Шизофрения, по-видимому, является

Закономерным следствием распространения

Письменности

еО> Каротерс подчеркивает, что до того, как фонетическое письмо расщепило надвое мысль и действие, единственно возможным было положение, при котором любой человек нес ответственность в равной степени и за свои мысли, и за свои поступки. Заслуга Каротерса именно в том, что он указал на раскол магического мира слуха и нейтрального мира глаза и, как следствие, на появление индивида, выде­лившегося из рода. Поэтому владеющий письменной гра­мотностью человек, каким мы находим его в античном ми­ре, — это расколотый человек, шизофреник, и такими бы­ли все письменные люди со времени изобретения фонети­ческого алфавита. Однако само по себе письмо еще не об­ладает той специфической силой фонетической техноло­гии, которая способна выделить человека из рода. Лишь

фонетический алфавит с его абстрагированием значения от звука и переводом звука в визуальный код создает условия для трансформации человека. Ни пиктографиче­ская, ни идеограмматическая или иероглифическая формы письма не обладают расщепляющей силой фонетического алфавита. Никакой другой вид письма, кроме фонетиче­ского, никогда не мог бы изъять человека из властного ми­ра тотальной взаимозависимости и взаимодействия, пред­ставляющего собой сплошную аудиосеть. Из этого магиче­ского звучащего мира симультанных отношений, из его устного, акустического пространства есть только один путь к свободе и независимости человека, вышедшего из пле­менного общества. Это путь через фонетический алфавит, который сразу же сообщает человеку ту или иную степень дуалистической шизофрении. Вот как описывает это состо­яние родовых корч дихотомии и травмы, нанесенной пись­менностью, в Древней Греции Бертран Рассел в книге «Ис­тория Западной философии» (р.39):

В своем большинстве древним грекам были свойст­венны страстность и недовольство собой. Они разрыва­лись между интеллектом, с одной стороны, и страстями, с другой, между воображением, устремленным к небе­сам, и волей к самоутверждению, ведущей прямо в ад. Их любимой максимой было «ничего сверх меры», одна­ко в действительности мы во всем наблюдаем у них чрезмерность: в чистом мышлении, в поэзии, в религии и в грехе. Именно сочетание страсти и интеллекта при­давало им величие, там, где они были великими... В дей­ствительности, Древняя Греция знала две стихии: одну — страстную, религиозную, мистическую и другую — мирскую, светлую, эмпирическую, рационалистиче­скую, устремленную к познанию разнообразия мира...

Разделение способностей в результате технологическо­го гиперразвития и экстернализации того или иного чувст­ва стала столь всепроникающим фактором в прошедшем столетии, что сегодня мы впервые в истории наконец осоз­нали явления, которым обязаны этими культурными мута­циями. Те, кому приходится принять на себя первый удар новой технологии, будь то алфавит или радио, наиболее си­льно реагируют на нее, поскольку соотношения между чувствами, изменяющиеся вследствие технологического

расширения возможностей глаза или уха, помещают чело­века в новый, полный неожиданностей мир, образующий новую мощную «связку», новую схему взаимодействия между всеми чувствами. Но по мере того как сообщество усваивает новый способ восприятия во всех сферах труда и общения, начальный шок постепенно ослабевает. И одна­ко именно здесь, в этой более поздней и длительной фазе «приспособления» всей личной и социальной жизни к но­вой модели восприятия, выдвинутой новой технологией, и совершается подлинная революция.

Именно римляне осуществили обусловленный алфавит­ной технологией перевод культуры в визуальные термины. Греки же, древние или византийцы, в большей степени бы­ли привязаны к устной культуре с ее недоверием к дейст­вию и прикладному знанию. Ведь прикладное знание — будь то в военной области или промышленности — немыс­лимо без однотипности и гомогенизации населения. «Нет сомнений в том, — как писал символист Эдгар Аллан По, — что акт письма в значительной степени подразумевает логикализацию мысли». Линейное, алфавитное письмо сде­лало возможным изобретение «грамматик» мысли и науки древними греками. Эти грамматики, или артикулированное выражение индивидуальных и социальных процессов, представляли собой визуализацию невизуальных функций и отношений. Сами эти функции и процессы были не новы. Но средства пристального визуального анализа, а именно фонетический алфавит был для древних греков таким же новшеством, каким в наш век стала кинокамера.

Позже мы рассмотрим вопрос, почему фанатичная страсть финикийцев, вытесавших алфавит из иероглифов, к специализации не пробудила их к какой-либо дальней­шей интеллектуальной или художественной деятельности. А покамест уместно вспомнить о том, что Цицерон, энцик­лопедически обобщивший опыт древнеримского мира, го­воря о греках, упрекал Сократа за то, что тот первый внес раскол между сердцем и умом. Культура досократиков в основном была еще бесписьменной. Сократ находится на грани между устным миром и миром визуальной письмен­ности. Но он не написал ничего. В средние века на Платона смотрели как на писца, или секретаря Сократа. А Фома Аквинский считал, что ни Сократ, ни наш Господь не оста-

вили своего учения в письменной форме, поскольку то взаимодействие умов, которое происходит в процессе обу­чения, недостижимо на письме¹⁵.

Ведет ли интериоризация таких средств

коммуникации, как буквы, к изменению

Соотношения между чувствами и изменениям

В ментальности?

<5£? Цицерона как практичного римлянина заботило то, что греки усложнили реализацию его программы doctus ora­tor ¹⁶. В разделах XV—XXII третьей книги своего трактата «Об ораторе» он набрасывает историю философии от ее возникновения и до его времени, пытаясь объяснить, как случилось, что профессиональные философы оторвали красноречие от мудрости, т.е. практическое знание — от того знания, к которому следует стремиться ради него са­мого. До Сократа наука «одинаково учила и красному сло­ву, и правому делу». Но начиная с Сократа язык и сердце расходятся между собой. И то, что из всех людей именно Сократ с его даром красноречия развел мудрость мысли и умение красиво говорить, казалось необъяснимым: «Во главе их был тот самый Сократ, который, согласно свиде­тельству целой Греции, как по своей рассудительности, на­ходчивости, прелести и тонкости ума, так и по своему раз­нообразному и богатому красноречию в любой области лег­ко выходил победителем»¹⁷.

Но после^Сократа дела, по мнению Цицерона, пошли со­всем вкривь и вкось. Из всех философов лишь стоики, хотя они и не пытались развивать красноречие, провозгласили последнее добродетелью и мудростью. Для Цицерона же мудрость и есть красноречие, поскольку только благодаря

¹⁵ Utrum Christus debuerit doctrinam Suam Scripto tradere.
Summa Theologica, part III, q.42, art.4. («Должен ли был Христос
доверить Свое учение Письму». — Прим. пер.)

¹⁶ Ученый оратор (лат.), — Прим. пер.

¹⁷ Цицерон. Эстетика: Трактаты. Речи. Письма. — М., 1994. —
С.328, 329. — Прим пер.

красноречию знание может найти путь к уму и сердцу лю­дей. Идея прикладного знания владела умом Цицеро­на-римлянина так же, как позже умом Френсиса Бэкона. И для Цицерона, и для Бэкона техника прикладного знания основывается на процедуре единообразной воспроизводи­мости и гомогенной сегментации знания, примером реали­зации которой в Древнем Риме служат римские кирпичные дороги.

Если технология, независимо от того, появляется ли она изнутри или извне культуры, выводит на передний план какое-либо из чувств, меняется соотношение между всеми нашими чувствами. Мы начинаем видеть, слышать и чув­ствовать по-новому. Взаимодействие между нашими орга­нами чувств не прекращается, разве что в условиях анес­тезии. Однако, если какое-либо из чувств возрастает в своей интенсивности, оно начинает действовать на другие как анестетик. Например, дантист может использовать на­зойливый звук для того, чтобы подавить тактильную чув­ствительность. На том же принципе обособления одного из чувств с целью анестезии остальных основан гипноз. Это приводит к разрыву связи между чувствами, к своеобраз­ной утрате идентичности. Поэтому бесписьменный человек племенного строя, ключевая роль в организации опыта ко­торого принадлежит слуху, постоянно находится, можно сказать, в состоянии транса. Уже Платон, которого в сред­ние века считали секретарем Сократа, мог в акте письма, оглядываясь назад на бесписьменный мир, сказать:

По поводу каждого искусства Тамус, как передают, много высказал Тевту хорошего и дурного, но это было бы слишком долго рассказывать. Когда же дошел черед до письма, Тевт сказал: «Эта наука, царь, сделает егип­тян более мудрыми и памятливыми, так как найдено средство для памяти и мудрости». Царь же сказал: «Ис­куснейший Тевт, один способен порождать предметы искусства, а другой — судить, какая в них доля вреда или выгоды для тех, кто из любви к ним придал им пря­мо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упраж­нения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами со­бою. Стало быть, ты нашел средство не для памяти, а

для припоминания. Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут казаться много­знающими, оставаясь в большинстве невеждами, людь­ми трудными для общения; они станут мнимомудрыми вместо мудрых»¹⁸.

Ни здесь, ни где-либо еще у Платона не видно понима­ния роли фонетического алфавита в преобразовании чув­ственности греков, как, впрочем, и ни у кого другого в его время или позже. Однако еще до Платона творцы мифов, балансировавшие на грани между старым устным миром племенного строя и новыми технологиями, ведущими к специализации и индивидуализму, предвидели все это и сумели выразить в немногих словах. В мифе о Кадме рас­сказывается, как этот царь, который как раз и ввел фини­кийское письмо, т.е. фонетический алфавит, в Греции, по­сеял зубы дракона, которые дали всходы в виде вооружен­ных воинов. Как и в большинстве мифов, здесь в сжатом виде представлен сложный социальный процесс, растянув­шийся на несколько столетий. Лишь недавно благодаря Га­рольду Иннису этот миф раскрылся для нас в своем под­линном смысле (см., например, его работы «Скрытое влия­ние коммуникации» и «Империя и коммуникации»). Миф, подобно афоризму или максиме, характерен для устной культуры. Ведь до того, как письменность лишает язык многомерности его звучания, для бесписьменного человека каждое слово само по себе есть поэтический мир, «мгно­венное божество», или откровение. Этот аспект сознания бесписьменного человека обстоятельно рассмотрен в книге Эрнста Кассирера «Язык и миф», опирающейся на широ­кий круг современных исследований вопроса о происхож­дении и развитии языка. Ближе к концу девятнадцатого века многочисленные исследователи бесписьменных об­ществ начали сомневаться в априорном характере логиче­ских категорий. Но еще и сегодня, когда роль фонетическо­го письма в создании техники формулирования умозаклю­чений («формальной логики») хорошо известна, некоторые ученые (среди которых есть даже антропологи) все еще по­лагают, что евклидово пространство и трехмерное визуа-

¹⁸ Платон. Федр, 274е-275а // Платон. Собр. соч.: В 4 т. — Т. 2. — М., 1993. — С.186. — Прим. пер.

льное восприятие суть универсальные характеристики че­ловека. Отсутствие же такого пространства в примитивном искусстве приписывается этими учеными недостатку ху­дожественных навыков. Кассирер, рассматривая вопрос о мифе как слове (этимологически слово mythos означает как раз «слово»), указывает (р.62):

Согласно Узенеру, самым глубоким слоем, до кото­рого мы можем проследить истоки религиозных пред­ставлений, является слой «мгновенных богов», как он называет те образы, которые рождаются некой потреб­ностью или неким чувством в критический момент... и потому отмечены летучестью и свободой. Но, похоже, что новые данные, которые предоставлены в наше рас­поряжение этнологией и сравнительным религиоведе­нием за три десятилетия с момента публикации труда Узенера, позволяют нам продвинуться на один шаг впе­ред.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: