Необходимость дистанции между зарплатой и пособием и минимальная зарплата 9 глава

Какие меры принял бы Хайнц Бушковский, если бы у него была на то власть?

• Переход компетенции в деле образования в руки государства.

• Введение обязательного посещения детского сада.

• Введение полнодневной школы как единственной формы школьного обучения.

• Принципиальное изменение учебной программы и оснащения школ как наглядными пособиями, так и преподавательским составом в пунктах социальной напряжённости.

• Педантичное проведение в жизнь обязательного школьного обучения.

• Сокращение детских пособий на 50 %, а вместо этого — повышение бюджета школ, детских садов, увеличение расходов на учителей и на бесплатную еду в школах (страны ОЭСР инвестируют около 50 % средств поддержки семей в учреждения для детей, в Германии это в два раза меньше. Мы расходуем на поддержку семьи больше денег, чем другие страны, а по эффективности стоим на третьем месте с конца).

• Последовательное и скорейшее вынесение приговоров малолетним преступникам.

Ситуация в Нойкёльне показательно доводит до точки вопрос мусульманской иммиграции. Речь идёт о концентрированной смеси из нехватки образования, отсутствия знания языка, зависимости от трансфертов, традиционных форм жизни, малолетней преступности, культурной дистанции, и совершенно очевидна тенденция к закреплению этой смеси. Число школьников показывает, что доля мусульманских мигрантов в Нойкёльне будет и впредь сильно расти. А 60 %-ная квота бросивших школу либо закончивших только начальную школу у мусульманских мигрантов не оставляет сомнений, что проблемы на рынке труда сохранятся и в следующем поколении.

При этом речь идёт главным образом о беженцах, мнимых беженцах и мигрантах бедности, которые с начала 1980-х гг. прибывали прежде всего из Ливана и из курдских больших семей. Бушковский говорит: «Эти семьи получают у нас вдесятеро больше того, что могли бы заработать у себя за год. И молятся они не за то, чтобы Аллах избавил их от сомнительного положения. Их молитва звучит так: “Пожалуйста, сделай всё, чтобы наша жизнь оставалась такой, как есть”. И естественно, они ещё поддерживают семьи у себя на родине. Бушковский — фантазёр, подумаете вы, как же можно отдавать другим деньги из Hartz IV? А так, что отношения потребления, стандарты одежды и обстановки жилища у них другие. У детей нет кроватей, есть только матрацы. Столы отсутствуют, домашнее задание выполняется, лёжа на полу. Но зато всегда имеется плазменный экран, это уж обязательно»^{408}.

Действительность куда тревожнее, чем можно предположить из статистики. Бушковский комментирует: «У нас есть школы, где 90 % родителей освобождены от доплаты за учебники, и это значит, что не работает ни один из родителей. Фраза “Я хотел бы быть как мой отец, который работает пожарным и спасает людей” тут не может прозвучать по той причине, что в этой социализации отсутствует трудовая жизнь. Разумеется, учительница заведомо проигрывает, когда говорит: “Дети, вы должны учиться хорошо, потому что тогда вы сможете получить прекрасную профессию и зарабатывать большие деньги”. “Госпожа учительница, — скажут ей дети, — а ведь деньги дают социальные службы”. Если спросить подростков, кем они хотят стать, они ответят: “Я буду Hartz IV”».

Во время своей последней поездки по школам Хайнц Бушковский посетил 4-й класс, который занимался по учебникам 3-го класса. И даже эти учебники оказались слишком трудными. «В мигрантских нижних слоях родители плохо владеют немецким языком или вообще не владеют. Иногда детям даже запрещено говорить по-немецки как раз потому, что родители не понимают. В принципе у нас есть только один шанс: мы должны воспитывать детей из этой среды вопреки их родителям»^{409}.

Немецкая турчанка Гюнер Ясмин Бальси росла, будучи ребёнком турецких рабочих мигрантов, в Нойкёльне. Рост и укрепление мусульманского параллельного общества из турецкого и арабского нижнего слоя проходили у неё на глазах, и она описала бандитскую карьеру молодого араба Рашида из нойкёльнского квартала Рольберг. Безграмотность, мания мужественности, высокомерие по отношению к женщинам и насилие, сочетающиеся в одном человеке, просто потрясают. Действенный рецепт против этого ещё не найден^{410}. Одна лишь мантра «учиться, учиться и учиться» не срабатывает.

Некла Келек критикует левых и либеральных мультикультуралистов: «Под знаком толерантности они отстаивали “особенности” турецкомусульманского общества в Германии и тем самым поощряли самоизоляцию мигрантов». Эти особенности представляют собой «нетерпимость и повседневные отношения насилия», которые невозможно принять просто как составную часть «другого культурного контекста». Тем самым мульти-культуралисты оказали бы медвежью услугу просвещению. «Права человека, основные права неделимы и не относительны в разных культурах. Пока немецкое общество по-настоящему не осознало это своё ядро идентичности и не готово наступательно защищать его, интеграции не получится»^{411}.

Заявление достаточно решительное, но Некла Келек не останавливается на этом и подливает масла в огонь: «Правда, я сомневаюсь, что большинство живущих в Германии турок действительно хотело бы интеграции — их преобладающее поведение говорит, скорее, об обратном. Большинство не читает немецких газет и тем более немецких книг. Большинство смотрит исключительно турецкое телевидение, делает покупки в турецких лавках и не имеет с немцами никаких личных контактов. Страна, в которой они живут, чужая им и останется чужой». В этом отношении их, по мнению Келек, укрепляют турецкие институции, газеты, религиозные объединения — из убеждения ли, из страха ли потерять рычаги влияния на живущих здесь турок^{412}.

Я очень рад, что могу цитировать Неклу Келек. Это могла бы быть и Сейран Атес, которая — иногда чуть примирительнее — говорит то же самое, в частности, указывая, что большинство турецких и курдских семей смотрят передачи турецкого телевидения, потому что не интересуются Германией, поскольку не рассматривают эту страну как свою родину^{413}. Скажи я то же самое, что говорит Некла Келек, меня бы упрекнули в незнании, заносчивости и расизме. Разумеется, я разделяю её мнение, ибо оно соответствует моим собственным познаниям и опыту, а также доступным эмпирическим данным.

Некла Келек из-за её ясного анализа и стройных оценок навлекает на себя повышенную враждебность. Я присутствовал 9 ноября 2009 г. в церкви св. Павла, где она во время выступления заговорила об антисемитизме многолетнего главного муфтия Иерусалима и не обошла молчанием поведение турок во Второй мировой войне. После этого генеральный консул Турции покинул мероприятие. У многих добрых людей в немецких СМИ такие женщины, как Некла Келек, Сейран Атес или Хирси Али, вызывают досаду, потому что они не встраиваются в их либеральный, тепловатый, избавленный от неудобных противоречий образ мира. Трудно навесить на турчанку ярлык немецкой националистки, но они всё равно пытаются это сделать.

Там, где представители объединений больше не могут скрыть неудачу интеграции, они пытаются вменить это в вину принимающей стране. Пожарный Сейхун Хептайгун был в 1984 г. первым турком в берлинской пожарной службе: «Я закончил начальную школу, стал механиком по электрооборудованию. Но я был целеустремлённым человеком. Можно чего-то достичь, когда хочешь этого. Но захотеть надо самому»^{414}. Кенан Колат, федеральный председатель турецкой общины в Германии, наоборот, требует «новой культуры гостеприимства в Германии, ибо открытым может быть лишь тот, кто чувствует себя уверенно». Это примечательное требование. В конце концов, двери открыты для всех одинаково, только одни в них проходят, а другие нет. Без поддержки родительских домов, которой зачастую не хватает детям мусульманских мигрантов, школа даётся тяжело. А в результате родители переводят стрелки на интеграцию или сегрегацию^{415}.

Чего мы хотим?

Право каждого государства и соответственно каждого общества — самому решать, кого принимать, а кого нет на свою государственную территорию или в своё общество, и они имеют право следить за тем, чтобы сохранялась культура и соблюдались традиции их страны. Иммиграционные страны, такие, как США, Канада и Австралия, всегда использовали это право и неизменно контролировали иммиграцию на предмет регионального и культурного происхождения, а также на предмет квалификации. И были в этом правы. В Германии и Европе такие соображения также легитимны, и они применяются всё больше. При этом не избежать разных суждений, да было бы и неправильно уклоняться от них. Эти суждения, от которых нельзя уклониться, касаются как требований, которые мы предъявляем способности и готовности мигрантов интегрироваться, так и вопроса, кого мы вообще хотим признавать в качестве мигрантов^{416}.

Для меня важно, чтобы Европа сохраняла свою идентичность как западноевропейская земля, а Германия сохраняла себя как страна немецкого языка, будучи европейской страной, объединённой с окружающими её французами, голландцами, датчанами, поляками и другими, но — с немецкой традицией. Эта Европа наших отчизн — секулярна, демократична, и она уважает права человека.

Если уж происходит иммиграция, то мигранты должны либо соответствовать этому профилю, либо приспособиться к нему в ходе интеграции. Я хотел бы, чтобы и мои праправнуки через 100 лет всё ещё могли жить в Германии, если они этого захотят. Я не хотел бы, чтобы страна моих внуков и правнуков была преимущественно мусульманской, чтобы в ней повсюду говорили по-турецки и по-арабски, женщины носили головные платки, а ритм дня определялся призывами муэдзина. Если мне захочется всё это ощутить, я устрою себе поездку в отпуск на Восток.

Будущая Европа и Германия естественным образом должны располагать религиозной свободой, и если имамы будущего обратят в ислам автохтонных немцев и европейцев, этому так же мало можно будет воспрепятствовать, как мало могла препятствовать Римская империя распространению христианства. Поживём — увидим.

Я не хотел бы, чтобы мы стали чужими в собственной стране, даже в отдельных её регионах. Внушающий страх правый радикализм поощряется не тем, что мы ясно выражаем наши легитимные преференции и выстраиваем по ним свои политические действия, но тем, что позволяем нежелательным явлениям прокрасться в нашу жизнь. В меньших странах — таких, как Голландия, Бельгия и Дания, — ощущение угрозы уже сильнее, чем в Германии, поэтому там острее дискуссии, строже законы въезда и прочнее стоят на ногах правонационалистические течения^{417}.

Ассимиляция — это преступление?

Ассимиляцию и интеграцию любят противопоставлять. Собственно, это мнимая противоположность и вопрос терминологии. Ибо кто интегрирован, тот и ассимилирован в некоторой степени, а быть ассимилированным нельзя, не интегрировавшись. Но дело явно имеет своё значение, и потому давайте отдадим ему должное.

Главный муфтий Боснии и Герцеговины, Мустафа Церич, выражается осторожно и прагматично: мол, открытость другим религиям и культурам «важна для интеграции. Она есть золотая середина между ассимиляцией и изоляцией. Я не сторонник ни ассимиляции, при которой человек теряет свою идентичность, ни изоляции, при которой человек отрезан от общества той страны, которая приняла его. Первым делом следует чтить законы принявшей тебя страны. Второе — необходимо выучить язык. Третье — быть полезным обществу, в котором живёшь»^{418}.

Исследователь интеграции Штефан Люфт формулирует более абстрактно, но в том же направлении: «Условием успешной интеграции является известная мера ассимиляции. Ассимиляция — условие возможности успешной интеграции. На уровне индивидуума интеграция и ассимиляция не означают, что иммигрант должен отречься от своего происхождения, отказаться от традиций и приоритетов и т. п.»^{419}. Но нельзя стремиться к стойкому дифференцированию, ибо «все стойко этнически дифференцированные общества представляют собой, более или менее выраженно, этническое расслоение. Практически нет этнически дифференцированных обществ, которые не были бы одновременно этнически расслоённым обществом»^{420}.

Хартмут Эссер различает следующие уровни ассимиляции:

• культурная ассимиляция (знания, навыки, язык);

• структурная ассимиляция (утверждение в образовании и на рынке труда);

• социальная ассимиляция (сеть взаимоотношений, брачное поведение);

• эмоциональная ассимиляция (идентификация, продиктованная чувством)^{421}.

Данное перечисление подтверждает, что интеграция без известной меры ассимиляции вообще невозможна. В принципе излюбленная формула «интеграция — не улица с односторонним движением», при помощи которой внушается движение навстречу друг другу принимающего общества и приезжих, прикрывает основополагающую необходимость приспособления, чтобы интеграция успешно состоялась.

Интересно разобраться с мнением турецкого премьер-министра Эрдогана по поводу ассимиляции. Турция во всяком случае является экономически наиболее прогрессивной и наиболее демократичной страной исламского культурного круга. Да, собственно, она единственная исламская страна, которая худо-бедно соответствует масштабам западной демократии. К тому же Турция стремится стать членом ЕС. В настоящее время в ЕС живут 5 млн турок. Итак, проштудируем речь, которую премьер-министр Турции произнёс 10 февраля 2008 г. в Кёльне под неистовое ликование 20 тыс. слушателей с турецкой миграционной историей^{422}.

Эрдоган начинает: «Турецкая община и турецкий человек, куда бы они ни пришли, приносят с собой только любовь, дружбу, покой и защищённость. Ненависть и враждебность никогда не могут быть нашим делом». Другими словами, это значит: ненависть и враждебность — всегда дело других. Можно ли всерьёз представить, чтобы западный государственный деятель говорил нечто подобное своим соотечественникам за рубежом и чтобы он вообще такое говорил? Нет, он бы поостерёгся выставлять себя на посмешище, и ему бы никто не поверил. Это — в лучшем случае — риторика, присущая наивному национализму конца XIX в. или происходящая из чуждой нам культуры. Вообще же это язык шовинизма. Эрдоган продолжает: «Вот уже 47 лет, как вы своей работой, своими стараниями вносите вклад в то, что Германия идёт вперёд, что Германия становится в Европе и в мире могущественной страной. Ваши глаза и уши всегда были обращены в сторону Турции. Я очень хорошо понимаю чувствительность, которую вы выказываете по отношению к ассимиляции. Никто не может ожидать от вас, чтобы вы подчинились ассимиляции. Ибо ассимиляция есть преступление против человечности».

Не говоря уже о неумеренности в выборе слов, этот пассаж отнюдь не является случайным промахом. Для этого он слишком тщательно составлен. Эрдоган хвалит турок в Германии за то, что они остаются турками; он призывает их и впредь оставаться ими и не приспосабливаться к принявшему их обществу. Кроме того, он явно претендует на то, чтобы в качестве турецкого государственного деятеля говорить от имени всех турецких мигрантов в Германии, то есть Эрдоган стремится к стойкой консервации турецкого меньшинства в Германии, которое первым делом должно ориентироваться на страну происхождения. Это тоже шовинизм.

Эрдоган грозит в отношении вступления в ЕС: «Да, вы уже в Европейском союзе. У нас уже и без того почти пять миллионов наших граждан находятся в Европейском союзе». Так и хочется добавить: все 5 миллионов слушают Эрдогана, а не те государства, которые приняли их к себе. Будь это иначе, ассимиляция уже бы состоялась, и тем самым состоялось бы «преступление против человечности».

За несколько дней до этого компания ARD показывала место преступления в Людвигсхафене: там было совершено насилие и убийство в семье турецких алевитов. Эрдоган почти неприкрыто требует цензуры: «Свобода прессы никогда не может быть неограниченной. Свобода мнений никогда не может быть неограниченной. Свободы простираются лишь до границ областей свободы других». Это не имеет ничего общего со свободой прессы. Кстати сказать: речь шла не о предоставлении свободы детской порнографии, и речь шла также не об отрицании холокоста. Речь шла всего лишь о криминальной истории в семье турецких мигрантов.

Скажем сдержанно: Турция Эрдогана не подходит Европе в культурном отношении, а страна, которая хвалит своих мигрантов за то, что они не ассимилировались в принявшем их государстве, является нарушителем спокойствия в мирном сосуществовании.

Допустим (а мы, пожалуй, должны сделать это допущение), что речь Эрдогана является зеркалом турецкой души, и тогда нечего удивляться недостаточному успеху в интеграции турецких мигрантов. Турки в Германии, следующие желанию Эрдогана так и оставаться турками, да ещё при этом размножаться на уровне выше среднего, со временем нанесут ущерб культурной идентичности Германии, поскольку они ставят вне закона закономерность действительной интеграции: «Внутри Европы переселяются лица определённой этнической принадлежности в область другой этнической принадлежности, затем при помощи языка они постепенно меняют и свою культурную идентичность, и самое позднее их дети становятся полностью интегрированными членами солидарной общины страны их выбора. Так, из французов, итальянцев и поляков становятся немцами и наоборот»^{423}, — констатирует австрийский исследователь поведения Иреней Эйбл-Эйбесфельдт. Но в этом, кажется, и состоит самый большой страх турок. Хоть они и потребляют в Германии чуть ли не исключительно турецкие СМИ, тем не менее реакция на позицию некоторых турецких передач, идущих на немецком радио и давно не пользующихся спросом, была просто безмерной^{424}.

Мусульманские мигранты и среди них турки хоть и интегрируются существенно медленнее, чем другие мигранты, но всё же меняются. Тот, кто вырос в Германии, замечает, самое позднее, приехав в Турцию, что он теперь «дойчлэндер», а не настоящий турок^{425}. Плохо только, что многие «дойчлэндеры» в итоге не являются ни настоящими турками, ни настоящими немцами.

Говорят, интеграция имеет дело с заботой об идентичности, с болью и страхом потерь. Говорят также, что дело тут не только в деньгах или работе. Тот, кому принадлежат эти слова, знает, о чём говорит: Ахмед Абуталеб, приехавший из Марокко в 1976 г. в возрасте 15 лет, закончил институт по специальности «телекоммуникация», стал государственным секретарём по социальным вопросам, и с октября 2008 г. он — бургомистр Роттердама. Сегодня он говорит: «Если рассматривать культурные различия лишь как обогащающий фактор, то остаются вне поля зрения чувства многих частей общества»^{426}.

Видимое различие между мусульманскими мигрантами и принимающими их обществами лежит не в цвете кожи и не в строении лиц. Большинство арабов и турок можно принять за греков или южных итальянцев, а пакистанцев за индийцев. Видимое различие, которое создаёт чувство дистанции, да и призвано, пожалуй, его создавать, состоит в одежде женщин, прежде всего в головном платке. Он стал знаком того, что ислам имеет общественно-политическое измерение и по ту сторону религии.

Переход от головного платка через покрывало к парандже — плавный. Такой же плавный, как переход от послушной мусульманской девочки, выходящей замуж за молодого человека, которого ей подыскал отец, потому, что так велит традиция, к подавленной молодой женщине, которой против её воли пришлось бросить школу и вступить в брак, которого она не хочет.

Если она попытается вырваться, в Турции ей грозит насилие, похищение, а в худшем случае убийство «во имя чести».

Все исламские общества ограничивают свободу женщины и указывают ей на её более низкий ранг. Разница в ранге выражается хотя бы в том, что мужчинам разрешено многожёнство, а женщинам нет. Некла Келек осуждает: «Западные интеллектуалы любят призывать к спокойствию в отношении вопросов одежды. Мол, от этого не рухнет демократия ни у нас, ни в Турции. Я не разделяю это мнение, ибо головной платок — это передовое знамя целой идеологии, коллективистского и патриархального общественного образования»^{427}.

Среди мусульманских женщин в Германии 33 % носят головной платок, 53 % отказались от него. Правда, среди 18—29-летних молодых женщин головной платок носят 34 %, среди 30—39-летних их 37 %, а среди женщин старше 60 — всего 27 %. Так же, как и в Турции, где сейчас 61 % женщин носят платки, в Германии распространение головных платков набирает силу^{428}. Достоверны ли эти цифры, собранные «Монитором религий» фонда Бертельсмана^[64] путём опроса, неизвестно. Остаётся открытым вопрос, традиционные ли круги были охвачены этим опросом.

Те, кто носит головной платок, признают себя причастными к традиционной интерпретации ислама. Но в Коране завет ношения головного платка или тем более покрывала нигде не прописан. Вместе с тем головной платок означает признание подчинённого положения женщины по отношению к мужчине и ограничения её свободы. В то время как среди старших головной платок был также выражением крестьянской традиции, среди более молодых, если его носят добровольно, это сознательно подаваемый сигнал.

Если мусульманские девочки, следуя воле родителей, носят головной платок в школе и школа это терпит, значит, государственное учреждение соглашается с тем, что девочки подлежат большим ограничениям и пользуются меньшими правами, чем мальчики. Это неправильно, если государственные учреждения подают такие сигналы. Однако созванная федеральным министром внутренних дел исламская конференция подала именно такой сигнал, предложив передать решение о ношении религиозной одежды в ведение родителей или опекунов. Тем самым впервые шариатская мысль нашла вход в немецкую государственную структуру.

Исторический источник хиджаба, головного платка или покрывала — ортодоксально-консервативный ислам с его враждебным по отношению к женщине преданием, и именно там собираются силы, которые настаивают на головном платке^{429}. Ведь он является отличительным признаком не ислама, а единства религиозного и общественного порядка, который нормируется шариатом. Шариат, за немногими исключениями, во всех исламских странах, а также в определённых частях Африки и Юго-Восточной Азии является существенным или единственным источником права в гражданском процессе. Гражданского судопроизводства, отключённого от религиозных норм, не существует. Исключение — Турция, где с 1926 г. судопроизводство ведётся по швейцарскому гражданскому кодексу. Это ничего не меняет в том, что и дальше как официальная, так и частная жизнь подлежит законам шариата.

Мусульмане рассматривают в целом как признанную истину то, что женщины не равноценны мужчинам. Это высшее положение мужчины выводится из Корана, в частности из таких стихов, как сура 4, 34: «Мужчины отвечают за женщин, поскольку Аллах отличил одних от других и потому, что они уступают по своим возможностям. Поэтому добродетельные женщины послушны»^{430}.

Шансы женщин в образовании и карьере проявляются в таких странах, как Иран или Саудовская Аравия, по большей части на основе двойного занятия позиций^[65] вследствие раздельного воспитания мальчиков и девочек. То есть там должны быть женщины-врачи и женщины-учителя. Однако карьера женщин всегда зависит от согласия мужчин^{431}. Последовательное пренебрежение и поражение в правах женщин в исламской культуре и предписанная мужчине позиция превосходства объясняют также, почему секулярные мужчины-мусульмане имеют намного более спокойное отношение к традиционным аспектам их религии, чем секулярные мусульманки или тем более феминистки. Ведь подавление и поражение в правах человека в исламе касаются 90 % женщин. По этой причине швейцарская правозащитница Юлия Онкен голосовала за запрет минаретов: «Минарет — политический символ правопорядка, в котором права женщин даже не возникают, и тем самым знак для государственного признания подавления женщины»^{432}.

Структура семьи в исламе иерархическая и строго ориентирована на мужчину как главу. Этот ролевой образец делает для мусульманских молодых мигрантов приспособление вдвойне тяжелым. Ведь в Германии молодой человек недалеко уйдёт с такими понятиями о «чести», «власти», а также склонностью к насилию. Режиссёр Фатих Акин в юности, которая прошла в Гамбурге, был членом турецкой преступной банды. Оглядываясь назад, он говорит: «Можно сказать, в эту структуру меня ввёл своим примером отец. А вывела меня оттуда мать». Она бросила на чашу весов свою жизнь и потребовала от него: «Ты спасёшь меня, если будешь учиться в школе как следует и перестанешь творить это безобразие. Иначе я не стану жить»^{433}.

Семейное объединение определяет также и брачное поведение. Турецкие мигранты более чем в 90 % случаев выбирают себе для брака турецких партнёров; около 60 % браков турецких граждан в Германии заключаются с партнёрами из Турции^{434}. Эти импортируемые партнёры имеют очень низкое образование. В Берлине 10 % из них неграмотны, 28 % посещали школу лишь до 5-го класса^{435}. Зачастую импортируемые партнёры происходят из той же местности, а то и из родственников семьи, в которую они входят, вступая в брак. Часто это двоюродные братья и сёстры. Целые кланы имеют давнюю традицию родственных браков, что соответственно приводит к большому числу инвалидов в потомстве. Известно, что доля инвалидов по рождению среди турецких и курдских мигрантов намного выше среднего уровня^{436}.

Завоевание посредством фертильности?

В мае 2004 г. в газете Hurriyet было напечатано, что немецко-турецкий предприниматель Фурал Огер во время обеда с турецкими предпринимателями заявил: «В 2100 г. в Германии будет 35 млн турок. Число немецких жителей тогда будет составлять приблизительно 20 млн». Если верить газете, он добавил к этому: «То, что начал султан Сулейман Кануни в 1529 г. осадой Вены, мы осуществим при помощи жителей, наших сильных мужчин и здоровых женщин»^{437}. Позднее предприниматель пояснял, что это была шутка, что он всего лишь хотел тем самым призвать немецких женщин рожать побольше детей.

Шутка это или нет, а цифры вполне соответствуют: если коэффициент фертильности немецкого автохтонного населения останется там, где он находится вот уже 40 лет, то в течение трёх следующих поколений число немцев упадёт до 20 млн. В остальном абсолютно реалистично, что мусульманское население при помощи высокого коэффициента рождаемости и продолжающейся иммиграции к 2100 г. может вырасти до 35 млн. Многие турки мыслят в таких категориях. С этим хорошо сочетается угрожающий тон Эрдогана в его речи в Кёльнской Арене, когда он сказал, что в странах ЕС уже проживает 5 млн турок. С этим согласуются и многие другие высказывания официозной стороны^{438}, а также ход дел в самой Турции. Население этой страны за последние 80 лет выросло впятеро. Из-за того что в среднем люди очень молоды, число рождений на 1000 жителей там вдвое больше, чем в Германии.

Однако по сравнению с другими мусульманскими странами этот рост населения ещё довольно умеренный. Бременский социолог Гуннар Хайнзон произвёл следующие расчёты: если бы немецкое население начиная с 8 мая 1945 г. имело такой же коэффициент рождаемости, что и тогдашнее население Палестины, то сегодня в Центральной Европе было бы 600 млн немцев^{439}. Конечно, такое немыслимо и является чисто теоретическими расчётами. Но это наглядно показывает динамику различных коэффициентов рождаемости.

Сдвиг структуры населения за счёт разных коэффициентов рождаемости изменяет облик мира, отдельных регионов и целых государств за исторически очень короткое время. Дорис Лессинг^[66] писала в своих воспоминаниях, что её родина Родезия была практически безлюдна, когда её открыл Сесиль Родс. Тогда там жили около 250 тыс. чёрных. Разведение колонистами кукурузы повысило базис пропитания чёрного населения и сделало возможным его размножение. Когда Дорис Лессинг покидала Родезию в 1949 г., там жили 1,5 млн чёрных, а сегодня их 13 млн^{440}.

Высокие коэффициенты рождаемости мусульманских мигрантов — всеевропейское явление: в Турине, где мигранты с 1990-х гг. в течение короткого времени достигли 10 % населения, доля их рождаемости составляет уже 25 %. Пятая часть детей в Копенгагене, треть детей в Париже и половина детей в Лондоне рождаются у мигрантов. Во Франции французские женщины в среднем имеют по 1,7 ребёнка, мигранты — по 2,8, но мигранты из Туниса, Турции и Марокко — в среднем по 3,3–3,4 ребёнка, а это больше, чем рожают женщины у них на родине^{441}.

К сожалению, в немецкой статистике рождаемости не учитывается религиозная принадлежность и происхождение матерей. Ни цифры рождаемости, ни нетто-коэффициент воспроизводства мигрантских групп различного происхождения из статистики рождаемости извлечь нельзя. Однако возможны косвенные заключения: в 2007 г. в Германии было около 3,4 млн детей в возрасте до 5 лет. Из них около 66,1 % не имели миграционной истории, а 5,1 % её имели; 18 % жили в домохозяйствах без указания данных о происхождении или с недостоверными данными. Очевидно, мигрантские домохозяйства с отсутствующими или противоречивыми данными о происхождении как раз особенно многодетны. Это даёт возможность сделать заключение, что очень большая часть этих детей — если не большая — точно так же может быть отнесена к мусульманским мигрантам. Отсюда получается, что доля мусульманских детей среди детей в возрасте до 5 лет колеблется от 14 до 23 %^{442}. По оценке религиоведа Михаэля Блюме, в Германии к 2030 г. будет около 7 млн мусульман. Они будут жить преимущественно в больших или средних городах и будут составлять там около трети жителей, их коэффициент рождаемости будет оставаться по-прежнему выше, чем у немцев^{443}.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: