Сделай Сам Свою Работу на 5

Обнажения личности, посредством которого





ПРОЛОГ

do Эта книга во многих отношениях выступает как допол­нение к «Сказителю» Альберта Б. Лорда. В свою очередь профессор Лорд продолжил труд Милмана Парри, которо­го его гомеровские исследования привели к следующему вопросу: как в устной и письменной поэзии естественным образом осуществлялась преемственность различных форм и функций? Убежденный в том, что поэмы Гомера были устными сочинениями, Парри «поставил перед собой задачу неопровержимо доказать, если это возможно, их устный характер и с этой целью обратился к изучению югославского эпоса». Его исследование этого современного эпоса должно было, как он объяснял, «с точностью устано­вить форму устной повествовательной поэзии... Метод же исследования заключался в наблюдении за действующими певцами, воспринявшими живую и процветающую тради­цию бесписьменной песни и попытаться увидеть, как фор­ма их песен зависит от того факта, что они учились своему искусству, не прибегая к письму и чтению»1.

Появление книги профессора Лорда и исследования Милмана Парри естественно и закономерно именно в наш электрический век, что и будет показано в «Галактике Гу­тенберга». Сегодня мы столь же далеко продвинулись в глубь электрического века, сколь некогда елизаветинцы — в глубь века книгопечатания и механики. И подобно им, мы погружены в неразбериху и состояние неустойчивости, по­скольку существуем одновременно в двух противополож­ных формах общества и опыта. В то время как елизаветин-цам приходилось балансировать между средневековым корпоративным опытом и современным индивидуализмом, мы видим, что электрическая технология перевернула это соотношение, лишив почвы и жизненности индивидуализм и возведя в норму корпоративную взаимозависимость.



Патрик Кратвел посвятил целое исследование («Шекс­пировская эпоха») художественным стратегиям, рожден-


 


200^


1 Цит. по кн.: The Singer of Tales, р.З.


ным елизаветинским переживанием жизни в расколотом мире, мире, распадающемся и собирающемся с силами в одно и то же время. Мы также переживаем исторический момент взаимодействия противоположных по смыслу ку­льтур, и цель «Галактики Гутенберга» — проследить, ка­ким образом сначала фонетический алфавит, а затем кни­гопечатание изменили формы опыта, мировоззрения и са­мовыражения. Предпринятое Милманом Парри исследова­ние устной и письменной поэзии как диаметрально проти­воположных друг другу форм в нашем случае получает свое продолжение применительно к формам мышления и организации опыта в обществе и политике. Трудно объяс­нить, почему до настоящего времени историки не попыта­лись выяснить глубокие различия в организации устных и письменных обществ. Вероятно, причина такого упущения заключается просто-напросто в том, что решение этой за­дачи возможно лишь в ситуации сосуществования конф­ликтных по отношению друг к другу форм письменного и устного опыта, как это происходит в настоящее время. Об этом же говорит профессор Гарри Левин в своем предисло­вии к «Сказителю» (p.XIII):



Термин «литература», предполагающий использова­ние письменного алфавита — литер, — подразумевает, что произведения словесного художественного творче­ства распространяются посредством письма и чтения. Выражение «устная литература» содержит в себе явное противоречие как термин. Но мы живем в такое время, когда письменное умение стало столь нейтральным, что письмо уже вряд ли можно привлечь в качестве эстети­ческого критерия. А между тем Слово, сказанное или спетое, сопровождаемое визуальным образом говоряще­го или поющего, благодаря развитию электрической техники вернуло себе свое прежнее значение. Основан­ная на печатной книге культура, господствовавшая на­чиная с эпохи Возрождения и до недавнего времени, за­вещала нам наряду со своими многочисленными досто­инствами снобизм, от которого пора отказаться. Нам следует непредвзято взглянуть на традицию не как на пассивное принятие окаменевшего корпуса тем и кон­венций, а как на органическую привычку воссоздания того, что было нами получено и теперь предстоит пере­дать потомкам.




Упущению историков, оставивших без внимания рево­люцию в формах мышления и социальной организации в результате введения фонетического алфавита, можно най­ти параллель в социально-экономической теории. Еще в 1864;—1867 гг. Карл Родбертус разработал свою теорию «Экономической жизни б классической античности». Нова­торство его подхода, как объясняет Гарри Пирсон в книге «Торговля и рынок в ранних империях» (р.5), заключается в следующем:

Это удивительно современное воззрение на социаль­ную функцию денег не было оценено в должной степе­ни. Родбертус понял, что переход от «натуральной эко­номики» к «денежной экономике» был не просто техни­ческим усовершенствованием, заменой бартера на при­обретение с помощью денег. Монетаризованная эконо­мика породила совершенно иную, по сравнению с нату­ральной экономикой, социальную структуру. По мне­нию Родбертуса, именно это изменение социальной структуры; вызванное денежным обращением, а не тех­нический факт использования денег прежде всего дол­жно стать предметом рассмотрения. И если бы эту точ­ку зрения удалось перенести на различные социальные структуры, связанные с торговой деятельностью в ан­тичном мире, то спор закончился бы, не начавшись.

Иными словами, если бы Родбертус пошел дальше и объяснил, что различные формы денег и обмена структу­рировали общества по-разному, то запутанного спора, длившегося не одно поколение, удалось бы избежать. По­следнюю точку в нем поставил Карл Бюхер, который подо­шел к классическому миру не с нашей условной точки зре­ния исторической ретроспективы, а с точки зрения перво­бытного общества. Взяв за исходный пункт бесписьменные общества и двигаясь к классическому миру, «он высказал предположение, что экономическую жизнь античности можно лучше понять, если рассматривать ее в свете не со­временного, а первобытного общества»2.

Именно такую обратную перспективу открывает перед читателем книга Альберта Лорда «Сказитель». Но мы так­же живем в эпоху электричества, или в постписьменную

2 Trade and Market in the Early Empires, p.5.


эпоху, когда джазовый музыкант владеет всем арсеналом приемов устной поэзии. Теперь эмпатическая идентифика­ция со всеми устными жанрами уже не представляет ника­кой трудности.

В век электроники, пришедший вслед за длившейся около пяти столетий эпохой книгопечатания и механики, мы сталкиваемся с новыми формами и структурами чело­веческой взаимозависимости и человеческого самовыраже­ния, которые являются «устными» по своему характеру даже там, где отсутствует словесный компонент. (Более по­дробно мы рассмотрим этот вопрос в заключительном раз­деле «Галактики Гутенберга».) Дело здесь не в новых фор­мах как таковых, а в том, что они требуют некоторой реор­ганизации жизни воображения. Такое изменение форм со­знания всегда вызывает сопротивление со стороны преж­них форм восприятия. Елизаветинский период нам уже ка­жется средневековьем. Средневековый же человек думал о своем времени как о классическом, подобно тому как мы считаем себя современными людьми. Однако последующие поколения будут воспринимать нашу эпоху как всецело ренессансную по своему характеру, ибо вне поля нашего зрения остаются важные новые факторы, которые благо­даря нам пришли в движение за последние полтораста лет.

Однако я отнюдь не разделяю детерминистских убеж­дений и, напротив, надеюсь данным исследованием про­лить свет на важнейший фактор социальных изменений, который мог бы способствовать возрастанию подлинной ав­тономии человека. В своей книге «Технология и культура» (Vol.II, №4, 1961, р.348) Питер Друкер, рассматривая во­прос о «технологической революции» нашего времени, утверждает: «Мы знаем о технологической революции все, кроме одного (но в этом-то все и дело): в чем причина фун­даментальных изменений в убеждениях, верованиях и ценностных ориентациях, которые привели к ней? «Науч­ный прогресс», как я пытался показать, не имел к этому существенного отношения. Но в какой мере крупные сдви­ги в мировоззрении можно считать причиной великой на­учной революции, происшедшей столетием раньше?». «Га­лактика Гутенберга» является, по крайней мере, попыткой указать на то «одно», чего мы не знаем. Впрочем, может оказаться, что мы не знаем чего-то еще!


Метод, применяемый нами в этом исследовании, восхо­дит непосредственно к методу Клода Бернара, представ­ленному в его классическом введении к «Исследованию эк­спериментальной медицины». Как поясняет Бернар (р.8, 9), суть наблюдения состоит в том, чтобы следить за явления­ми, не вмешиваясь в их течение, однако: «по словам тех же физиологов, эксперимент, напротив, подразумевает идею варьирования или вмешательства исследователя в условия протекания природных явлений... Для этого мы подавляем орган живого субъекта путем пореза или удаления; и по изменениям, происшедшим в организме в целом или в от­правлении какой-либо функции, мы делаем заключение о функции недостающего органа».

Метод исследований Милмана Парри и профессора Альберта Лорда состоял как раз в наблюдении поэтическо­го процесса в целом в условиях устного бытования и сопо­ставлении полученных результатов с поэтическим процес­сом, который считается «нормальным» в эпоху письменно­сти. Таким образом, Парри и Лорд изучали поэтический организм тогда, когда функция слуха была подавлена фун­кцией чтения. В этой связи также имело бы смысл рас­смотреть реакцию организма в целом на чрезвычайное развитие и усиление визуальной функции языка под влия­нием письма. А именно этот фактор в экспериментальном методе мог остаться за пределами внимания просто пото­му, что с ним неудобно было иметь дело. Но ведь «измене­ния... в организме в целом или в отправлении какой-либо функции» можно наблюдать также при чрезмерно интен­сивной деятельности.

Человек как животное, создающее орудия труда, уже давно занят тем, что с помощью речи, письменности или радио развивает тот или иной орган чувств так, что это оказывает воздействие на все остальные его чувства и спо­собности. Однако эти эксперименты постоянно ускользали от внимания наблюдателей.

Дж.З.Янг в своей книге «Сомнение и достоверность в на­уке» замечает (р.67, 68):

Внешние или внутренние стимуляции ведут к нару­шению согласия в деятельности головного мозга в целом или некоторых его частей. Спекулятивно можно пред­положить, что таким образом нарушается единство дей-


ствующей структуры, ранее образовавшейся в мозге. В этом случае мозг выбирает из, так сказать, входных данных те черты, которые могут способствовать восста­новлению структуры и возвращению клеток в состоя­ние их нормальной синхронной пульсации. Я не претен­дую на детальную разработку этой идеи структур, дей­ствующих в нашем мозге, но она явно обнаруживает бо­гатые возможности для объяснения того, как мы при­спосабливаем себя к миру, а мир к себе. Мозг каким-то образом совершает определенные последовательности действий, направленные на то, чтобы вернуть его к рит­му первоначальной структуры, причем это возвраще­ние является актом восполнения. Если это не удается после первого предпринятого действия (т.е. не удается остановить первичное расстройство), то приходит черед других последовательностей действий. Мозг испытыва­ет их одну за другой до тех пор, пока не будет восста­новлено согласие. Возможно, для этого потребуется на­пряженный, многообразный и длительный поиск. Во время этой бессистемной деятельности формируются новые соединения и способы действия, которые в свою очередь определяют дальнейшие последовательности действий.

Этому постоянному стремлению к «завершению», «до­
стижению цели», или равновесию, сопутствует подавление
и расширение человеческих чувств или функций. Посколь­
ку «Галактика Гутенберга» представляет собой ряд исто­
рических наблюдений по поводу новых культурных вос­
полнений, явившихся ответом на «нарушения», — появле­
ние сначала письменности, а затем книгопечатания. Здесь,
пожалуй, нелишним будет сослаться на суждение антропо­
лога: ~

В настоящее время человек создал технические рас­ширения для всего, что раньше он делал своим телом. Эволюция оружия начинается с зубов и кулаков и за­канчивается атомной бомбой. Одежда и здания суть расширения биологических механизмов температурного контроля. Для того чтобы не сидеть на корточках или на земле, появляется мебель. Электрические приборы, те­левизоры, телефоны и книги, с помощью которых чело­веческий голос преодолевает пространство и время, — все это примеры материальных расширений. Деньги —


не что иное, как способ расширения и сохранения труда. А современные транспортные средства работают там, где когда-то трудились ноги и спины. В самом деле, все произведенные человеком материальные вещи могут быть рассмотрены как расширения того, что человек некогда делал с помощью своего тела или какой-либо его частив

Овнешнение и выражение чувств, или язык, речь, — это тоже инструмент, благодаря которому «для человека стало возможным накапливать опыт и знания в форме, по­зволявшей их легко передавать и максимально эффектив­но использовать»4.

Язык есть метафора в том смысле, что он не только со­храняет, но и переводит опыт из одной формы в другую. Деньги — тоже метафора в том смысле, что они сохраняют навыки и труд, а также переводят один навык в другой. Но принцип обмена и перевода-переноса, или метафоры, прежде всего состоит в нашей рациональной способности переводить чувства друг в друга. Мы делаем это ежесе­кундно. Однако за эти специализированные технологиче­ские средства — будь то колесо, алфавит или радио — нам приходится расплачиваться тем, что эти грандиозные рас­ширения чувств образуют замкнутые системы. Наши лич­ные чувства, правда, не являются закрытыми системами, так как они бесконечно переходят друг в друга в том опы­те, который мы называем «со-знанием». Но наши расши­ренные чувства, орудия труда, технологии веками пред­ставляли собой закрытые системы, неспособные к взаимо­действию и недоступные коллективному осознанию. Те­перь же, в век электричества, сама природа сосуществова­ния наших технологических инструментов, их недолговеч­ность привела к кризису, которому мы не находим анало­гов в истории человечества. Наши расширенные способно­сти и чувства конституируют единое поле опыта, требую­щее их коллективного осознания. Наши технологии так же, как и наши личные чувства, нуждаются во взаимодействии и рационализации, чтобы стало возможным их разумное сосуществование. Пока наши технологии, такие как коле-

3 Edward T.Hall, The Silent Language, p.79.

4 Leslie A.White, The Science of Culture, p.240.


со, алфавит или деньги, были «медленными», тот факт, что они представляли собой отдельные замкнутые системы, был приемлем как социально, так и психически. По-иному теперь, когда изображение, звук и движение распростра­няются мгновенно по всему миру. Рациональное взаимо­действие этих расширений наших человеческих функций становится для коллективного сознания такой же необхо­димостью, какой оно всегда было в плане частной, личной рациональности в отношении наших собственных чувств, что некогда называлось «здравомыслием».

До настоящего времени для историков культуры было привычным рассматривать технологические события в от­дельном ряду, во многом подобно тому, как классическая физика рассматривала физические события. Луи де Бройль в своей книге «Революция в физике» подчеркивает эту ограниченность картезианских и ньютоновских мето­дов, обнаруживающих разительное сходство с индивидуа­льной «точкой зрения» как методом, которым пользуются историки (р. 14):

В соответствии с картезианским идеалом классиче­ская физика рисовала нам вселенную как своего рода гигантский механизм, который можно описать с абсо­лютной точностью посредством локализации его частей в пространстве и их изменений с течением времени... Но такая концепция покоилась на нескольких неявных ги­потезах, допускаемых почти бессознательно. Одна из этих гипотез заключалась в том, что пространство и время, в которых мы почти инстинктивно стремимся разместить все наши ощущения, представляют собой жесткий и незыблемый каркас, в котором каждое физи­ческое событие может быть в принципе строго локали­зовано, независимо от всех динамических процессов, происходящих вокруг него.

Далее мы увидим, что не только картезианское, но и ев­клидово восприятие сформированы фонетическим алфави­том. Революция же, описываемая Бройлем, есть производ­ное уже не алфавита, а телеграфа и радио. Ту же мысль высказывает биолог Дж.З.Янг. Указав, что электричество есть не некая вещь, которая «течет», а «состояние, которое мы наблюдаем, когда между вещами существуют опреде-


ленные пространственные отношения», он затем говорит (р.111):

Нечто подобное произошло тогда, когда физики изобрели способы измерения очень малых расстояний. Оказалось, что уже невозможно использовать старую модель объяснения, согласно которой производимые действия делят нечто, называемое материей, на ряд от­резков, каждый из которых обладает определенными качествами — размером, весом, положением. Физики уже не говорят, что материя «состоит» из тел, называе­мых атомами, протонами, электронами и т.д. Они отка­зались от материалистического метода описания своих наблюдений в терминах чего-то сделанного как бы в процессе человеческого производства, наподобие пи­рожного. Слово «атом» или «электрон» перестало испо­льзоваться как название некой частицы. Оно употреб­ляется как элемент описания наблюдений физиков и не имеет смысла, помимо употребления людьми, знакомы­ми с экспериментами, вызвавшими его к жизни.

Он также добавляет: «Важно понять, что радикальные изменения в способах повседневной человеческой деятель­ности и в речи связаны с освоением новых инструментов».

Если бы мы задумались над этим фундаментальным фактом на столетие раньше, то легко смогли бы подчинить своему контролю природу и последствия применения всех наших технологий, вместо того чтобы стать их заложника­ми. Во всяком случае тема, предложенная Дж.З.Янгом, во многом послужила отправной точкой для «Галактики Гу­тенберга».

Пожалуй, никто так ясно не осознавал бесплодность на­ших замкнутых систем исторического описания, как аббат Пэйсон Ашер. Его классическая «История изобретений в механике» объясняет, почему факты исторических измене­ний остаются за пределами досягаемости таких замкнутых систем: «Античные культуры не втискиваются в рамки мо­делей линейной последовательности социальной и эконо­мической эволюции, разработанных немецкими историче­скими школами... Если же отказаться от понятий линейного развития и рассматривать развитие цивилизации в под­линном смысле как многолинейный процесс, то мы сущест­венно продвинемся в понимании истории западной культу-


ры как поступательной интеграции множества отдельных элементов» (р.ЗО, 31).

Историческая «точка зрения» представляет собой свое­го рода замкнутую систему, тесно связанную с книгопеча­танием; она расцветает на почве бессознательных эффек­тов распространения письма при отсутствии уравновеши­вающих культурных сил. Алексис де Токвиль, объединяв­ший в себе черты человека как письменной, так и устной культуры, кажется нам теперь почти ясновидцем, которо­му открылась суть изменений, происходивших во Франции и Америке в его время. Он не пользовался методом «точки зрения», фиксированной позиции, которая создает визуа­льную перспективу событий, заполняемую исследовате­лем. Скорее он стремился обнаружить динамику, пронизы­вающую данные ему факты:

Если идти дальше и из этих различных черт вы­брать одну основную, причем такую, которая могла бы обобщить почти все остальные особенности, я бы ска­зал, что умственная деятельность всякого американца большей частью определяется индивидуальными уси­лиями его разума.

Таким образом, Америка — это страна, где меньше всего читают Декарта, но лучше всего ему следуют... Каждый, следовательно, наглухо закрывается в самом себе и с этой позиции пытается судить о мире5.

Именно умение приводить во взаимодействие письмен­ные и устные формы восприятия стало условием «науч­ных» прозрений Токвиля в области психологии и политики. Благодаря атому взаимодействию двух способов восприя­тия он достиг пророческого понимания, в то время как дру­гие наблюдатели просто выражали свои частные точки зрения. Токвиль хорошо знал, что именно печатной пись­менности обязаны своим происхождением не только карте­зианское мировоззрение, но и специфические черты аме­риканской психологии и политики. Метод взаимодействия различных способов восприятия позволил Токвилю видеть мир не раздробленным, а как единое целое и при этом как

5 Токвиль А. де. Демократия в Америке. — М., 1992. — С.319, 320.


открытое поле. Именно такого метода недоставало, по за­мечанию П.Ашера, исследованиям истории культуры и ку­льтурных изменений. Токвиль использовал процедуру, по­добную которой описывает Дж.З.Янг (р.77): «Возможно, секрет способностей мозга заключается большей частью в том, что он создает колоссальные возможности для взаи­модействия всех участков, получающих внешние стимулы. Именно благодаря этой способности создавать такие места взаимодействия, или микширования, мы можем реагиро­вать на мир как на целое в значительно большей степени, чем это делают животные». Однако наши технологии от­нюдь не в одинаковой мере благоприятны для развития этой органической функции взаимодействия и взаимозави­симости. Рассмотрение данного вопроса в отношении куль­туры, связанной с алфавитом и книгопечатанием, и состав­ляет задачу настоящего исследования. Это исследование стало возможным именно сегодня, в свете новых техноло­гий, ибо последние оказывают глубокое воздействие на традиционные способы деятельности и установившиеся ценности алфавитной письменности и печатной культуры.

Недавно появилась работа, которая, как мне кажется, позволяет снять с себя бремя новаторства и отвести подо­зрение в стремлении к эксцентричности в данном исследо­вании. Это книга Карла Поппера «Открытое общество и его враги», посвященная исследованию аспектов распада родо-племенного строя в Древнем мире и его возрождения в на­ше время. Дело в том, что «открытому обществу», сформи­рованному, как мы вскоре увидим, фонетической письмен­ностью, теперь угрожает гибель под натиском электриче­ских средств коммуникации. (Этот вопрос будет освещен в заключении к данному исследованию.) Излишне говорить о том, что все эти явления рассматриваются исключительно в модальности «есть», а не «должно быть». Оценке и тера­пии должны предшествовать описание и постановка диа­гноза. Прибегать к моральной оценке вместо диагностики — процедура довольно распространенная, но вряд ли пло­дотворная.

Первую часть своего обширного исследования Карл По-ппер посвящает разложению племенного строя в Греции и


его последствиям. Но, говоря о Греции или о современном мире, он оставляет совершенно без внимания динамику на­ших расширенных технологиями чувств как факторов, стимулирующих открытость или закрытость обществ. Его описание и анализ руководствуются экономической и по­литической точкой зрения. Приводимый ниже отрывок особенно уместен в «Галактике Гутенберга», так как в его начале говорится о взаимодействии культур посредством торговли, а в конце описывается распад племенного госу­дарства именно в том ключе, в каком он драматически изображается у Шекспира в «Короле Лире».

Точка зрения Поппера заключается в том, что племен­ным, или закрытым, обществам свойственно биологическое единство и что «наши современные открытые общества функционируют в значительной степени посредством абст­рактных отношений, таких как обмен или кооперация». Од­на из тем «Галактики Гутенберга» — это именно вопрос о том, что движение к абстрактности или открытости закры­тых обществ определяется фонетическим алфавитом, а не какой-либо другой технологией или формой письма. С дру­гой стороны, то, что закрытые общества суть продукты технологий, связанных с речью, барабаном и слухом, ста­вит нас на заре века электроники перед фактом смыкания всего человеческого рода в единое мировое племя. И эта электронная революция для представителей открытых об­ществ стала едва ли не более ошеломляюща, чем револю­ция, связанная с фонетической письменностью, ускорив­шей развитие и распад древних племенных и закрытых об­ществ. Хотя Поппер не анализирует причин таких измене­ний, его описание ситуации весьма уместно привести в «Галактике Гутенберга»:

В шестом веке до нашей эры это развитие событий привело к частичному разложению прежнего образа жизни и даже к серии политических революций и от­ветных реакций на них. А это вызвало, в свою очередь, не только попытки остановить и сохранить племенной строй с помощью силы, как в Спарте, но также и вели­кую духовную революцию — вторжение в культуру критического обсуждения и, как следствие, критическо­го мышления, свободного от навязчивых магических идей. В то же самое время возникли и первые симптомы


новых трудностей. Стало ощущаться напряжение ци­вилизации.

Это напряжение и эти трудности явились следстви­ем краха закрытого общества. Они ощущаются еще и в наши дни, особенно во времена социальных изменений. Это напряжение порождено нашими действиями, кото­рых непрерывно требует от нас жизнь в открытом и ча­стично абстрактном обществе. Я имею в виду наше стремление быть рациональными, воздерживаться от удовлетворения, по крайней мере, некоторых из наших эмоциональных потребностей, следить за своими по­ступками и брать на себя ответственность. Мы должны, я считаю, принимать это напряжение как плату за каж­дое наше продвижение в знании, в разумности, в со­трудничестве и взаимопомощи, а следовательно, в на­ших шансах на выживание в условиях роста численно­сти населения. Это цена, которую мы должны заплатить за то, чтобы быть людьми.

Это напряжение теснее всего связано с проблемой трений между классами, которые впервые возникли при крахе закрытого общества. Закрытое общество не знало этой проблемы. По крайней мере, для его правя­щих членов рабство, касты и классовое правление явля­лись «естественными» в том смысле, что они не подвер­гались сомнению. Однако в процессе краха закрытого общества эта уверенность постепенно исчезает и вместе с ней исчезает и чувство безопасности. Племенное об­щество (а позже «город-государство») — это место безо­пасности для членов племени. Окруженные врагами и опасными, а иногда даже враждебными магическими силами, члены племенного сообщества воспринимали свое общество подобно тому, как ребенок воспринимает свою семью и свой дом, в которых он играет определен­ную роль. Эту роль он хорошо знает и столь же хорошо ее играет. Крах закрытого общества, порождающий проблему классов и другие проблемы социального ста­туса, должен был произвести на граждан такое же дей­ствие, какое производит на детей серьезная семейная ссора и крах семейного очага. Этот вид напряжения ощущался привилегированными классами как серьез­ная опасность и, естественно, сказывался ни них намно-


го сильнее, чем на тех, кто и до того был угнетен. Одна­ко даже и эти последние чувствовали себя неуютно. Их также пугал крах их «естественного» мира. И хотя они продолжали вести борьбу, им часто не удавалось воспо­льзоваться своими победами над классовыми врагами, которых поддерживала традиция, status quo, более вы­сокий уровень образования и чувство естественного ав­торитета6.

Эти наблюдения заставляют нас обратиться прямо к «Королю Лиру» и к большой семейной ссоре, в которую оказался вовлеченным шестнадцатый век на заре эры Гу­тенберга.


 

ГАЛАКТИКА ГУТЕНБЕРГА

огда Король Лир раскрывает свою «темную цель» I разделить на части королевство, то тем самым он высказывает в политическом отношении дерзкое и аван­гардное для начала семнадцатого столетия намерение:

Мне с этих пор

Останется лишь королевский титул,

А пользованье выгодами, власть,

Доход с земель и воинскую силу

Предоставляю вам, в залог чего.

Даю вам разделить мою корону.

Шекспир. Король Лир, I, 1 Пер. Б.Пастернака

Лир предлагает в высшей степени современную идею делегирования власти центром периферии. Зрители елиза­ветинской эпохи должны были сразу распознать в этой «темной цели» левый макиавеллизм. В начале семнадцато­го века новые формы власти и организации, вызывавшие споры на протяжении предыдущего столетия, стали ощу­щаться во всех сферах общественной и частной жизни. «Король Лир» представляет новую стратегию культуры и власти в плане ее воздействия на государство, семью и психологию индивида:

А мы вас посвятим

В заветные решенья наши (our darker purpose) глубже.

Подайте карту мне. Узнайте все:

Мы разделили край наш на три части.

Карта, которая в шестнадцатом веке, веке проекции Меркатора7, также была новшеством, стала ключом к но­вому видению периферии власти и богатства. Колумб, до


 


6 Поппер К. Открытое общество и его враги. — М., 1992. — Т.1. — С.221, 222.


7 Способ картографирования, при котором параллели и мери­дианы изображаются под углом 90° друг к другу. Эта проекция впервые использована фламандским картографом Герардом Кре-мером (латинское имя Меркатор; 1512—1594). — Прим. пер.


того как стать мореплавателем, занимался картографией, и открытие возможности движения по прямому курсу так, как если бы пространство было однородным и непрерыв­ным, стало важнейшим сдвигом в человеческом мироощу­щении в эпоху Возрождения. Но еще важнее то, что с по­явлением карты на передний план немедленно выдвигает­ся главная тема Короля Лира, а именно: обособление зре­ния как вид слепоты.

Свою «темную цель» Лир высказывает в первой сцене пьесы, используя макиавеллевский жаргонный термин. А до этого в первой же сцене темнота намерений Природы получает свое изображение в бахвальстве Глостера по по­воду незаконнорожденности своего любимого сына, красав­ца Эдмунда: «У меня есть законный сын, сэр, на год с чем-то старше этого, который тем не менее ничуть мне не дороже». Именно имея в виду эту беззаботную веселость, с которой он намекает на зачатие Эдмунда, Эдгар позже скажет (V, 3):

За незаконность твоего рожденья Глазами поплатился твой отец8.

Эдмунд, любимый сын, открывает вторую сцену следу­ющими словами:

Природа, ты моя богиня! В жизни Я лишь тебе послушен. Я отверг Проклятье предрассудков и правами Не поступлюсь, пусть младше я, чем брат.

Эдмунд обладает I'esprit de quantite9, столь существен­ным для измерений осязаемых предметов и для безличного эмпиризма. Эдмунд подан как сила природы, эксцентрич­ная по отношению к человеческому опыту как таковому и к «проклятью предрассудков». Он — активный участник процесса фрагментации человеческих институтов. Вели­ким фрагментатором является и сам Лир с его вдохновен­ной идеей установления конституционной монархии путем

8 «The dark and vicious place where thee he got / Cost him his
eyes» (дословно: «Темное и зловещее место, где он тебя зачал, сто­
ило ему его глаз»). — Прим. пер.

9 Расчетливый ум (фр.). Прим. пер.


делегирования власти. Намеченный им для себя план ведет к специализации:

Мне с этих пор Останется лишь королевский титул...

Уловив его замысел, Гонерилья и Регана наперебой со­ревнуются в выражении дочерней преданности. Лир сам вносит раскол между ними, настаивая на вызывающем рознь соревновании в красноречии:

Скажите, дочери, мне, кто из вас Нас любит больше, чтобы при разделе Могли мы нашу щедрость проявить В прямом согласье с вашею заслугой. Ты, Гонерилья, первой говори.

Индивидуализм и конкуренция стали настоящим скан­далом для общества, долгое время носившего наряд корпо­ративных и коллективных ценностей. Хорошо известно, какую роль в установлении новых культурных образцов сыграло книгопечатание. Но естественным следствием спе­циализирующего влияния новых форм знания среди про­чих было то, что все проявления власти приняли характер ярко выраженного централизма. В то время как феодаль­ная монархия носила инклюзивный характер, ибо король, по сути, включал в себя всех своих подданных, ренессанс-ный герцог стремился к тому, чтобы стать эксклюзивным центром власти, окруженным своими самостоятельными подданными. Результатом такого централизма, который сам зависел от улучшения путей и торговли, стали обычай делегировать власть и функциональная специализация различных областей и индивидов. В «Короле Лире», как и в других пьесах, Шекспир демонстрирует безошибочное предвидение социальных и индивидуальных последствий постепенного обнажения атрибутов и функций во имя ско­рости, точности и укрепления власти. В его строках столь­ко примеров прозорливости, что выбрать какой-либо из них — нелегкая задача. С первых же слов Гонерильи мы наталкиваемся на них:

Я люблю вас больше, чем можно выразить словами; Сильней, чем зренье, пространство и свободу...


Обнажение самих человеческих чувств как таковых бу­дет одной из тем этой пьесы. Отделение зрения от других чувств уже проявилось в словах Лира о его «темной цели» и в том, что он полагается лишь на визуальную карту. И если Гонерилья готова лишиться зрения в качестве выра­жения преданности, то Регана отвечает на ее вызов так:

...Я объявляю себя Врагом всех иных радостей,

Которые драгоценнейшему духовному началу10 чувст­ва доступны...

Регана готова лишиться всех человеческих чувств, пока с ней пребывает любовь Лира.

Ссылкой на «драгоценнейшее духовное начало чувства» Шекспир с почти схоластической скрупулезностью пока­зывает необходимость в рациональном взаимодействии чувств как конститутивном принципе рациональности. Ту же самую тему мы встречаем у Джона Донна в «Анатомии мира»:

Все — вдребезги, согласья нет нигде, Все — лишь материал и отношенья. Принц, подданный, отец, сын — все забыто, И каждый одинок и должен в одиночку стать Фениксом...

Крушение «драгоценнейшего духовного начала чувст­ва» означает обособление чувств друг от друга с вытекаю­щей отсюда иррациональностью и конфликтом между ума­ми, людьми и их функциями. Разрушение пропорциональ­ного соотношения между умами (или чувствами), людьми и их функциями — вот основная тема позднего Шекспира.

Глядя на то, с каким рвением «специалисты» Гонерилья

10 Мак-Люэн цитирует Шекспира необычным образом, очевид­но, ссылаясь на вариант текста, оставшийся за пределами канони­ческих изданий «Короля Лира». В доступных нам изданиях здесь фигурирует фраза: «the most precious spirit of sense», т.е. «драго­ценнейший дух (сущность) чувства» (так и в переводе Б.Пастерна­ка), тогда как у Мак-Люэна — «the most precious square of sense», т.е. дословно: «драгоценнейший квадрат чувства», что в силу гео­метрических коннотаций и дает автору возможность дальше гово­рить о «схоластичности» Шекспира. — Прим. пер.


и Регана выражают свою любовь к Лиру, Корделия гово­рит:

О, как бедна я! Нет, я не бедна — Любовью я богаче, чем словами.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.