом «Клайдбэнка», ты, верно, слыхал, что подобное случается, хотя бы от болельщиков других команд.

Я и ухом не повел.

— И вправду, что ли, стоит? Честно говоря, меня уже начали одолевать сомнения.

Крейг моргнул за стеклами очков; такие же носил Троцкий.

— Как, разве тебе не нравится, когда наши выигрывают?

— Просто дело в том, что я вообще сыт футболом по самое горло.

Крейг театрально охнул и возмущенно заявил:

— Прополощи свой грязный рот «Боврилом»[52], богомерзкий кощун!

— А тебе еще не надоело? — спросил я, — Нет, честное слово, лично я чувствую, что эта поганая игра у меня из ушей лезет, причем, заметь, безо всякого «Скай ти-ви», черт бы его побрал. В мире стало чересчур много футбола.

Крейг демонстративно заткнул уши.

— Ты начинаешь меня пугать. Притворюсь-ка, что меня здесь нет, пока ты не перестанешь говорить такие ужасные, такие жуткие вещи.

— И знаешь, что еще?

— Не слышу.

— Чемпионат мира…

Крейг замычал. Я повысил голос, намереваясь перекричать и его гудение, и задушевный баритон Моби, все еще напевавшего что-то в драгоценных глубинах стереосистемы «Сони».

— Чемпионат мира!.. — повторил я, — Кажется мне слишком уж длинным!!! — Я перешел на крик, — Предлагаю сократить всю эту невыносимо раздутую волынку до одного дня!!! И то же самое касается любого другого кубкового турнира!!!

— Ла-ла, ла-ла-ла.

— Скажи, на милость, какая часть большего числа финальных матчей является самой зрелищной, захватывающей, волнующей и напряженной?! — заорал я еще громче и развел руками, — Когда все решается в серии пенальти!!!

В глазах Крейга застыла ярость. Он отнял от ушей руки и проговорил:

— Надеюсь, ты не предлагаешь…

— Вот именно. К черту девяносто минут основного времени, к дьяволу полчаса дополнительного, переходи сразу к серии пенальти; и нечего бегать туда-сюда, пыхтеть и потеть. Потрясающая результативность игры начиная с первого свистка в первом же матче вплоть до финального эпизода с падением на колени и закрыванием руками лица, дикими прыжками вратаря и молочением кулаком по воздуху в последнюю секунду, после которой Кубок Жюля Римэ[53]возвращается в Люксембург, где ему самое место!

— Да как ты посмел, поганый язычник, даже помыслить о подобном!

— Янки это одобрят, — сказал я ему. — Кабельные каналы заполучат наконец такой футбол, который можно будет чередовать с рекламой каждые три-четыре минуты, не слишком перенапрягая способности восприятия среднего жителя Иллинойса.

— Серия таких пенальти стала бы чудовищным извращением лучшей в мире игры, — скорбно произнес Крейг, — Решать дело подбрасыванием монеты было бы и то благороднее. Там, по крайности, никто бы не сомневался, что все дело в чистом везении.

— Ты рассуждаешь, словно представитель Шотландской футбольной ассоциации. Я же говорю о будущем, ты, косный традиционал. Присоединяйся к моему плану или переключайся на клюшку, чертов луддит.

Крейгу очень убедительно удалось притвориться, что он ничего не слышит. Он вовсю таращил глаза на свою стереосистему, где «Плей»[54]приближался к стопу.

— Моби, — сказал он, переводя взгляд на меня.

— И что с ним?

— Тебе не кажется, что он чуток похож на Фабьена Бартеза?[55]

Позже, дожидаясь прибытия вызванного мною такси, мы сидели на диване в гостиной, покуривая еще один, последний косяк и выпивая на посошок еще по бокалу вина.

— Эмма утверждает, что мы никогда не разговариваем о серьезных вещах, — сказал Крейг.

— Вот как?

— Именно. И это примерно триста седьмой пункт в ее списке, озаглавленном: «Почему Крейг сущий гондон».

— Что ж, если ей хочется поболтать с тобой о чем-то по-настоящему важном…

— Нет-нет. Речь не о нас с ней, а о нас с тобой.

Я уставился на Крейга.

— Что она имеет в виду?

— Наверно, что мы с тобой не сплетничаем.

— То есть что мы толкуем о вещах, которые держим за важные, типа футбол, секс, политика, а не о том, к примеру, кто там из знакомых с кем спит?

— Примерно так, — согласился Крейг, почесав затылок, — Каждый раз после наших с тобой встреч она спрашивает о твоих матери, отце и брате, интересуется, как там у тебя дела с Джоу, а мне приходится пожимать плечами — ничего, мол, не знаю.

— Вот оно что.

— В таком случае, Кен, как там твои предки, братец Йен и подружка Джоу?

— У них все в порядке, спасибо, Крейг.

— Спасибо… Когда я в следующий раз встречу мою первую жену, в данный момент проживающую отдельно, то обязательно поставлю ее в известность.

— Кстати, как она поживает? Какие у вас теперь отношения?

Отчего я всегда чувствовал себя таким виноватым, спрашивая об Эмме? Она была другом, она всегда много значила для Крейга, и я не сомневался, что так будет всегда, мы с ней провели вместе всего одну пьяную ночь, о чем оба жесточайшим образом сожалели, желая вычеркнуть тот эпизод из жизни, так почему я до такой степени ощущал себя предателем, спрашивая о ней Крейга?

— Какие-то есть, — вздохнул Крейг, — Хреновые, но есть. А ты? Все еще с Джоу?

— Ага.

— Еще кто-то?..

— Да нет, собственно. Так… — Я скривил рот.

— Стало быть, по-прежнему шастаешь налево-напра-во? — проговорил Крейг с добродушной улыбкой.

Я неловко поежился.

— Ну, не так чтобы налево-направо. Так, время от времени делаю вылазки из-за забора, чтобы…

— Перехватить мяч.

— Мне скорей бы пришла на ум аналогия с пахотой и разбрасыванием семян, однако можно выразиться и так, — согласился я.

Крейг задумчиво посмотрел в сторону.

— Пожалуй, в свое время мне следовало бы заниматься этим активней.

— Господи, дружище, тебе же тридцать пять. Самый расцвет. Бог ты мой, рано еще сбавлять обороты.

— Да, но почти все мои приятели женаты, а работаю я в основном дома, так что ни тебе знакомства в буфете за чашечкой кофе, ни флирта у копира.

— Да, слушай, а как там твоя работа? — поспешил я переменить тему, — Наплодил в последнее время хороших вебсайтов?

Крейг застонал:

— Не спрашивай. Целый день чистил компьютеры от вирусов. Какое-то дерьмецо все-таки просочилось; должно быть, какой-нибудь говнюк забавляется на своем допотопном долбаном «синклер спектруме» в какой-нибудь гребаной Верхней Казактавии. А как у тебя?

— Невежливо спрашивать у радиоведущего о его работе, — сказал я устало. — Тебе следовало бы утешить меня заявлением, что мои великолепные передачи становятся с каждым разом еще лучше. — Я взглянул на него, — Что, не разобрался еще толком с этой штуковиной, «дружбой»?

— И за каким, интересно, лядом мне тебя слушать! — воскликнул Крейг; свет постироничной, второго поколения лавовой лампы отразился на его очках и бритой голове, рубино-во бликуя, — Если бы, например, я совсем отчаялся и решил завтра послушать, что ты там скажешь…

— Что ты подразумеваешь под словечками «бы» и «например», ты, предавший меня бывший закадычный друг, открыть скобку, по Шотландии, скобку закрыть?

— …то, скорее всего, — продолжил не моргнув Крейг, — услышал бы то же, что выслушал только что.

— Чего? — взвился я.

— Взгляни мне в глаза, ты, хитрое лживое ничтожество, и скажи, что не собираешься пережевывать в эфире всю эту чушь насчет того, что фанаты вшивых местных команд куда лучше подготовлены к тому, чтобы болеть за паршивые национальные сборные, чем поклонники команд успешных, или тот гадкий вздор о том, что чемпионат мира должен состоять из одних серий пенальти. Ну, отвечай, о ужаснейший из людей!

Я уставился на него в изумлении.

— Ну, — хрипло сказал я, — что плохо лежит…

— Мне стоило бы потребовать выплаты роялти. Зарплату.

— Ты что, действительно никогда не слушаешь мои передачи?

Крейг хохотнул:

— Конечно слушаю. Пока от рекламы не начинает ехать крыша. И ты действительно любишь пускать в повторную переработку то, о чем мы с тобой накануне трепались.

— Так и есть. Хочешь, я стану упоминать об этом в эфире и называть твое имя? Ссылаться на тебя? Включим тебя в штат радиостанции? Страховочку больничную оформим?

— Я же сказал — роялти. Хватит обычного чека.

— А хрен тебе!

Мой приятель вздохнул:

— А все-таки…

— А все-таки хватит сидеть тут и жалеть самого себя, лучше…

— Я не жалею самого себя.

— Вот и не надо. У тебя хорошая работа, которая тебе нравится, успешная карьера, вы с женой вырастили умную, красивую дочку, и тебе повезло стать другом по крайней мере одной настоящей знаменитости, то есть меня. Что еще тебе остается желать?

— Может, побольше секса?

— Не помешало бы. Вылезай-ка из берлоги и начинай общаться с людьми. Знакомиться с женщинами. Давай вместе куда-нибудь выберемся. На пару.

— Ну, пожалуй.

— И не «пожалуй», а точно. Давай.

— Позвони. Убеди меня, когда протрезвею и стану не таким мрачным.

— А ты сейчас мрачный?

— Немного. Я по-настоящему люблю мою работу, но иногда думаю, да это же просто так, украшательство, вроде как электронные обои, и какой в этом смысл? А что касается Никки, она совершенно замечательная, но когда мне приходит в голову, что ей вот-вот задурит голову какой-нибудь проходимец… Конечно, я понимаю, все это отдает каменным веком, но иногда ловлю себя на мысли, что мне и думать неприятно, что она займется сексом.

— Тебе неприятно? Вот дьявол! А по-моему, отличная мысль.

— Ну, Кен, — сказал Крейг, качая головой, — Даже тебе…

— Прости, каюсь, — искренне сказал я.

Раздался мелодичный звон дверного звонка.

— Отлично, — отреагировал Крейг. — Выметайся вон из моего дома, ты, ядовитый кисяк!

— Кисяк?

— Кизяк! Ядовитый кизяк, вот кто ты.

— Ну и ладушки. — Я вскочил с места и хлопнул его по коленке, — Встретимся на следующей неделе?

— Возможно. Ну, скатертью дорожка в твой притон разврата.

На пороге я остановился, прищелкнул пальцами и проговорил:

— Ах да, совсем забыл тебе рассказать.

— О чем? — спросил Крейг задиристым тоном.

— О моем пылком гомосексуальном эпизоде с Локланом Мердоком[56].

— Да ну?

— Точно. И, как ни забавно звучит, я начал писать для одного из таблоидов его папаши.

Крейг прикрыл глаза.

— Хватит уже на сегодня, а? — тяжело вздохнул он.

— Просто решил, что тебе захотелось бы это знать; и я получил колонку в газете «Сын»[57].

— Да уймись ты.

— Увидимся!

— Ага, и попробуй все это рассказать по своему дурацкому радио, мистер Забавник.

— Это лишь для твоих ушей, малыш. До следующей.

— Ну да, ну да…

Когда я поцеловал Селию в первый раз, тогда, в грозу, дальше этого у нас не пошло. Правда, то был потрясающий поцелуй: ее теплое, упругое тело прижалось ко мне, я почувствовал, какие мягкие у нее губы, и твердый маленький язычок затрепетал у меня во рту, словно влажный мускулистый язычок пламени. Но она не оставила мне ни адреса, ни домашнего телефона, ни номера мобильника. Вообще ничего. Тогда я, конечно, представления не имел, кто ее муж. Просто думал, что он малость не в себе (одно это, господи прости, должно было меня охолодить). Я боялся, что, несмотря на всю торжественность момента, она меня разыгрывает, что просто такая у нее эксцентрично-серьезная манера поддразнивать. Но она же пообещала связаться со мной. А теперь ей требовалось вернуться к остальным гостям, скоро за ней должна была прибыть машина, чтобы отвезти домой.

Еще один долгий, невыносимо страстный поцелуй, во время которого она позволила мне пробежаться руками по всему ее телу, а затем Селия ускользнула в пустую спальню. Я остался стоять на ветру, под дождем, с восставшим, как ствол секвойи, членом, выжидая некоторое время для приличия и в кои-то веки жалея, что не курю, — как раз сейчас сигарета очень не помешала бы. Затем, посетив мегаванную, чтобы вытереть полотенцем лицо и причесать волосы, вернулся к гостям.

Селия к тому времени уже уехала.

А потом — ничего. И так несколько недель, за исключением обычной ерунды (посещений зубного врача, схваток с начальством, пары насыщенных флиртом и алкоголем ланчей с красоткой Эйми, не говоря уже о концерте в Брайтоне, куда меня вывез Эд и который закончился на рассвете купанием нагишом в холодной воде с парочкой девиц из Аргентины). Мы с Джоу ходили в кино и на вечеринки, закидывались экстази и отвисали в клубах, время от времени занимались качественным, изощренным сексом, и я решил, что Селия принадлежит к разряду несбыточного, являясь небольшим оазисом первостатейной странности, очарования и житейской драмы, каких в пустыне нашего существования и без того с избытком. В конце концов, кто она такая, как не подстилка для гангстера? И даже еще хуже: ею жена. Бог ты мой! Конечно, все это очень занятно — хождение по краю, болтовня о том, насколько подобное опасно, и прочая мура; я даже не был абсолютно неискренен, когда говорил, что мне наплевать на риск, но все-таки моя жизнь еще представляла для меня некоторую ценность. Жизнь слишком коротка, чтобы не жить одним днем, однако слова Селии о поведении, способном слишком уж сильно ее сократить, не показались мне совершенной ерундой.

И вдруг в один дождливый четверг — это случилось в середине мая, то есть примерно месяц спустя, даже больше, — явился курьер с тонким запечатанным конвертом, сразу после того, как я закончил свою передачу. Собственно, он застал меня, когда я уже шел по коридору, ведущему из студии в наш офис. Конверт оказался настолько легким, что я подумал, будто он пуст. Внутри обнаружилась серая магнитная карта-ключ, явно из какого-то отеля. И больше ничего! Я тщательно исследовал все внутренние закоулки, но так ничего и не обнаружил, хотя даже перевернул его и потряс, — но все тщетно. Даже оглянулся на ходу и внимательно оглядел коридор на случай, если из конверта что-нибудь выпало, а я не заметил. Но ничего не нашел. На карте — ни номера комнаты, ни даже названия отеля. Никаких надписей. Впрочем, так ведь и положено. Я сунул карту в карман, повнимательнее присмотрелся к самому конверту, не указано ли на нем имя отправителя, и задумался, как бы его вычислить, кем бы он ни был.

Мой мобильник зазвонил, как только я снял блокировку входящих вызовов. На дисплее высветилась надпись: «Аноним».

— Алло? — сказал я в трубку.

— Это Кеннет? — раздался в ней женский голос.

— Кен Нотт слушает.

— Вам удобно говорить?

— Да, — ответил я. И остановился у двери, ведущей в офис; за ней болтали и над чем-то смеялись Фил и Энди, его помощник, — Кто говорит?

— Мы повстречались на крыше недель пять назад, вы меня не забыли? Пожалуйста, не называйте меня по имени; надеюсь, вы меня помните?

— Да-да, конечно. Как не помнить! У вас все хорошо?

— Вы все еще… Не знаю даже, как лучше сказать. Вы бы хотели продолжить? Простите, получается как-то не слишком романтично.

— Э-э-э, — промычал я, уставившись на ковровую дорожку у себя под ногами. — Я выяснил, кто… э-э-э… кто ваш супруг.

— Значит, не хотите. Понятно. Тогда прошу прощения. Как глупо с моей стороны. Пожалуйста, выбросьте…

— Нет-нет, подождите, не вешайте…

— Вы получили то, что я вам послала?

— Размером с кредитную карточку? И ничего больше?

— Именно так.

— Да. Но для чего, где это?

— «Дорчестер». Шестьсот семь. Просто… Хотелось бы снова увидеться.

Не знаю даже, в чем дело. Но в том, как она все это сказала, чувствовалось нечто. Я кашлянул и спросил:

— Вы сейчас там?

— Да.

Я взглянул на часы.

— Мне нужно несколько минут, чтобы все туг закончить. Через полчаса?

— У нас весь день, примерно до шести.

— Тогда до встречи.

— Еще две вещи.

— Что именно?

— Ты не должен оставлять на мне никаких следов. Ни одного.

— Конечно, я ж понимаю.

— А также…

— Что?

— Только сегодня… Ты не мог бы хранить молчание, когда мы…

— Молчание?

— Полное. С момента, когда войдешь, до самого ухода?

— Немного странное желание.

— Это личное… Примета, как бы ты, наверное, сказал. Конечно, тебе трудно понять. Но сделай, пожалуйста, одолжение, очень тебя прошу.

— Постой-ка, — сказал я и чуть не засмеялся, — Номер что, прослушивается?

— Нет… — Ответ прозвучал так, что мне показалось, будто я буквально слышу ее улыбку. Последовала пауза. — Сделаешь это для меня? Лишь один раз?

— А если я скажу «нет»?

— Тогда я не стану чувствовать себя обязанной тебе, и потому, если мы продолжим отношения, мне начнет казаться, что все для нас может плохо закончиться. А что может показаться тебе, я не знаю, Кеннет.

Я задумался над сказанным.

— Хорошо.

— Итак, через полчаса. Жду тебя.

— Скоро увидимся.

— Хорошо.

Связь отключилась.

Номер 607 в отеле «Дорчестер» оказался апартаментами. Стоя у двери, я заколебался. Меня прошиб пот. В основном из-за того, что от радиостанции я шел пешком. Дела, которые мне оставалось закончить, оказались сущими пустяками, которые терпели до завтра, а то и до послезавтра; так что я извинился — завтрашняя передача оказалась уже практически готовой — и почти сразу ушел. Я шагал по улицам, над которыми нависало свинцовое небо. Было тепло, и воздух казался густым и влажным — для мая даже чересчур.

Ходьба не мешала размышлять. Разумно ли я поступаю? На такой вопрос едва ли стоило отвечать. Если взглянуть на ситуацию объективно и принять во внимание, чью жену я рассчитывал в самом ближайшем будущем трахнуть, я выставлял себя мазохистом с явно суицидальными наклонностями. Или, может быть, тогда ночью, на крыше, под окнами спальни сэра Джейми она преувеличивала угрозу. Возможно, она драматизировала ситуацию, только чтобы утолить жажду таинственности, а ее муженьку, наверное, плевать, чем она занимается и с кем.

Я нащупал в кармане кусочек пластика. Вся нынешняя затея в стиле комедий плаща и шпаги, то ли это довольно занятно и многообещающе, то ли все-таки опасно всерьез. Разумно ли я поступаю? Это гангстер, паря. Мы привыкли успокаивать голос рассудка тем, что мы-де особенные, с нами ничего не случится, но кто способен возомнить себя особенным и неуязвимым настолько, чтобы пойти на тот риск, на который, возможно, собрался идти я?

Конечно, человек всегда шел на безумный риск ради любви, похоти, секса — с тех самых времен, как стал человеком.

Войны затевались, если говорить без экивоков, ради блядок. Писались священные книги, изменялись божеские законы, а все для того, чтобы заполучить доступ к чьей-то вожделенной мякотке. Страсть — сомнительный подарок человечеству, который оно не выбирало, но вынуждено расплачиваться. Такими уж мы являемся, так издавна поступали. И ничего изменить не могли.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: