Необходимость дистанции между зарплатой и пособием и минимальная зарплата 8 глава

Часть немцев, в том числе из элиты, так ещё и не осознали проблему. В их жизни, в домах или в мире работы мусульманские мигранты появляются разве что в качестве уборщиков или некой чужеродной кулисы, когда случается приехать в гости в берлинский район Кройцберг. Часть интеллектуальной и либеральной прессы, кажется, даже испытывает тайную радость оттого, что мусульманская иммиграция погребает под собой немецкое общество.

Журналистка Ингрид Клёпфер приводит жизнь привезённой из Турции невесты-мусульманки по имени Дилек в качестве доказательства отсутствия интеграционных усилий со стороны немецкого общества: ей 27 лет, десять лет провела в Германии, родила троих детей, за плечами пять лет учёбы в деревенской школе в Турции. Дилек знает лишь домашнее хозяйство, а немецкого языка практически не знает. Что же делало американское государство для интеграции приехавших немцев, евреев, ирландцев или итальянцев? Они интегрировались сами, поскольку у них не было другого выбора, если они не хотели погибнуть. Не существовало никакой социальной помощи для ввезённых невест. Недостаточная интеграция видна по поведению мусульманских иммигрантов. Этого Инге Клёпфер, либералка из числа добрых людей, не желает признавать, когда заявляет с агрессивным подтекстом: «Немецкий этнос в дальней перспективе во многих местах сократится до одного из крупных меньшинств. Тогда будет видно — прав ли окажется инвестиционный банкир Саррацин или нет»^{385}.

В определённых кругах уже стало обычным делом — забрасывать упрёками в расизме даже эмпирически обоснованные ссылки на наличие разницы между этническими группами^{386}. Это очень действенный метод — заткнуть рот человеку, думающему иначе, обложив проклятием неполиткорректности его обыкновение называть вещи своими именами. В Германии это срабатывает особенно эффективно по причине тяжёлого исторического наследия. Некла Келек констатирует:

«Сегодня среди востоковедов и иностранных уполномоченных, у зелёных и у представителей церквей есть много таких, кто из одного лишь страха прослыть нетолерантным или враждебным по отношению к иностранцам находит диковиннейшие аргументы, чтобы понять “своих” иностранцев и защитить их любой ценой. Они пропагандируют толерантное понимание, которое эквивалентно самоотречению. Права на свободу поставлены у них под сомнение в пользу понимания для другой культуры»^{387}.

Различия в культурном формировании не являются чем-то оскорбительным. Надо просто видеть их, и нельзя их замалчивать. К этому как раз склонны немцы, и именно интеллектуалы среди них по сей день так и не заметили, насколько сильно они сами отличаются, к примеру, от итальянцев и насколько устойчиво продолжают действовать даже эти минимальные по сравнению с мусульманами различия. Немецкий публицист Дирк Шюмер пишет, что как раз величайшие поклонники Италии — такие, как Гёте, Буркхардт и Гессе, — благоразумно становились итальянцами лишь на короткое время. Сам он даже после 10 лет жизни в Венеции, несмотря на блестящее знание языка, так толком и не интегрировался^{388}.

В Германии 47 % людей, имеющих итальянскую миграционную историю, признают, что чувствуют себя хорошо интегрированными, но таких людей с турецкой миграционной историей лишь 22 %. И наоборот, слабо интегрированными чувствуют себя 42 % последних, но лишь 22 % первых. Причина этого не может корениться в дискриминации: только 6 % турок указывают в сведениях о себе, что они подвергаются дискриминации, у итальянцев таких 3 %^{389}.

Культурной интеграции препятствует в нарастающем масштабе технико-медийное развитие (спутниковое телевидение). Благодаря телевизионным программам из стран происхождения «родина» присутствует в повседневности иммигрантов гораздо ощутимее, и количественный аспект переходит в качественный. Из-за этого возникают напряжённые отношения, полюса которых — физическое пребывание в стране, принявшей их, и пребывание во власти страны происхождения»^{390}.

К культурным различиям и связанным с ними ритуалам отграничения принадлежит и склонность к насилию, которая особенно отмечается в молодёжной среде с мусульманской миграционной историей. Молодые немцы, которые не нападают, а лишь защищаются, считаются слабаками. В Бонне, в обычно мирном районе Бад-Годесберг привлекли общественное внимание систематические нападения подростков-мигрантов на гимназистов. Местное футбольное спортивное общество жаловалось, что его модель интеграции торпедировалась сирийским клубом, который переманивал к себе молодых арабов, и там всё им сходило с рук. Когда один молодой марокканец, внешне неотличимый от немца, попал в лапы насильников и заговорил с ними по-арабски, те его даже не поняли^{391}. Совершенно очевидно, что часть этой молодёжи за прошедшее время очутилась в языковом отношении в Нигде. Их интеграционные шансы это не повышает.

И ведь Бонн не исключение, в Дуйсбург-Марксло, в Эссен-Катернберге, в Мюнхен-Хазенбергле, в Берлин-Нойкёльне и во многих сотнях мест Германии, где наблюдается особенно большое скопление мусульманских мигрантов, всё идёт точно так же. Многие благоразумные турки и арабы видят проблемы культурной интеграции своих земляков^{392}, а вот немецкие и мусульманские сторонники мусульманской иммиграции, кажется, вытесняют осознание этих проблем. Так, Европейский центр мониторинга расизма и ксенофобии предостерегает от «исламофобии» и критикует: «Мусульмане считают, что их принятие обществом все больше воспринимается как “ассимиляция”, предполагающая утрату ими своей мусульманской идентичности»^{393}. Это неправильно. Достаточно того, чтобы мусульмане соблюдали наши законы, не угнетали своих женщин, отменили принуждение в отношении замужества, воспрепятствовали своим подросткам в насильственных действиях и сами зарабатывали себе на жизнь. Вот о чём идёт речь. Те, кто критикует эти требования как принуждение к ассимиляции, на самом деле имеют проблемы с интеграцией. Может, им следовало бы хоть раз подумать о том, почему во всей Европе существует предубеждение против мусульман — и с полным основанием:

• никакая другая религия в Европе не заявляет о себе столь требовательно;

• никакая другая иммиграция не связана так сильно, как мусульманская, с использованием социального государства и криминалитетом;

• никакая другая группа не подчёркивает публично своё отличие, особенно через женскую одежду;

• ни в какой другой религии нет такого лёгкого перехода через грань к насилию, диктатуре и терроризму.

Относительную безуспешность экономической и культурной интеграции мусульманских мигрантов, которая наблюдается по всей Европе, охотно объясняют «расслоением», поскольку эмигрирует главным образом отсталое деревенское население, а не культивированные горожане. А от гипотезы, что интеграции может препятствовать мусульманская культура как таковая, сторонники тезы «расслоения» отмахиваются как от «культуралистской». Однако во все времена было обычным явлением, что в путь на чужбину пускались не образованные и хорошо устроенные, а, скорее, нижние слои, в основном деревенские жители, а не горожане. И всегда те, кто эмигрировал, были самыми активными.

Объяснять проблемы мусульманской интеграции культурным различием между городом и деревней — стратегия преуменьшения. Нет здесь также и различных моделей интеграции, а есть единый образец исламской иммиграции во всей Европе^{394}. В любом случае верно то, что мусульманским приезжим в Европу свойственна особая смесь из исламской религиозности и традиционных форм жизни. Эта смесь осложняет экономическую и культурную интеграцию и обеспечивает через связанную с этим недостаточную эмансипацию женщин особую многодетность мусульманских мигрантов, которая ещё и поощряется благословением европейского социального государства. Параллель с немецким нижним слоем возникает лишь в пунктах слабого образования и недостаточной ориентации на рынке труда. Но в немецком нижнем слое это является результатом отрицательного отбора. Никто бы не взялся утверждать, что мусульманские мигранты представляют собой отрицательный отбор из стран своего происхождения, поэтому и их специфические проблемы тоже не могут быть объяснены «расслоением».

Хвалёная роль турецких самостоятельных предпринимателей в торговле овощами и фруктами отрадна для тех покупателей, которым так недостаёт привычной «лавочки тёти Эммы». Но в конечном счёте сильное скопление турецкого меньшинства в перенасыщенном сегменте рынка есть также выражение и результат нехватки или отсутствия подъёма в образовании. Это можно объяснить патриархальной и авторитарной структурой турецких семей, которые ориентированы не столько на индивидуальный успех, сколько на благо семейного объединения^{395}. Это тупик, ибо культурная интеграция может удаться лишь тогда, когда мусульманские мигранты признают наш плюрализм и примут его. Некла Келек пояснила по этому поводу: «Общественный договор является для меня тем “минимумом”, которым определяется интеграция и тем самым наше будущее»^{396}.

Параллельные общества?

Человек предпочитает знакомое и стремится держаться подальше от чужого. Это касается языка, блюд, обычаев и обрядов. «Рыбак рыбака видит издалека». Поэтому вполне понятно, что иммигранты в чуждом окружении ищут в первую очередь близости своих земляков, знакомой среды родного языка, своей религии и привычного образа жизни.

Со временем это нивелируется там, где люди сами обеспечивают себе пропитание, ибо для этого приходится выходить вовне, во «враждебную» жизнь и зарабатывать деньги. Существенным условием для этого является знание местного языка. Параллельные общества растворяются тем скорее, чем больше групп мигрантов готовы интегрироваться и чем успешнее они экономически. Поэтому евреи, а также немцы — в отличие, например, от итальянцев — совсем скоро становятся неотличимы от большинства граждан в американском обществе.

Параллельные общества идут в ногу с региональной концентрацией, но это совсем не обязательно. Характер гетто они легко приобретают там, где население при высокой частичной безработице живёт в основном с социальных трансфертов. Это характерно для Северного Нойкёльна с его турецким и арабским населением так же, как раньше было характерно для нью-йоркского чёрного Гарлема. Параллельные общества образуются к тому же тем легче и существуют тем дольше, чем большее отсутствие интереса проявляют мигранты к обществу большинства и чем больше они предпочитают оставаться среди своих.

Критерий готовности к интеграции — это брачное поведение. К тому же оно управляет темпом растворения параллельных обществ либо соответственно препятствует тому, чтобы они возникали в большем объёме. Здесь дело обстоит плохо, ибо лишь 3 % молодых мужчин и 8 % молодых женщин с турецкой миграционной историей вступают в брак с немецкими партнёрами, у российских немцев, напротив, таких 67 %.

Некла Келек рассказывает о небольшом северогерманском городке. Там «живут около 300 мигрантов, все они являются членами всего лишь двух семей. Тридцать лет назад в городок приехал один курд со своим другом из Восточной Анатолии, и постепенно они перевезли сюда всех своих родственников. Кто на ком женат, кто чей ребёнок, внук или двоюродный брат — со стороны не разобраться»^{397}. На день рождения ребёнка в одну состоятельную турецкую семью пришли также матери приглашённых детей. Ни одного немецкого ребёнка при этом не было. Женщины в возрасте от 18 до 35 лет — все импортированные невесты, которые были замужем за турецкими мужчинами второго и третьего поколений. Ни одна из женщин не говорит дома по-немецки, они практически не знают немецкого языка. За всех приходится говорить одной: «Мы и здесь можем жить так, чтобы не иметь никаких дел с другими. У нас свои собственные представления. Ведь мы здесь имеем всё, немцы нам вообще не нужны». И разумеется, их сыновья потом женятся на мусульманках^{398}.

Такой менталитет господствует в широких кругах мусульманского населения. В конечном счёте безразлично, считать ли его культурно, религиозно или ещё как-то обусловленным, ибо это такой вид культурной обособленности, который тормозит интеграцию мусульманских мигрантов и препятствует их экономическому успеху. Я называю его культурно обусловленным, но ничего не изменится в положении вещей, если дать явлению другое название и даже обложить его академическим ругательством «культуралистский».

Параллельные общества возникают путём классической миграционной модели въезда по цепочке, которую демонстрирует область гомогенного поселения^{399}. Насколько сильно они укрепились и какие воздействия оказывают на среду, зависит от готовности и способности мигрантов к интеграции. Мусульманская иммиграция с момента прекращения вербовки гастарбайтеров в 1973 г. идёт вопреки тому интеграционному препятствию, что саму иммиграцию объясняют привлекательностью немецкого социального государства, а это означает, что у многих въехавших в страну с тех пор на первом плане стоит не собственный экономический успех за счёт интеграции и профессиональных достижений, а обеспечение и алиментирование со стороны немецкой социальной системы. Перспективы новоприбывших хороши, ибо помощь достаётся каждому въехавшему, независимо от его готовности к интеграции и желания работать. Дальнейшие препятствия состоят в слабой склонности к изучению немецкого языка и к использованию его в частной жизни, в слабом интересе к обучению вообще, в приверженности к иерархическим семейным структурам, в продолжающемся пополнении семей путём воссоединения, в брачном поведении, ориентированном исключительно на свою национальность либо на мусульман.

В отличие от итальянцев, испанцев или поляков вряд ли кто из мусульманских мигрантов возвращается к себе на родину. Ведь там оплата труда ниже, чем получаемое здесь пособие по безработице II и пособие на детей. Возвращается только часть из квалифицированных специалистов, потому что полученная в Германии профессия даёт шансы и на старой родине. Результат — негативный отбор внутри мусульманских параллельных обществ. Таким образом Германия финансирует ту часть мусульманского пролетариата, которая не видит для себя в странах происхождения более привлекательных шансов, чем немецкая социальная помощь. Если не будут изменены общие условия социального обеспечения, очень маловероятно, что параллельные общества мусульманских мигрантов в Германии и Западной Европе со временем автоматически растворятся^{400}.

Естественно, параллельным обществам не удаётся полностью восстановить порядки, принятые на их родине. По большей части безработные мужчины, главы семейств, хотя и слывут дома вождями, но вне дома не могут показать своим сыновьям престижный образ кормильца. Тем ревностнее они передают мужскому потомству сильно завышенные представления о мужественности — храброй и всегда готовой к насилию во имя «чести».

Эту роль молодые мужчины перенимают тем скорее, чем в большей степени оставляют желать лучшего их успехи в школе, а их знания, кстати, ещё хуже, чем у мусульманских девушек.

К школьной фрустрации добавляется также сексуальная фрустрация, и обе вносят свой вклад в накопление агрессии у молодых людей, которые живут в вольном обществе, повсеместно напичканном сексом и порнографией. Однако мусульманские девушки по религиозным соображениям до брака сексуально недоступны, и даже невинные досексуальные сближения чаще всего невозможны. А «лучшие» немецкие девушки не падки на тех, кого они воспринимают в системе образования как «лузеров». Ложные ролевые образцы, недостаточный успех в образовании и сексуальная фрустрация могут привести к повышенной готовности к насилию, которая проявляется во всей полноте главным образом в бандах юнцов — настоящей родине многих молодых мусульманских мигрантов. Там они находят признание, которого ищут, пусть и за ложные заслуги, а именно — за нарушение закона, грабежи и драки.

Фади Саад делал свою карьеру насильника, будучи членом уличной банды, пока сам не был избит и покалечен другой бандой. Это привело к его исправлению. Сегодня он — социальный работник в берлинском районе Нойкёльн^{401}. По большей части Фади Саад возится с «дойраберами», родившимися в Германии арабскими беженцами. «Уютная плюшевая педагогика для этих сорвиголов не подходит», — говорит он. Двенадцатилетний подросток, прибегающий к насилию, должен наказываться незамедлительно. Недостаточно приговорить его к социальным работам лишь месяц спустя. «Он выйдет и побьёт первого же попавшегося». От болтовни на тему интеграции, считает Фади Саад, толку мало: «Интегрировать — значит, включить. Но во что? И кого я должен интегрировать? Я знаю и немцев, которые не говорят по-немецки. Что, их я тоже должен интегрировать?» Фади Саад рассказывает о своей первой поездке в Ливан, о том, что мальчишки там перед началом занятий должны показывать свои ногти и что никому даже в страшном сне не может привидеться идея приветствовать своих приятелей обращением «потаскухин сын»^{402}.

В Берлине около 20 % всех насильственных преступлений совершается лишь тысячей турецких и арабских преступных подростков, группой, составляющей 0,3 промилле всего населения Берлина. Но в отчёте Федерального правительства об интеграции этот криминалитет изображён как нечто относительное. Там говорится: «По меньшей мере, для группы молодых людей криминологи исходят из того, что при сравнении групп с равными семейными, школьными и социальными общими условиями, равно как и с такими же ценностными ориентирами, более высокое уличение ненемцев в конечном счёте уже не регистрируется»^{403}. В этой ахинее явно путают эмпирическую науку с политической теологией. Кому, собственно, на пользу то, что замалчиваются очевидные факты, ведь этим замалчиванием не обманешь и самого подростка, если он достаточно разумен. Тут ни истины, ни ясного анализа, ни интеграции. Авторам следовало бы один раз проехаться в центр района Веддинг, сопровождая патрульный выезд комиссара полиции Флориана Сёддинга. Там живут 82 тыс. человек, половина с турецкой или арабской миграционной историей. Насилие, в том числе 104 нападения на полицейских в год, исходит почти исключительно из группы мигрантов^{404}.

Авторы отчёта по интеграции могли бы также побеседовать с Кирстен Хайзиг, судьёй в Нойкёльне, которая видит взаимосвязь между вопросами насилия и существованием параллельных обществ. О своей «клиентуре» она говорит следующее:

«В зале суда у меня сидят преимущественно арабские преступники. Они и их семьи пытаются уйти от нашего правосудия, разбирая инциденты внутри этой этнической группы. Есть в мигрантских кварталах особенное скопление проблем, которыми и питается криминалитет».

На вопрос, этническая ли это проблема или социальная, Кирстен Хайзиг ответила:

«Тут многое сходится вместе: с одной стороны, высокая безработица, отчуждённость в школе и общая запущенность. Сюда добавляются культурные факторы: у некоторых турок и арабов особенно проявляется мания мужественности. Понятия о чести и уважении настолько эмоционально наполнены, что дело быстро доходит до насилия. Побои в воспитании, к сожалению, обычная практика. Если отец не пользуется уважением по той причине, что он безработный, он добивается этого уважения побоями. Закрытые общества развиваются по собственным правилам. В этом я вижу большую опасность».

Кирстен Хайзиг выделила среди турецких и арабских мигрантов в параллельном обществе Нойкёльна также сильно выраженную враждебность по отношению к немцам и привела примеры: «Один двенадцатилетний подросток обозвал свою одноклассницу лахудрой, потому что она не носит головной платок. Другой обвиняемый заявил полицейскому чиновнику: “Ты — дерьмо у меня под ногами, мне насрать на Германию”. Подростки заявили немецким женщинам: “Вас, немцев, надо газом травить”. Если так ведут себя по отношению к иностранцам немцы, мы называем это расизмом»^{405}.

Видимый знак отличия для мусульманских параллельных обществ — головной платок. Его нарастающее распространение свидетельствует о росте параллельных обществ. Даже Европейский центр мониторинга расизма и ксенофобии признаётся, что головной платок мусульманки носят под давлением семей или ровесников. Объявление головного платка вне закона в общественных местах, включая школы, одобряют 78 % населения во Франции, 54 % в Германии и 29 % в Англии^{406}. Каково же должно быть давление на мусульманских девочек, если даже немецких школьниц в государственной школе дразнят за то, что они не носят платок.

Мусульманские семьи, которые разделяют западноевропейские ценности и серьёзно относятся к свободомыслию, не заставляют своих дочерей носить платки и не побуждают остальных членов как-либо визуально отличаться от общественного большинства. Ношение головного платка никогда не выражает одну только религиозность — хорошей мусульманкой можно быть, в конце концов, и без головного платка, — а выражает также стремление оптически отграничиться от «неверных». Головной платок означает одновременно, что женщина признаёт свою подчинённость мужчине, то есть она отвергает эмансипацию женщин по западноевропейскому образцу.

Пример Нойкёльна

Берлинский район Нойкёльн насчитывает 305 тыс. жителей. Согласно официальным цифрам 120 тыс. имеют мигрантское происхождение, из них 60 тыс. иностранцы по паспорту. Сюда надо добавить 20–30 тыс. нелегалов (во всём Берлине их 150–200 тыс.). Иногда в двух комнатах ютятся 20–30 человек. Почти половина жителей Нойкёльна имеет миграционную историю. В Северном Нойкёльне их даже 55 %, а в местных школах — 80—100 %. На пособие Hartz IV живёт 30 % населения младше 65 лет, в Северном Нойкёльне их 45 %, а среди 25-летних даже 60 %.

Нойкёльн слывёт самым большим турецким городом Германии. В нашей стране много таких Нойкёльнов. Город Ален в Вестфалии, например, имеет добрых 56 тыс. жителей, но за железнодорожными путями размещается компактный мусульманский городок на 15 тыс. жителей. Сегодня в Германии есть сотни посёлков и целые городские кварталы, в которых турецкие и арабские мигранты образуют большинство или крепкое меньшинство. Во всех этих посёлках одни и те же проблемы. Они растут намного быстрее, чем города, в которых они расположены (те порой даже сокращаются), и точно так же численность мигрантов растёт быстрее, чем немецкое население. Если по такому кварталу идёт немец, то он кажется чужаком в собственной стране.

Нойкёльн стоит рассмотреть поближе, потому что эта часть города может служить примером-предостережением. В Северном Нойкёльне живут 2/3 или даже 3/ всех питомцев Hartz IV. Хайнц Бушковский, бургомистр этого района Берлина, стал известен на всю страну тем, что обозначает проблемы — обладая глубоким опытом и располагая фактами — конкретно, но при этом всегда дифференцированно. В его партии, берлинской СДПГ, его долгое время недолюбливали за такую неприятную конкретику и за обыкновение доводить до абсурда общий интеграционный гул и ужимки добрых людей. Но проблемы разговорами не решить, и постепенно известность Бушковского ширилась. Возмущение моим интервью в Lettre International имело тот приятный для него побочный эффект, что его вдруг стали воспринимать как «умеренного» и «здравомыслящего». Я часто беседовал с Хайнцем Бушковским^{407}. На этих беседах построено следующее мозаичное описание Нойкёльна.

Проблемное население в Нойкёльне составляют не рабочие-мигранты 1960—1970-х гг. и их потомки, а семьи, которые приехали сюда после 1980 г. в рамках воссоединения семей как мигранты бедности и как беженцы войн. На 80 % это арабы, остальные — турки. Арабы в Нойкёльне были первыми, кто разузнал, как обрести права на получение гражданства. Если хотя бы один ребёнок в семье «натурализован» здесь, тогда весь родовой клан защищён от выдворения. Особенно большие проблемы создают ливанцы и палестинцы. Многие курдские турки успешно выдавали себя за беженцев гражданской войны из Ливана. Турок надо дифференцировать по религиозным направлениям. Сунниты и шииты очень сильно отличаются от алевитов, которые не ходят на пятничную молитву, не постятся, а их жёны не носят головные платки. На взгляд суннитов и шиитов, они вообще не являются настоящими мусульманами. Алевиты — практически протестанты ислама.

Рабочими мигрантами 1960—1970-х гг. были люди, которые отправились в путь, чтобы трудом своих рук создать своё благосостояние. Совсем иначе обстоит дело у мигрантов 1980—1990-х гг. У них есть обетованная земля, и это Германия, где, не работая, становишься богаче, чем мог когда бы то ни было стать в своей деревне (миграция бедных). Турецкий средний класс в Нойкёльне происходит от трудовых мигрантов. Эти семьи не создают проблем, и их не видно на улицах.

Девочки с непременными головными платками происходят из ортодоксальных семей и в большинстве случаев хорошо образованны. Особо строго закутанные девушки зачастую преуспевают в немецком языке. Напротив, турецкие девушки, которые носят платки, но ходят с голым животом и пирсингом, одолели только начальную школу и считаются недалёкими. Ортодоксальность, низкая образованность и головной платок вполне могут сопутствовать одно другому. Это соответствует исламскому единству церкви и государства.

Голландский писатель Леон де Винтер придерживается той точки зрения, что государству всеобщего благоденствия по европейскому образцу никогда не стать страной интеграции. «А Hartz IV на что?» — спрашивают себя мигрантские ученики начальной школы и даже не думают проявлять честолюбие.

Первые волны беженцев бедности из стран Африки, Ближнего и Центрального Востока были ошеломлены встречей с Европой. Политика в Норвегии, например, была тогда настолько либеральной, что не имела тюрем для подростков и поэтому не знала, куда девать в Осло разбойные банды драчливых юных арабов.

Ложно понятая либеральность всячески мешает нам принять правильные меры против такой позиции. Так, Берлин ужесточил условия языковых тестов и издал закон о защите детей. Но в нём не прописаны санкции, разве что в случае несоблюдения закона взимается административный штраф.

«Чем пестрее смесь, тем прозрачнее должны быть законы» — таков практический вывод нойкёльнского бургомистра. Его бывший коллега в Роттердаме тоже сделал такие выводы и последовательно провёл их в жизнь: «Мы вернули Роттердам роттердамцам, отвоёвывая назад квартал за кварталом, улицу за улицей». В Голландии право на поселение предоставляют местные управления. Но это право может быть и отозвано. Семьи, которые зарекомендовали себя плохо, могут быть принудительно выселены. В следующих общинах они ведут себя, как правило, лучше. Носительницам паранджи в Голландии отказывают в социальной помощи, обосновывая это тем, что в таком виде они не способны встроиться в рынок труда.

Мигрантское население очень трудно охватить статистическим учётом. Существует очень много обмана: при рассылке карточек исчисления налога по заработной плате в одном только Нойкёльне обнаружено 10 тыс. несуществующих адресов. На одну однокомнатную квартиру в Кёльне выпало 60 адресатов. При нынешнем уведомительном порядке регистрации каждый может указать любой адрес, и это никак не проверишь. В Нойкёльне ведётся бойкая торговля чип-картами больнично-страховой кассы. По одной карте часто обслуживают разных людей, зачастую нелегалов из родных мест мигрантов. Больнично-страховые кассы до сих пор не интересовались этим на том основании, что врачам платят поквартально единую сумму. То, что обман мигрантов повышает давление расходов в системе и ограничивает услуги «настоящим» плательщикам взносов, судя по всему, не интересует берлинскую больнично-страховую кассу. Кроме того, в аптеках Нойкёльна отмечен странный отпуск медикаментов. Сюда в больших количествах поступают рецепты на бесплатный отпуск часто очень дорогих лекарств, которые затем отправляются в родные деревни мигрантов.

Очень много злоупотреблений устраивают мигранты и с подработкой. Многие работают гораздо больше десяти часов в неделю, допустимых для получателей трансфертов. Никто не может контролировать соблюдение ограничения часов. Когда инспекция устраивает проверку на стройках, мигранты предъявляют свои карты социального страхования и уверяют, что они работают в рамках допустимых десяти часов. Освобождённая от налогов подработка повышает статистику занятости, поскольку больше людей получают работу. Регулярную работу фирмы дробят. Это массовое явление. В конечном счёте выплата зарплаты происходит за счёт налогоплательщика.

Активные преступники сеют на улицах Нойкёльна страх и ужас, подавая дурной пример. Они составляют лишь 1 промилле населения, но совершают 20 % всех преступлений в Берлине. Сегодня от правонарушения подростка до его ареста проходит 9—12 месяцев. Настоятельно необходимо возродить принципы порядка. Всё, что не карается наказанием, расценивается среди мусульманских мигрантов как слабость. Над условным наказанием они только смеются. Поскольку у них нет буржуазных жизненных целей и живут они за счёт пособия Hartz IV и нелегальной работы, их совершенно не волнуют полицейские выписки из их уголовных дел. В далёких от образования мигрантских семьях тюрьма не рассматривается как нечто, затрагивающее их честь. По тому, как происходит поддержка семьи заключённого, видно, насколько тесен клан.

Насилие молодёжных банд направлено не только против немцев. Турецкая женщина-коммерсант во время посещения её фирмы откровенно признаётся: «Господин бургомистр, когда стемнеет, я уже не еду по Зоннен-аллее: боюсь арабов».

Нойкёльнский бургомистр часто посещал занятия в школах своего района и пришел к следующим выводам: между классами одной и той же ступени лежат целые миры. Около 20 % детей в Нойкёльне, поступая в школу, вообще не говорят по-немецки или говорят очень плохо. Ещё 30 % детей располагают очень ограниченным, чрезвычайно простым запасом слов. Среди молодёжи до 25 лет, которая зарегистрирована в Центре безработных, 90 % без дальнейшего повышения квалификации объективно не интегрируемы в рынок труда.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: