Когда болеешь за клуб-аутсайдер, характер закаляется, но не всегда 10 глава

— Никогда не утверждал, что евреи стали нацистами. Ведь есть же Израильское движение за мир. Нет, Джуди, и в Израиле есть люди, которые против Шарона и того, что он сделал… что он делаете палестинцами. Которые стремятся к миру. Конечно, к миру в первую очередь для своей собственной страны, однако все-таки к миру. Имеются резервисты, которые отказываются воевать на захваченных территориях. Вот с кем я заодно. Вот кто сейчас вызывает у меня уважение. Я изжил свое детское увлечение Израилем. Прежний Израиль для меня рухнул и уже не возродится, но я никогда не перестану любить и уважать евреев за все хорошее, что они сделали… Просто мне тошно смотреть, что вытворяет от их имени этот седой толстяк, помешанный на войне.

— Иди ты… Шарона выбрали демократическим путем. Именно он провозгласил лозунг «Мир в обмен за земли». Так что пошел ты… Пошел…

— Джуди…

— Нет. Уходи, Кен. Прощай. Не стану говорить, что мы еще увидимся, — надеюсь, нет. И не звони. И вообще не заявляйся. Никогда.

— Джуди…

— Мне стыдно, что когда-то я позволяла тебе касаться меня!

Выпалив это, моя бывшая жена плеснула мне в лицо выпивку, оставшуюся у нее в бокале, резко повернулась и ушла.

Вот тебе и «Счастливого Нового года!».

Несколько позже… Надрался до пьяных слез… И понял, что лучше бы мне лечь спать. А потому отправился в запасную спальню, предназначенную для гостей. Однако некоторые из них уже успели использовать ее в качестве неофициального гардероба, навалив на кровать пальто и куртки; я их собрал и потащил в примыкающую крошечную спаленку, обычно используемую под кладовку, где нынче располагался гардероб официальный.

— О, привет, Никки!

— Кен… — проговорила Никки, доставая что-то из своей куртки; на ней был пушистый розовый свитер и черные джинсы в обтяжку, — Как ты?

— Устал, — сообщил я и бросил ворох одежды на койку.

С первого этажа доносились звуки музыки и веселые вопли. В комнатенке практически отсутствовала мебель, имелись только старый письменный стол — тоже заваленный одеждой — да вот эта койка. Еще там было множество полок с книгами и всевозможным хламом. У одной из стен притулились стремянка и складной столик для намазывания клеем обоев. Плафон пропал с лампочки, наверное, лет сто назад. Никки стояла передо мной, поглядывая на меня и посмеиваясь. Даже с короткой стрижкой она выглядела потрясающе.

В руках она держала тонкий серебристый пакетик, который достала из кармана жакета. «Стрепсилс». Апельсиновые пастилки от кашля.

— Я простыла, — сказала она с непонятной улыбкой, словно гордясь этим.

В свете лампочки, прямо под которой она стояла, ее ершистые волосы переливались всеми оттенками от рыжего до темно-желтого. Я прищурился и взглянул на нее, словно поверх несуществующих очков.

— Ты что приняла?

— Это заметно? Вот дела!

Она хихикнула и, заложив руки за спину, принялась поворачиваться то вправо, то влево, запрокинув голову и уставившись в потолок. При этом ее нижняя челюсть тоже гуляла из стороны в сторону.

Я покачал головой.

— Ах ты, юная проказница. Экстази, да?

— Боюсь, что так, дядя Кен.

— Тогда развлекайся в свое удовольствие, но помни, что случилось с Лией Беггс, и не пей слишком много воды[100].

— Я тебя люблю, дядя Кен, — проговорила Никки, наклоняясь вперед и широко улыбаясь.

Я расхохотался.

— И я тебя люблю, Никки.

Она поднесла пакетик с пастилками к самому моему лицу.

— Хочешь?

— Спасибо. Но я как раз пытаюсь бросить.

— Ладно.

Я протиснулся мимо нее боком и взялся за ручку закрытой двери.

— После вас, мэм, — сказал я, распахивая ее.

— Спасибочки! — произнесла Никки, шагнула ко мне, но, ударившись о торец двери, покачнулась и упала ко мне в объятия — Счастливого Нового года! — проговорила она, приподнимая голову с моей груди и глядя мне прямо в глаза, все еще посмеиваясь.

А ведь и правда, подумалось мне, с тех пор, как куранты возвестили о наступлении Нового года, нам с Никки удалось ни разу не натолкнуться друг на дружку в толпе.

— С Новым го… — только и успел произнести я.

Закончить мне не удалось: она заткнула мне рот долгим влажным поцелуем, затем отпрянула, блаженно улыбаясь, слегка покачала из стороны в сторону головой, произнесла нечто похожее на «мм», опять прильнула ко мне и поцеловала еще раз. Теперь губы ее разомкнулись и приняли в поцелуе довольно деятельное участие — правда, язык активности не проявил.

«Ё-моё! — думала одна моя половина. — Вот, черт возьми, вляпался! Во дает, шальная девчонка!» Но хотя одна моя половина ликовала, большая часть меня все-таки воспринимала происходящее далеко не в радужном свете. В голову лезли мысли одна мрачней другой. Я обнял Никки и вернул ей поцелуй, вбирая в себя ее вкус и ее запах, втягивая ее сладковатое дыхание, словно в нем содержался эликсир молодости. Она извивалась в моих руках, стараясь прижаться покрепче, обнимала меня, гладила по бокам и спине.

Что-то упало на пол. Пастилки от кашля.

Затем она, поморгав глазами, оттолкнула меня, и я вынужден был выпустить ее из объятий. На миг ее улыбка исчезла. Она снова встряхнула головой и нежно засмеялась. Затем изящным движением вытерла рот тыльной стороной руки.

— Ох, что я делаю? — скорей выдохнула, чем произнесла она, все еще встряхивая головой; я подумал, как разметались бы при этом ее волосы, будь они прежней длины.

— Ну, — промямлил я, поперхнувшись, — мне, старику, разумеется, чистое удовольствие, но… гм… я не думаю, чтобы…

— Вот и я ни о чем не думаю… — мягко сказала она и рассмеялась, теперь уже громко, но вскоре закашлялась.

Встряхнув головой напоследок, она уставилась на пол, где лежала упаковка с пастилками. Я наклонился, поднял пакетик и вручил его Никки. Ее хриплый смех гулко звучал в маленькой комнатке.

— Ой, дядя Кен, я не хотела, честное слово… Простите, пожалуйста!

Я сделал рукой успокаивающий жест.

— Не о чем говорить, перестань извиняться. Поверь, мне было приятно. Однако…

Никки снова закашлялась. Ей вторило хриплое эхо, отражаясь от голых стен. С видимым усилием ей удалось прервать приступ кашля.

— Да, — сказала она, с шумом прочищая горло. — Нам, пожалуй, стоит сделать вид, будто…

— Будто ничего не было, — кивнул я.

Никки тоже кивнула:

— До тех пор, как вы понимаете, пока смерть не разлучит нас.

— Согласен полностью, — подтвердил я.

Она поежилась, точно от озноба.

— Прости, Кен, но все это немного…

— Странно? — предположил я.

— Вот именно, странно.

Я снова открыл дверь.

— О, привет, Эмма!

— Салют, мамочка! — помахала ей рукой Никки, улыбка до самых ушей.

— Что именно странно? — спросила Эмма, входя в комнату с предельно подозрительным выражением лица, глаза ее метали молнии.

На ней было короткое, без рукавов, черное вечернее платье. Волосы, подхваченные черной с жемчужинами лентой, как у Алисы в Стране чудес, напоминали эдакую мягкую тиару, на шее мерцало ожерелье из черного жемчуга. С руки свисал уже приготовленный черный плащ.

Небрежным взмахом руки и кивком я указал на пакетик с пастилками от кашля в руках у Никки.

— Пытался предложить твоей дочери помощь — открыть пакетик, но она отвергла мои услуги, — грустно улыбнулся я, плечи мои под пристальным взглядом Эммы вяло обвисли, — Собственно, собирался лечь спать, Эмма. Устал, как собака. Ты, наверное, тоже?

Эмма колебалась, но затем, видимо, пришла к заключению; что я здесь оказался случайно и ничего особенного не происходит. Во всяком случае, ничего, о чем стоило бы ломать голову.

— Да, — сказала она и перевела взгляд на дочь, — Никки, ты уже готова?

Никки выдавила из упаковки пастилку, подбросила в воздух и шагнула вперед, ловя ее ртом. Лязгнули зубы. Когда Никки отступила назад, пастилка была у нее в зубах. «Оп-ля!» — проговорила она, мигом отправив ее под язык. Повернувшись, Никки порылась в куче одежды и выудила свой жакет.

— Спокойной ночи, Кен, — сказала она и легонько поцеловала меня в щеку.

— Пока, крошка.

— Спущусь через минуту, — сказала дочери Эмма.

— Ладушки, — ответила Никки, в то время как дверь снова начала закрываться (это у нее получалось как-то само собой). — Пойду попрощаюсь с папой…

Эмма пристально на меня посмотрела. Ох-ох, подумалось мне. Что-то теперь будет?

— Потрясающая девчушка, — обратился я к Эмме, кивнув в сторону только что закрывшейся двери, — Чертовски ее люблю.

— С тобой все в порядке? — спросила Эмма с неподдельным участием.

Я расслабился.

— Устал, — ответил я, не кривя душой.

— Слышала, как Джуди задала тебе трепку.

— Я ответил ей тем же, но ты вообще-то права, — вздохнул я, зевая, — Пардон.

— Ничего, ничего.

— Мы с Джуди сошлись на том, что расходимся решительно во всем. Хотя, положа руку на сердце, я не уверен, что мы способны прийти к согласию даже в этом.

Эмма кивнула и бросила мимолетный взгляд на мою грудь. Протянула руку и похлопала по моей руке выше локтя.

— Тебе нужно поспать.

— Самая лучшая идея из всех, какие я только сегодня слышал.

Открыв дверь, я придержал ее, чтобы Эмма могла выйти.

— Доброй ночи, Кен. Всего тебе. — И она легонько поцеловала меня в щеку, совсем так, как недавно это сделала ее дочь.

Перед тем как начать спускаться по лестнице, она обернулась, и я, уже открывая дверь в спальню для гостей, успел перехватить ее мимолетную ободряющую улыбку. Эмма нерешительно подняла руку и, сделав прощальный жест, быстро сошла вниз по ступенькам.

Я разделся до трусов и лег в постель. Засыпая, подумал о Сели и о том, как ей, должно быть, хорошо на Мартинике, в кругу родственников. В последнее время я стал часто так делать. Вроде бы как надеялся, что, заснув с мыслью о ней, смогу увидеть ее во сне, но до сих пор такого не случалось.

Мне удалось поспать с полчаса, но затем в спальню ввалились какие-то люди, зажгли свет и принялись разыскивать свои пальто. Я сообщил им, где следует продолжить поиски, и, когда они вышли, встал, натянул брюки и прошел в официальный гардероб, снял с тамошней койки еще остававшиеся на ней пальто и жакеты и развесил их на перилах лестницы, ведущей с первого этажа. Однако и это не остановило следующую партию подвыпивших гостей. Как и другие до них, эти зажгли свет и стали искать свою одежду.

Я вывернул лампочку из патрона, и в тот же момент вошел еще кто-то, потом еще, они бормотали что-то о своих пальто и раз десять щелкнули выключателем, тогда я громко захрапел и продолжал делать это до тех пор, пока все не вышли.

Проснувшись, я обнаруживаю, что одет как настоящий эсэсовец, только ширинка расстегнута и все хозяйство вывалилось наружу. Я прикован к моей кровати наручниками, на губах полоса клейкой ленты, и у Джоу тоже; они насилуют ее_гперерезают горло и кладут на меня. Затем все обставляют так, чтобы было похоже на грабеж, в котором что-то пошло не по плану; в борту баржи прорубают пробоину, и до меня доходит, что, когда начнется прилив, я утону.

— А-а-а-а!

— Кен!

— Черт, вот черт! Вот хрень!

— Кен! Успокойся! Это всего лишь сон. Не знаю, что там тебе привиделось, но это всего лишь сон. Ночной кошмар. Эй, да очнись же…

— Господи, бля, Боже всемогущий, бля, Иисусе! — Я снова откинулся на подушку. Сердце стучало, точно отбойный молоток, и дышал я тяжело, словно спортсмен, только что пробежавший марафонскую дистанцию, — О боже мой…

Джоу обняла меня, точно младенца, и принялась укачивать:

— Все хорошо, все в порядке, успокойся же, успокойся…

— Ох…

— Ну это уже совсем на тебя не похоже.

— Бля…

— Теперь все о’кей? Пришел в норму?

— Да, пришел. Теперь пришел…

Хотя, по правде сказать, дело обстояло далеко не так хорошо.

Джоу быстро заснула опять, а я долго еще ворочался, тяжело дыша, то и дело принюхивался, пытаясь учуять, не потянуло ли запашком гнили и нечистот от ила, потревоженного где-то невдалеке; прислушивался к пугающему хлюпанью, раздававшемуся, когда какая-нибудь шальная волна плескала посильнее о борт баржи, а затем долго вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть в ней крадущегося врага, после чего дрожал мелкой дрожью, пока испарина просыхала на моем теле.

Я лежал, мечтая о приходе рассвета и еще одного прилива, ждал, когда воды Темзы снова поднимутся и еще раз выровняют «Красу Темпля», прогонят запашок смерти и восстановят равновесие в моей жизни.

— Аллё?!

— Привет, миссис Си.

— У-у-у! Да это ж тот самый парень с радио! Кеннит, как у тебя дела, дорогуша?

— Слегка простудился, но, если отвлечься от этого, хорошо. И все лучше и лучше от радости, что сейчас с вами разговариваю. А как вы, миссис Си? Все так же красивы и привлекательны, да? Как тогда, когда я вас в последний раз видел? Кажется, это было на том большом колесе?

— И даже больше того, слышь, греховодник? Не, ты ужасный человек! Вот ужо расскажу о тебе все как есть моему сынку. Разрази меня, если не сделаю это сию же минуту!

— Ой, миссис Си, прошу вас, не надо. Пусть моя необузданная любовь к вам останется нашим глубоким секретом и нашей страшной тайной, а то Эду подобное может сильно не понравиться. Как быть, ежели, например, вы меня соблазните настолько, что потом забеременеете?

— Как? Это в моем-то возрасте? Нет, вы только послушайте, что говорит этот негодник! Ха!

— Тогда мне пришлось бы на вас жениться и стать Эду отцом. Такого он мне никогда не простит.

— Прекрати сейчас же! А то я лопну от смеха… Гдемойносовой платок? Нет, ты действительно невыносим. Я бы хотела, чтобы сынок с тобой как следует сам серьезно потолковал, но он во Франции или в Риме, либо еще черт знает где, мой сладкий, так что тебе придется позвонить ему на мобильник.

— Ничего, миссис Си, без проблем, я знал, что его нет, собственно, я набрал домашний номер, чтобы лишний раз услышать ваш голос.

— Ну ют, голубчик, ты снова становишься жутко несносным.

— Ничего не могу поделать. Ваши чары сильнее меня.

— Страшный, страшный человек, самый негодящий из негодников.

— Хорошо, миссис Си, так и быть, позвоню Эду на трубку. Мне было так приятно с вами поговорить. Ах да… Мне надо бы еще переброситься парой слов с его приятелем… Как там его… Роуб? Ну да, Роуб. Нет ли у вас его телефона?

— Роуб? На что он тебе сдался, золотко?

— Извините меня, миссис Си, это я высморкался. Простите, пожалуйста.

— Прощаю, милок. Так для чего тебе нужен Роуб?

— Ах да. Я тут кое с кем толковал… Знаете звукозаписывающую компанию «Айс-Хаус»? Большущая фирма, выпускает кучу всяческих дисков. Так вот, ей нужны телохранители, типа того. Ну, для артистов, а в частности, для звезд рэпа, которые приезжают петь из Штатов. Вот мне и пришло в голову, что это могло бы подойти Роубу. Ведь среди тех варягов могут попасться чертовски крутые, серьезные ребята, сами в недавнем прошлом гангстеры, они черта с два станут уважительно относиться к какому-то заурядному снежку с квадратными плечами, который совсем недавно стоял у дверей крутого клуба и не пускал туда парней только за то, что у них на ногах не та обувь. Кто им еще приглянется, как не Роуб? Но вы не подумайте, работа без дураков и хорошо оплачивается. У него бы точно получилось. А может, он даже сумел бы куда-то пробиться, кто знает?

— Тут нужен кто-то почище, чем он. Я слыхала, он из ямайских мафиози, Кеннит. Очень опасен. У него слишком много оружия. В наш дом его больше не зовут. Насколько я знаю, Эд с ним теперь вообще не встречается.

— Все это мне известно. Мы с Эдом о нем разговаривали совсем недавно. Вот почему я и решил, что предоставляется возможность помочь ему порвать с прежней жизнью. И я подумал, что если попробовать его убедить…

— Не думаю, чтоб его номер оказался прямо сейчас под рукой, но, пожалуй, сумею его найти.

— Вот было бы здорово, миссис Си. Конечно, я пойму, если вы не захотите ни о чем сообщать Эду. Ведь, должен признать, ничего может и не получиться. Так было б о чем говорить. Но сами знаете: кто не рискует, тот не пьет шампанское.

— Возможно, и вправду окажется, что ты не на того напал, родимый, но все равно, да наградит тебя Бог. Я перезвоню, ладно?

— Вы не только сексуально привлекательная, но еще и святая. И я обожаю вас.

— А ну, прекрати немедля!

Мне стало казаться, что я неровно дышу к моему стоматологу. Конечно, я понимал, что даже помыслить о таком гнусно и я никогда на подобное не пойду, но сама идея мне понравилась и запала в душу. Когда я ее обмозговывал, то, как ни странно, расслаблялся и ощущал себя беззаботным, счастливым человеком. Скорей всего, тут имела место какая-то очень глубокая фрейдистская подоплека, особенно если учесть, что мой отец тоже зубной врач. А может, вся штука была в том, что эта Мэри Файерли, бакалавр стоматологии, была шотландкой из Найрна, и речь ее отличалась самым замечательным шотландским выговором, какой я только слышал с тех пор, как перебрался в Лондон. Однако как знать, а вдруг причина крылась в том, что мне приходилось подолгу лежать перед ней распластанным в кресле и с открытым ртом, находясь всецело в ее власти, пока она вела со своей помощницей, тоже довольно милой женщиной, профессиональные беседы под негромкие звуки приятной музыки. Но какой бы ни оказалась истинная причина, мне почти удалось убедить себя, будто я испытываю к своему дантисту особые чувства. Мэри отличалась полнотой, но движения ее были изящны, а прикосновения прямо-таки нежны. У нее были светло-русые волосы, зеленовато-серые глаза и усыпанный веснушками нос, а пышные формы груди иногда несколько мешали ее работе, и когда такое случалось, она, наклоняясь ко мне, резко поводила плечами, будто откидывала непослушную прядь волос, свисающую на лоб.

Я заглядывал ей в глаза, сожалея, что в наши дни врачам в целях безопасности приходится носить маску. Хотя, принимай во внимание тот факт, что я таки заразился от Никки простудой, это было нелишне. Пару раз мне пришлось прервать работу Мэри предостерегающим жестом, чтобы смачно чихнуть.

Как ни удивительно, в кабинете стоматолога меня обычно посещало чувство полнейшей безопасности. Конечно, в ожидании боли я был немного на взводе, но тем не менее безопасность ощущал на все сто. Мэри была вежлива, но не болтлива, несмотря на нашу общую шотландскую кровь. И очень профессиональна. Втюриться в не проявляющую к вам никакого интереса дантистку — что может быть нелепей, но тогда это представлялось мне весьма невинным и чистым, даже полезным для здоровья. Во всяком случае, в большей степени, чем безрассудная любовь кжене гангстера или намерение отправиться в телестудию во всеоружии.

Мэри рассверлила наконец старую пломбу, и воздух во рту наполнился смрадом смерти и разложения.

— Наш клиент решительно заявляет, что не пользовался мобильным телефоном во время указанного инцидента.

— В таком случае ваш клиент лжет.

— Видите ли, мистер Макнатт, при всем уважении к вашим словам, не могу не отметить, что вы, скорее всего, имели возможность лишь мельком видеть машину нашего клиента, когда…

— Знаете, что… Извините… Апчхи!

— Будьте здоровы!

— Спасибо. Простите. Как я уже говорил, юная леди, которую я подвозил до дома, позвонила в полицию и сообщила о происшествии. Это случилось секунд через пять, ну, максимум десять после столкновения. Почему бы не связаться с операторами мобильной связи, обслуживающими ее телефон и телефон вашего клиента, и не сопоставить время ее звонка в полицию и время окончания разговора вашего клиента? Потому что, когда я вышел из машины, он все еще держал в руке телефон, теперь я это ясно вспомнил, и, подозреваю, он, скорее всего, забыл его отключить. Давайте выясним, не пересекаются ли во времени его звонок и звонок миз Вир-рин?

Адвокатша ответчика переглянулась со своей помощницей.

— Тем, кто слушает меня сегодня, чертовски повезло. Не только потому, что из-за простуды мой голос нынче звучит с еще более сексуальной хрипотцой, но и потому, что мы сейчас дали вам возможность прослушать без перерыва The Hives, The White Stripes и The Strokes; три песни подряд, и ни слога привычной бессмыслицы между. Черт побери! Как бы вас не разбаловать! Что скажешь, Фил?

— Скажу, что нельзя вот так просто зафутболивать обвинения.

— Ты имеешь в виду мой тонкий намек, будто хорошие мозги могут футболисту только помешать?

— Да. Если верить тебе, то во всех раздевалках футбольных клубов должен висеть транспарант, гласящий: «Чтобы играть у нас, глупость не обязательна, но может помочь»?

— Просто верх остроумия, Фил, но нет.

— Но ведь ты сам утверждаешь, что футболисты должны быть тупыми?

— Нет, я лишь говорю, что это было бы полезно.

— Почему?

— Ну, подумай сам. Возьмем теннис. Помнишь удар, который с виду совсем простой, но игроки с ним часто ошибаются? Даже у профессионалов дикий процент ошибок. Даже сейчас в Уимблдоне такое случилось.

— Мы бы еще, возможно, смогли выяснить причину кажущейся тупости футболистов, — возразил Фил, — если б оказалось, что они думают, будто продолжают играть в футбол, тогда как ты, похоже, заменил это занятие теннисом.

— Ну да, если сетка натянута посередине, а не у каждого из концов поля, это несколько сбивает с толку, но речь о другом. Не отвлекайся, Фил. В теннисе игроки чаще всего ошибаются там, где удар кажется наиболее простым, так? Теперь подумай как следует. Давай, к тебе устремлено внимание всех наших радиослушателей.

— Ага, — отозвался Фил, — кажется, понял. Ты говоришь о том ударе, когда мяч свечкой взмывает к небу, и кажется, будто придется ждать у сетки с полчаса, прежде чем он возвратится из заоблачных высей.

— Правильно. А теперь догадайся, почему чуть не все принимают такой мяч настолько плохо, если он кажется таким простым?

— Дерьмо, а не игроки?

— Мы же установили, что тут ошибаются даже самые лучшие.

Фил пожал плечами. Я подал ему знак, помахав одной рукой, будто подгребаю к носу воздух, собираясь не спеша принюхаться к запаху какого-то лакомого блюда. Иногда мы с ним бегло репетировали подобные диалоги, иногда нет, полагаясь, как сейчас, на везение и на то, что теперь, после достаточно долгого срока совместной работы, прекрасно знали друг друга.

— Понятно, — кивнул мой напарник, — у них появляется время подумать, и они злоупотребляют этим процессом.

— Точнехонько, дорогой Фил. Как любая спортивная игра, теннис требует быстрой реакции, прекрасной согласованности между тем, что видят глаза спортсмена, и тем, что делают его руки, — ну или ноги, в случае футбола, хотя главная моя мысль, надеюсь, понятна, — и люди чаше всего играют лучше, если у них нет времени думать. Попробуй-ка задуматься, принимая мяч с подачи Сампраса или Руседски![101]То же самое и в крикете. Ученые считают, что, исходя из научных данных, отбить мяч битой вообще невозможно, слишком уж мало времени проходит от броска хорошего игрока. Правда, направление полета можно угадать по движению руки бросающего. Последнее относится и к опытным теннисистам — они могут угадать траекторию полета мяча еще до того, как его коснется ракетка подающего. Весь фокус в том, что быстрота происходящего не позволяет нашему сознанию на него откликнуться, нет времени думать, есть время лишь для того, чтобы действовать. Правильно?

— Угу.

— А теперь о футболе.

— Наконец-то мы к нему вернулись.

— В этой игре у вас часто есть уйма времени для того, чтобы поразмыслить. Конечно, иногда его просто нет — например, когда мяч летит прямо вам на ногу, вы ее поднимаете и бьете по мячу, даже без обработки, и вот он улетает, и вы бежите по полю, натянув на голову майку и гордо подняв руки. Но если вы приняли мяч на середине поля и к воротам лишь предстоит прорваться, а необходимо еще обойти единственного защитника, и никого из своих поблизости нет, а вам туда бежать и бежать, да при этом еще и думать… нет, я не могу винить тех, у кого не получается делать и то и другое одновременно. Итак, вы обходите защитника, остается один вратарь, и теперь у вас снова есть время подумать. И вот здесь-то многие парни, лучшие из лучших, садятся в галошу, причем именно из-за того, что слишком задумались. Их кора головного мозга, или как там она у них называется, выдает примерно следующее: «Гм, мы смогли бы забить так, или эдак, или вот еще таким способом, или…» — но уже слишком поздно, потому что вратарь выходит из ворот и вы посылаете мяч прямо ему в руки, либо куда-то в небо под иронические выкрики болельщиков противника, либо решаете идти до конца, и тут голкипер кидается вам под ноги и выхватывает мяч. Это случается с очень хорошими игроками, высокооплачиваемыми профессионалами, и в каком-то смысле подобное вовсе не позор, а лишь одно из проявлений человеческой натуры. И все-таки… Возьмем какого-нибудь особенно безмозглого футболиста…

— Догадываюсь, над кем ты опять собираешься поиздеваться. Над великолепным Гаскойном[102]…

— Да брось, он ведь настолько глуп, что не смог бы даже толком дунуть в свисток, без того чтобы не испортить все дело. Однако ты прав, и в качестве наилучшего примера я бы действительно предложил Газзу. Этот игрок до такой степени умственно неполноценный тугодум, что за все время, пока он добегал до ворот, в его мозгу ни разу не успевало зародиться ни одной мысли. А если он о чем и думал, то, верно, о вещах, для футбола совершенно безвредных, типа: «Ух ты, какая классная пташка сидит во втором ряду прямо за сеткой!» А это не в счет. Чем дольше футболист может обойтись без настоящих раздумий, тем лучше.

Фил открыл было рот, собираясь что-то сказать, но я уже продолжил:

— Вот почему гольф и снукер так сильно отличаются от других спортивных игр, в них важны хорошие нервы и умение сконцентрироваться, а не быстрота реакции.

Фил почесал в затылке. Я нажал на пульте соответствующую клавишу.

— Ну, одни разглагольствования, — проговорил наконец он.

К тому времени я уже успел включить следующую песню; вступление играло пока приглушенно, вокалист подключится через шестнадцать секунд.

— Начали с футбола, — продолжил Фил, — затем отвлеклись на теннис и крикет, потом опять вернулись к самой красивой из игр… потом, на последней минуте, перешли на гольф и бильярд. Недолго и запутаться.

— Ты так считаешь?

— Да.

— Значит, ты достаточно туп. Послушай, а ты никогда не думал о том, чтобы уйти в профессиональный футбол?

— Так это точно известно? — спросила Дебби.

— Да, — ответил Фил.

— В какой мере?

— Ну, в общем, в известной, — неуклюже пояснил Фил.

— И насколько же все-таки точно? — допытывалась Дебби, — Довольно точно? Почти наверняка? Или абсолютно, на сто процентов точно?

— Ну, не настолько уж, — сознался Фил.

— Господи! — воскликнул я, — А мне казалось, только в кинобизнесе такой фигней страдают: красный свет, потом зеленый, потом снова красный. Праведный боже, а ведь это всего лишь долбаная телепередача, а совсем не три части «Властелина колец» подряд.

— Тут есть кое-какие щекотливые моменты, — вставил Фил.

— Прямо как у меня в голове в субботу утром, — пробормотал я, — Но я-то не жалуюсь.

Временный кабинет Дебби находился почти в самом низу светового колодца, примерно как наш с Филом закуток. Я посмотрел в окно и уставился на покрытые белой глазурью кирпичи. Впечатление такое, словно пошел дождь, хотя кто его знает. Наступила пятница, а первый выпуск «Горячих новостей» назначен на понедельник. Очередной раз. Мой великий диспут с этой скотиной по имени Марсон Брогли, или как его там, оспаривающим историчность холокоста, опять стоит на повестке дня. Фактически стоит там уже целый месяц, и, как ни странно, его до сих пор не отменили. Это своего рода рекорд. Похоже, передача и вправду может состояться. Я даже стал ощущать некоторую нервозность.

Еще бы не ощущать, думал я, пока главный менеджер нашей радиостанции Дебби и мой режиссер Фил играли в словесный пинг-понг, споря, насколько определенной может быть определенность, наподобие двух епископов, дискутирующих о том, сколько ангелов способны станцевать на острие иглы. Для них-то все идет как нельзя лучше; единственное, что их волнует, это как бы я не ляпнул чего и не опозорил радиостанцию, где работаю, а стало быть, сэра Джейми; они не имеют представления о том, что я задумал (когда б они знали, то, разумеется, пришли бы в ужас и либо попробовали меня отговорить — а может, предупредили выпускающую команду «Горячих новостей», — либо вообще отменили всю нашу затею и пригрозили мне увольнением, — последнее в том случае, если б я принялся настаивать и пошел напролом без их благословения. Лично я так бы и поступил на их месте, случись мне услышать от эдакого рехнувшегося гения теледебатов, что он затеял).

Вот ведь какая чертова непруха, обычно подобные телевизионные заморочки приближались, а затем уходили в прошлое чрезвычайно быстро. Если б моя блестящая, хоть и опасная идея относилась к обычной телепередаче, все уже давно было бы позади и я успел бы уже расхлебать последствия, какими бы неприятными те ни оказались. Сейчас же по многим причинам, главной из которых оказалось одиннадцатое сентября, нынешняя канитель все тянулась и тянулась, оставляя меня в вечном напряжении — времени для переживаний у меня было предостаточно.

— …организовать потом в нашей передаче ответы на звонки радиослушателей?

— Сомневаюсь. Не думаю, чтобы…

Ну да, пусть они спорят, обманутые, ни о чем не подозревающие простофили. Они даже сами не знают, как им повезло, что на их долю выпало столь блаженное неведение. Лишь один я знал о своей великой, сумасшедшей, наверное, рискованной и, без всяких сомнений, преступной идее. Я не делился ею ни с Джоу, ни с Крейгом, ни с Эдом — вообще ни с единой живой душой. Но она снилась мне по ночам, и я начал бояться, что проболтаюсь во сне и Джоу может услышать. Конечно, лучше, чем если бы эскадроны смерти продолжали и дальше насиловать Джоу и оставлять меня в эсэсовском мундире ждать, когда я угону вместе с баржей, но тоже невесело. Годами я привык видеть приземленные, даже скучные сны, последняя серия кошмаров посетила меня в пору подготовки к выпускным экзаменам в школе, поэтому я оказался психологически не готов к дурным снам о нацистах в телестудии и о том, как меня привязывают к стулу, размахивая оружием у меня под носом.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: