Пример древних греков - наглядное объяснение того, почему до интериоризации

Алфавитной технологии людей не интересовала визуальная внешность

SG Открытие того факта, что репрезентация «естествен­ной внешности» ненормальна и непонятна для людей допи-сьменной культуры, вызвало в наше время некоторое ин­теллектуальное замешательство. Ведь те же самые иска­жения реальности, которые мы связываем с нашими кон­венциями абстрактного визуального восприятия, проникли в математику, науку, логику и поэзию. Прошедшее столе­тие — столетие неевклидовой геометрии, символических логик, символистской поэзии — раз за разом переживало повторение этого открытия. Иными словами, плоскостная линейная, визуальная и последовательная кодификация опыта глубоко конвенциональна и имеет свои границы. Се­годня она оказалась под ударом во всех сферах опыта за­падного человека. Мы уже давно свыклись с восхвалением древних греков за то, что именно они выработали визуаль­ный способ репрезентации в скульптуре, живописи, науке, а также в философии, литературе и политике. Однако се­годня, научившись владеть каждым из наших чувств изо­лированно, ученые скорее склонны упрекать древних гре­ков в малодушии: «Как бы там ни было, но становится оче­видным, что искусства и геометрия древних греков осно­вывались на одних и тех же тактильно-мышечных чувст-

венных интуициях, что их развитие шло параллельными путями и что этими-то интуициями и обусловлена их огра­ниченность»³⁴.

С точки зрения той интенсивности, которой достиг ви­зуальный компонент в нашем опыте, опыт древних греков выглядит робким и неуверенным. Но на рукописной стадии существования алфавитной технологии ее воздействие бы­ло еще не настолько сильным, чтобы полностью оторвать визуальное от тактильного. Даже письмо древних римлян не было способно на это. Лишь опыт массового однотипного производства привел к расщеплению чувств и отпадению визуального измерения от чувственного комплекса.

Освальд Шпенглер в «Закате Европы» с первобытным энтузиазмом говорил об упразднении визуального созна­ния в новой физике и приветствовал возврат к невидимо­му:

После того как элемент пространства — точка утра­тила наконец все еще оптический характер координат­ного пересечения в наглядно представляемой системе и стала определяться группой трех независимых чисел, ничто уже не мешало тому, чтобы заменить число 3 об­щим числом п. Происходит обращение самого понятия измерения: уже не размерные числа обозначают опти­ческие свойства какой-либо точки относительно ее по­ложения в данной системе, но неограниченное множест­во измерений являет совершенно абстрактные свойства некой группы чисел...³⁵

«Совершенно абстрактные свойства» означает невизуа­льное, резонирующее взаимодействие аудиотактильногс комплекса, посредством которого электричество и ради< возвращают к жизни то, что Конрад назвал «Африко! внутри» опыта западного человека.

Можно сказать, что расширение какого-либо из наши чувств с помощью механических средств, подобных фоне тическому письму, действует, словно поворот калейдоскс

³⁴ Ivins, Art and Geometry, p.59.

³⁵ Шпенглер О. Закат Европы. Очерки морфологии мировой и
тории: 1. Гештальт и действительность. — М.: Мысль, 1993. •
С.245. — Прим. пер,

па всего чувственного аппарата. Возникает новое соотно­шение всех существующих компонентов, и нам представ­ляется новая мозаика возможных форм. Именно сегодня стало очевидным, что такая перестройка чувственных со­отношений вызывается каждым новым изменением внеш­ней технологии. Почему же это оставалось незамеченным раньше? Возможно, потому, что сдвиги в прошлом проис­ходили с большей постепенностью. Теперь же мы сталки­ваемся с целым рядом технологий даже в нашем собствен­ном мире, а кроме того, можем наблюдать такое количество других культур, что надо обладать выдающейся невнима­тельностью для того, чтобы не заметить роль новых средств информации в изменении состояния и соотноше­ния наших чувств.

Сравним несколько образцов литературы и искусства едва обретшего письменность древнегреческого мира, с од­ной стороны, и бесписьменного мира, с другой.

При этом важно помнить, что римляне продвинулись несколько дальше греков в развитии восприятия визуаль­ных качеств:

Лукреций ничего не говорит о проблемах репрезен­тации и не проявляет к ним никакого интереса. Его опи­сание чисто оптических феноменов идет, однако, значи­тельно дальше осторожных наблюдений Евклида. Он дает полное описание уже не расширяющегося визуа­льного конуса, но конуса сжимающегося, или уменьша­ющегося, каковой выступает дополнением по отноше­нию к первому. Идеи, высказанные Лукрецием за пол­века до написания книги «Об архитектуре», суть опти­ческие эквиваленты системы перспективы, которую описал Витрувий³⁶.

Подобным же образом римляне превзошли греков в жизненной активности, прикладном знании и линейной ор­ганизации во многих областях жизни. В искусстве это про­явилось в расположении множества плоскостей одна за другой, с тем чтобы действие могло обозначиться как диа­гональный сдвиг в плоскостях. Одно из наблюдений Джона Уайта (р.237) особенно ценно в плане освещения, пожалуй, самой поразительной черты греческого повествования:

³⁶ John White, The Birth and Rebirth of Pictorial Space, p.257.

«Все формы расположены на единой плоскости. Всякое движение происходит в одном направлении». В своей рабо­те, целиком посвященной победе визуального над другими чувствами, Уайт исследует пространственный рисунок ан­тичности и более позднего времени. «Простые пространст­венные изображения, которые впервые появляются на изогнутых поверхностях античных ваз, похоже, ничем не напоминают об изощренной теоретической конструкции. Как таковые они вовсе не дают повода к исследованию от­носительно природы систем перспективы, которые, если они и существовали, никак не отразились в сохранившихся произведениях» (р.270).

Точка зрения в искусстве и хронологии

Древних греков имеет мало общего с нашими

Точками зрения, но обнаруживает много

Родственного со средневековыми

FQf

§5 По мнению Уайта, хотя античность выработала некото­рые атрибуты перспективы, но как таковые они не вызва­ли особого интереса. В эпоху Возрождения техника перс­пективы, требовавшей фиксированной точки зрения, стала общепризнанной. Такой акцент на частной точке зрения является общим законом для печатной культуры, но от­нюдь не характерен для рукописной. Динамика индивидуа­лизма и национального развития лишь задана письмом. Ибо в письменном продукте, который был еще в высокой степени тактильным, читатель не находил отщепления ви­зуального от аудиотактильного комплекса, в отличие от читателя шестнадцатого и семнадцатого столетий. Указа­ние Бернарда ван Гронингена в его исследовании чувства времени у древних греков «В тисках прошлого», поможет нам понять, как тенденция к визуализации повлияла на чувство времени. Как и следовало ожидать, впервые воз­никшее у греков чувство хронологического порядка и одно­направленного движения событий наложилось на более древнее мифическое и космическое представление о симу-льтанности времени, которое является общим для всех

бесписьменных сообществ. Ван Гронинген отмечает (р.17): «Древние греки часто ссылаются на прошлое, тем самым вроде бы связывая предмет с представлением о хроноло­гии. Но как только мы попробуем определить, о чем в дей­ствительности идет речь, станет очевидным, что это пред­ставление не связано с темпоральностью, а используется в общем смысле».

Это все равно, что пытаться создать перспективное изображение, не имея фиксированной точки зрения. А именно на такой стадии визуальной абстракции находи­лись древние греки. Подобным же образом, как утвержда­ет ван Гронинген, Геродот, «освободившись от мифа и ми­фических спекуляций», попытался «использовать прошлое для объяснения настоящего или, по крайней мере, для объ­яснения более поздней фазы развития» (р.26). Визуализа­ция хронологических последовательностей неведома устным обществам так же, как она не к месту в эпоху электричества и информационных потоков. «Линейное по­вествование» в литературе — это тот же процесс, который переживают живопись и скульптура. Оно ясно указывает на то, как далеко продвинулась диссоциация между визуа­льным восприятием и остальными чувствами. Все эти ас­пекты развития древнегреческой культуры, о которых мы говорили по отношению к другим искусствам, отмечает также Эрих Ауэрбах³⁷ по отношению к литературе. На­пример, Ахиллес и Одиссей у Гомера даны, так сказать, в вертикальном плоскостном изображении посредством «со­вершенно объективного описания, равномерного освеще­ния, связного и ровного изложения, все события на перед­нем плане, без всякой недоговоренности, без исторической и психологической перспективы...».

Визуальность ведет к объективной выраженности, од­нородности и последовательности в живописи, поэзии, ло­гике и историческом описании. Напротив, бесписьменным формам свойственны скрытый смысл, симультанность, прерывность будь то в первобытном прошлом или элект-

³⁷ «Мимесис: изображение действительности в западноевропей­ской литературе». Эта книга посвящена стилистическому анализу развития повествования в западноевропейских литературах от Гомера до современности. (См. русский перевод: Ауэрбах Э. Миме­сис. — М., 1976. — Пргии.. пер.)

ронном настоящем, о котором Джойс говорил как об «eins³⁸ в пространстве».

Ван Гронинген связывает новое представление о хроно­логии, характеризующееся визуальностью и последовате­льностью, с «пробуждением научного духа в Древней Гре­ции», который хотя и стремится к точности в наблюдении фактов, но в гораздо большей степени интересуется их объяснением и склонен искать последнее в предшествую­щих причинах. Свое высшее выражение визуальное поня­тие «каузальности» нашло в ньютоновской физике. Вот что пишет Эдмунд Уитекер в книге «Пространство и дух» (р.86):

Ньютонианство, как и аристотелизм, пытается по­нять мир, прослеживая связь между событиями, т.е. упорядочивая наш опыт посредством категорий причи­ны и следствия, для чего каждому явлению подыскива­ется определяющий его или предшествующий фактор. Тем самым подразумевается, что такая связь имеет всеобъемлющий характер и что никакое явление не со­вершается без причины. В этом и состоит постулат ка­узальности.

Визуальная подоплека этого понятия становится оче­видной и неуместной в электрическом симультанном мире. В противоположность сказанному Уитекер добавляет (р.87):

Так, на смену понятию силы постепенно приходят понятия взаимодействия и энергии, которыми обладает совокупность частиц. Физики-математики теперь рас­сматривают единичные тела не как определяемые дей­ствием силы, а с точки зрения теорий, подобных теории Лагранжа в динамике, где выводятся математические уравнения, способные предсказывать будущее всей сис­темы тел одновременно без привлечения представлений о «силе» или «причине»...

Досократикам, философам дописьменной эпохи, равно как и ученым нашей постписьменной эпохи, достаточно вслушаться, так сказать, во внутреннее резонирование проблемы, для того чтобы извлечь ее, а заодно и весь уни-

³⁸ Один, единица (нем.). — Прим. пер.

версум из воды, или огня, или какой-либо «мировой функ­ции». Иными словами, те, кто вступают на путь познания в наше время, могут с такой же легкостью непреднамеренно натолкнуться на слуховую теорию «поля», как в свое вре­мя древние греки оказались в плоскостном мире абстракт­ной визуальности и однонаправленной линейности. Как утверждает ван Гронинген, греков влекло прошлое (р.36, 37):

Одиссей — ни в коем случае не искатель приключе­ний, которого подстегивает жажда неизведанного и ко­торый стремится все дальше и дальше, которого влекут надвигающиеся события, тайны будущего и манят все новые и новые дали. Напротив, он стремится только на­зад; он находится под обаянием прошлого и стремится вернуть его. Его путешествие вынуждено гневом Посей­дона, бога странных и неведомых земель, который при­влекает искателей приключений, но внушает страх Одиссею. Для него это бесконечное странствие означает лишь напасти и несчастья, тогда как возвращение су­лит счастье и покой. Таинственное будущее наполняет его сердце мучительной болью, он пытается избежать его. И только в прошлом, где все ему знакомо, он чувст­вует себя в безопасности.

Идея прошлого, вызванная к жизни новой визуальной хронологией как царство покоя в далекой перспективе, бы­ла, без сомнения, новым явлением. Она была бы невоз­можна без фонетического письма, и нам сегодня очень трудно вообразить, чтобы такое представление могло ког­да-нибудь вновь возродиться. Анализ ван Гронингеном причин одержимости древних греков прошлым и в науч­ном плане, и в плане психологической безопасности помо­гает понять влечение эпохи гуманизма к руинам прошлого, коренящееся в письме. Ибо нигде прошлое не обращается столь красноречиво к одиноким размышлениям познающе­го ума, как среди руин. Следует упомянуть еще одно обсто­ятельство, которое заставляло греков искать связи настоя­щего с прошлым: «Времени, о котором мы говорим, свойст­вен отчетливо гомогенный характер. Оно мыслится как не­прерывный ряд происшествий, где все находится на своем месте» (р.95).

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: