КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ ВРЕМЕНА

партии. К нему, примерно, подойдет это название». Тут-то я установил, что высокосортный среднего качества обыкновен­ный настоящий доминиканский кофе — это кофе с острова Гаити, бледного серо-зеленого цвета, на один фунт которого прихо­дится пятнадцать лотов хороших зерен, десять лотов черных зерен и семь лотов пыли, камешков и прочего сора. Так я был посвящен еще во многие другие тайны Гермеса и в этом занятии провел время до самого обеда, который оказался очень посред­ственным, после чего колокол призвал нас возвратиться на пароход. Дождь, наконец, прекратился, и едва только судно «легло на курс» из Гееста, как тучи рассеялись и засверкали яркие лучи солнца, согревая нашу все еще сырую одежду. Но к всеобщему удивлению пароход пошел не вверх по реке, а вниз, к рейду, где только что бросил якорь гордый трехмачто­вый корабль. Едва только мы достигли середины реки, волны стали выше, и началась заметная качка. Кто, когда-либо побы­вавший на море, не почувствует, как усиленно бьется его сердце при этих nepFbix признаках близости моря! На минуту кажется, что вновь выходишь в открытое шумящее море, в глубоко прозрачную зелень волн, в этот чудесный свет, излучаемый одновременно солнцем, синевой неба и морем; невольно начи­наешь вновь раскачиваться в такт движению судна. Но дамы придерживались другого мнения, они испуганно смотрели друг на друга и бледнели, в то время как пароход «in a gallant style» *, как говорят-англичане, описал полукруг около вновь прибыв­шего судна и принял на борт его капитана. В тот самый момент, когда капитан поднимался по трапу парохода, помощник стра­хового агента разъяснял нескольким пассажирам, которые тщетно пытались разглядеть на носу название судна, что по­следнее, согласно номеру флага, есть судно «Мария», капитан Рюйтер, а согласно реестру Ллойда такого-то числа вышло из Тринидада на Кубе. Наш помощник страхового агента выступил навстречу капитану, с покровительственным видом пожал ему руку, осведомился о его плавании, о грузе и вообще завел с ним длинный разговор на нижненемецком наречии, в то время как я прислушивался к комплиментам, которые книготорговец расточал полунаивным, полукокетливым портновским дочкам. Закат солнца был полон величия. Как раскаленный шар, висело оно в сетке из тонких облаков, нити которой, казалось, начали уже загораться, так что каждую минуту можно было ожидать: вот-вот сетка прогорит и солнце с шипением упадет в воду! Но оно спокойно опустилось за группой деревьев,

♦ ■»- «в галантном стиле», Ред,

Ф. ЭНГЕЛЬС

напоминавших неопалимую купину Моисея ¹⁰³. Поистине, здесь, как и там, слышен громкий глас божий! Но .хриплое карканье оппозиционно настроенного бременца пыталось заглушить его; сей мудрый муж выбивался из сил, доказывая своему соседу, что было бы гораздо благоразумнее вместо того, чтобы строить Бремерхафен, углубить русло Везера, дабы в него могли вхо­дить и большие суда. К сожалению, оппозиция здесь слишком часто возникает скорее из зависти к власти патрициев, чем из сознания, что аристократия препятствует созданию разумного государства; при этом она настолько ограниченна, что с ней столь же трудно говорить о бременских делах, как и с самыми строгими приверженцами сената. — Обе партии все более убеждают, что такие малые государства, как Бремен, пережили себя и что они, даже входя в состав могущественного государ­ственного союза, вынуждены нести внешне зависимый, а внут­ренне флегматический, старчески-вялый образ жизни. — Но вот мы уже у самого Бремена. Высокая башня церкви святого Ансгария, с которой связаны наши «церковные смуты», подни­мается над болотами и лугами, и вскоре мы подошли к высоким товарным складам, которые тянутся по правому берегу Везера.

Написано Ф. Энгельсом в июле 1840 г.

Напечатано без подписи в газете «Morgenblatt für gebildete Leser» Л^Г°Л° 19в, 197,108,199 и 200; 17 — 21 августа 1841 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

На русском языке публикуется впервые

[ 101

[ДВЕ ПРОПОВЕДИ Ф. В. КРУММАХЕРА]

Перед нами лежат две проповеди, которые побудили обычно столь набожных бременцев запретить эльберфельдскому ревни­телю веры Ф. В. Круммахеру выступать в дальнейшем в церкви св. Ансгария ¹⁰⁴. Если в рядовых проповедях, где бог назы­вается лишь отцом вселенной или высшим существом, часто можно найти очень много воды, то текст вышеупомянутых речей Круммахера содержит щелочь и квасцы и даже азотную кислоту. Эти речи прочтут с интересом уже ради той ориги­нальности, в "силу которой проповедник обращается с кафедры к пастве, как это имеет место в данном случае; они доказы­вают, что Круммахер весьма остроумный, одаренный изобрета­тельностью и фантазией фанатик. Вызваны ли его грозные речи настоящей твердокаменной верой в христианство — подлежит сомнению. Мы полагаем, что Круммахер не лицемер и прибег­нул к этой манере проповедовать только ради вкуса и никак не может отказаться от нее, поскольку привычный тон сюсю­кающих о любви евангельских пастырей и дамских проповед­ников просто пошл. Ясно одно — Круммахер извращает зна­чение кафедры проповедника, если он превращает ее в кресло инквизитора. Что может вынести его паства из такой проповеди? Ничего, кроме духовного высокомерия, которое так противно в пиетизме ^в. Кто требует от членов своей общины только веры, определяя эту непреложную заповедь лишь синонимами,а осталь­ную часть проповеди использует для полемики по злободнев­ным вопросам, тот распространяет самомнение, высокомерие, ортодоксальную закоснелость и в очень малой степени пропо­ведует христианство. Создается впечатление, что Круммахер

Ф. ЭНГЕЛЬС

довольно методично решает задачу превращения христианской простоты в высокомерие. Обычным для него является утвержде­ние, что остроумие, ум, фантазия, поэтический талант, искусство и наука — ничто перед лицом господа. Он говорит:

«Небеса радуются не тогда, когда рождается поэт, а когда пробуж­дается заблуждающийся».

Он так изображает самому нищему духом из своей общины то значение, которое тот мог бы приобрести, что этот чело­век сам себе неизбежно начинает казаться выше и мудрее Канта, Гегеля, Штрауса и др., которых Круммахер в своих проповедях непрестанно предает анафеме. Не складывается ли самая сокровенная сущность Круммахера из подавленного честолюбия и стремления отличиться? Есть много людей, которые желали добиться высокого положения, не сумели достичь его с помощью прилежания, труда и таланта и теперь надеются овладеть этой вечной вершиной беспримерной изощрен­ностью в вере. Постоянные выпады Круммахера против всего, что в мире знаменито, многие склонны объяснять себе именно так, а не иначе. Очень обидно, что в упомянутых проповедях содер­жится так мало смягчающих элементов, трогательности, за­душевности и настоящей боли. Темы любви непривычны столь твердому и ревностному человеку. В то же время мы находим в них места, которые вновь примиряют нас с удивительным характером этого человека. Как мало есть у нас проповедей, в которых можно обнаружить такие прекрасные строчки, как например:

«Да, друзья, мир еще не кончается там, где на дальнем морском берегу ревет буря или там, где восходит печальная луна и тихие звезды с горестью смотрят на землю. За этим миром есть другой далекий, светлый мир. Там лучше, чем здесь. Там больше не носят роз на могилы, там любви не угро­жает больше разлука, там в бокале радости нет уже и капли желчи. Такой мир существует там, и это столь же верно, как то, что Иисус Христос зримо (?) вознесся туда».

Написано Ф. Энгельсом вначале сентября 1840 г.

Напечатано без подписи вжурнале

»Telegraph für Deutichland» Лв 149,

Сентябрь 1840 г.

Печатается по тексту журнала

Перевод снемецкого

На русском языке публикуется впервые

НА СМЕРТЬ ИММЕРМАНА

Под славное испанское вино

Немецкие мы песни распевали,

Вдали светлело поля полотно,

И от бессонницы глаза устали.

Вот солнца первый луч проник в шатер,

Бокалы наши озарив пустые...

А. нам пора. Нас вновь зовет простор,

И снова кони нас несут лихие!

Домой спешим. Ночной угар и чад Так сладко утром разгонять пригожим, А песни все еще в ушах звучат, И день еще заботой не тревожим. А свет святой уж озарил ручей, И дерево, ивлажный луг зеленый; Взгляд жаждет новых солнечных лучей, И в небосвод он устремлен влюбленно.

Мы дома. Кони донесли нас вмиг, Пора настала для трудов печальных... Газету! Я к источнику приник — Народа жизнь пью из ключей хрустальных! Что мне Россия, бритты и ислам — Германия, чем ты нас привечаешь? Но что? Он мертв! Не верю я глазам..'. Мой Иммерман, иты нас покидаешь!

Ф. ЭНГЕЛЬС

О гневный властелин могучих чар! Уходишь ты в край вечного покоя Как раз когда, познав твой светлый дар, Склонились все мы низко пред тобою? Едва, как Шиллер, от народа ты Любви добился, общего признанья, А в сердце образ вечной красоты Взошел в лучах прекрасного сиянья?

В лесу поэзии особняком

Ты жил, вдали от криков, завываний,

На Рейне в одиночестве своем

Ты ткал народу много дивных тканей.

Ты был далек от громкой суеты,

В твоем саду тебя цветы манили,

Еще при жизни стал легендой ты —

И люди мелкие тебя забыли.

Толпе, которой чуждо волшебство, Которое с ума поэта сводит — Скажи, какое дело до того, Кто по своим путям особым ходит? А ты, о ныне пленник немоты, С самим собой боролся ты жестоко, С усобицей, в которой вырос ты, Ты бился доблестно — и одиноко.

И долгой ночью, что во мгле густой

Немецкую поэзию держала,

Ты бодрствовал в борьбе с самим собой,

Пока нам утро вновь не воссияло.

Когда же в стены дома твоего

Июльский гром * ударил с грозной силой,

Ты «Эпигоны» ¹⁰⁵ создал для того,

Чтоб проводить прошедшее в могилу.

Ты отдавал неугасимый жар Своей души иному поколенью, Оно признало твой могучий дар, Рукоплескало твоему творенью. Благоговея, мы к тебе пришли, У ног твоих в молчании мы сели,

* Имеется в виду революция 1830 г. во Франции. Ред.

НА СМЕРТЬ ИММЕРМАНА

Внимали, как твои стихи текли, И в очи вдохновенные глядели.

И вот, когда, признав тебя, народ

В почтении перед тобой склонился

И пышные венки тебе несет, —

Мой Иммерман, — куда от нас ты скрылся?

Прощай! Ты нас совсем осиротил,

Тебя сравнить у нас, ты знаешь, не с кем.

Но я поклялся стать, каким ты был:

Таким же твердым, сильным и немецким.

Написано Ф. Энгельсом в сентябре IS 40 г.

Напечатано а ракете «Morgenblatt

für gebildete ],cser» M 243,

10 октября ISiO г.

Подпись: Фридрих Освальд

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

На русском языке публиьуется впервые

106 ]

[КОРРЕСПОНДЕНЦИИ ИЗ БРЕМЕНА]

РАЦИОНАЛИЗМ ИПИЕТИЗМ

Бремен, сентябрь

Наконец-то появился материал, который выходит за пределы болтовни за чайным столом, волнует всю публику в нашем воль­ном государстве ¹⁰° и дает пищу для размышлений даже наи­более серьезным, так что каждый должен высказаться либо «за», либо «против». Гроза на небосводе эпохи разразилась и над Бременом, борьба за более свободное или более ограниченное толкование христианства разгорелась и здесь, в столице северо­германского ортодоксального верования. Голоса, прозвучав­шие сначала в Гамбурге, Касселе и Магдебурге, нашли свое эхо в Бремене. — Коротко, дело происходило так: пастор Ф. В. Круммахер, папа вуппертальских кальвинистов ^п, свя­той Михаил учения о предопределении, посетил здесь своих родителей и дважды произносил проповеди за своего отца * в церкви св. Ансгария ¹⁰⁴. В первой проповеди речь шла о его любимом представлении, о страшном суде, во второй — о том месте из послания апостола Павла галатам, в котором тот предает анафеме инаковерующих **. Обе проповеди были написаны с пламенным красноречием и с поэтической, хотя и не всегда изысканной образностью, которыми славится этот одаренный оратор. Однако обе проповеди и особенно последняя источали проклятия инакомыслящим, как это и следовало ожидать от столь заядлого мистика. Церковная кафедра пре­вратилась в председательское кресло инквизиционного суда, с которого раздавались проклятия в адрес всех богословских

• — Фридриха Адольфа Круммахера. Ред. ** Библия. Новыйзавет. Послание к галатам святого апостола Павла. Ред.

корреспонденции аз бремена

направлений, известных или неизвестных инквизитору; каж­дый человек, который не считает глубокий мистицизм за абсо­лютное христианство, отдавался дьяволу. При этом Круммахер с софистикой, которая выглядела на редкость наивной, все время прятался за апостола Павла. «Это же вовсе не я здесь проклинаю! Нет! Дети, опомнитесь! Это апостол Павел про­клинает!» — Самым скверным во всем этом является то, что апостол писал по-гречески, и ученые до сегодняшнего дня не могут понять смысла некоторых его выражений. К этим сомни­тельным выражениям относится и упоминаемая в его послании анафема, которой Круммахер без долгих размышлений придал наиболее резкий смысл пожелания вечного проклятия. Пастор Паниель, главный представитель рационализма ¹⁰⁶ на упомя­нутой кафедре, имел несчастье толковать это слово в более мяг­ком смысле и вообще быть противником взглядов Круммахера. Поэтому он выступил с контрпроповедями ¹⁰⁷. Можно думать все что угодно о его убеждениях, но к его поведению нельзя предъявить сколько-нибудь обоснованных упреков. Круммахер не может отрицать, что при составлении своих проповедей он имел в виду не только стоящее на позициях рационализма боль­шинство общины, но и в первую очередь Паниеля. Он не может отрицать, что весьма нетактично, будучи в гостях, произносить проповеди, возбуждающие общину против ее официальных пастырей, он должен признать, что он получил по заслугам. К чему он принялся бранить Вольтера и Руссо, которых в Бре­мене даже самый заядлый рационалист боится, как черта? К чему он расточал проклятия в адрес спекулятивного бого­словия, в котором вся его аудитория, за двумя-тремя исклю­чениями, была столь же мало компетентна, как и он сам? Что иное могло это означать, как не стремление замаскировать со­вершенно определенную, даже личную тенденциозность про­поведей? — Контрпроповеди Паниеля были выдержаны в духе рационализма Паулюса и, несмотря на похвальную основатель­ность их композиций и риторический пафос, страдают всеми недостатками этого направления. В них все и неопределенно и многословно, встречающиеся кое-где поэтические порывы напо­минают жужжание прядильной машины, а обращение с тек­стом — гомеопатическую настойку. В трех фразах Круммахера больше оригинальности, чем в трех проповедях его против-, ника. — В часе езды от Бремена живет сельский священник-пиетист *, который настолько превосходит в знаниях своих крестьян, что стал почитать себя за одного из величайших

• — Иоганн Николаус Тиле. Рев,

Ф. ЭНГЕЛЬС

богословов и языковедов. Он издал трактат против Паниеля ¹⁰⁸, вкотором пустил в ход весь аппарат богослова-филолога прош­лого столетия. Слепота доброго деревенского пастора в области науки была высмеяна весьма чувствительным образом в аноним­ной брошюре ¹⁰⁹. Неизвестный автор *, в котором предполагают одного заслуженного ученого из нашего города, имя кото­рого неоднократно упоминается в моем предыдущем сообще­нии **, с большим знанием дела и с таким же одушевлением указал мудрому представителю «слова божьего в деревне» на все те бессмыслицы, которые тот ценой великих усилий собрал в кни­гах, давно ставших антикварной редкостью. Круммахер издал «Богословскую реплику» ^по против контрпроноведей Паниеля. В ней он подвергает откровенным нападкам личность послед­него и притом в такой форме, которая сводит на нет все упреки в грубости в адрес его противника. Насколько умело Круммахер в своей «Реплике» обнажает наиболее слабые стороны рацио­нализма вообще и Паниеля в частности, настолько неуклюжи его попытки ниспровергнуть толкования Паниеля. Наиболее солидной из всего, что было написано в этой полемике с пиети-стикой, является брошюра соседнего проповедника Шлихт-хорста, в которой автор спокойно и бесстрастно доказывает, что основы рационализма и особенно того, который проповедует пастор Паниель, лежат в философии Канта, и задает Паниелю вопрос: почему последний недостаточно честен и не хочет при­знаться, что фундамент его веры не библия, а ее толкование вдухе кантовской философии, предложенное Паулюсом? — В ближайшие дни выйдет из печати новая брошюра Паниеля ^ш. Но если она даже вновь окажется слабой, ее автор всколыхнул рутину, он заставил бременцев, которые раньше верили во чтоугодно, кроме самих себя, обратиться к собственному разуму. Пусть пиетизм ⁹, почитавший до сих пор за благодеяние гос­подне то, что его противники разбиты на столь большое коли­чество партий, почувствует, наконец, что во всех тех случаях, когда идет борьба с мракобесием, мы должны выступать единым фронтом.

ПРОЕКТСУДОХОДСТВА. ТЕАТР. МАНЕВРЫ

Времен, сентябрь

Здесь сейчас носятся с планом, выполнение которого может иметь важнейшие последствия не только для Бремена. Один местный коммерсант, молодой и всеми уважаемый, вернулся

* — Вильгельм Эрнст Вебер. Ред. ** См. настоящий том, стр. 84—85. Ред.

КОРРЕСПОНДЕНЦИЯ ИЗ БРЕМЕНА

недавно из Лондона, где подробно ознакомился с устройством парохода «Архимед», который, как известно, приводится в дви­жение вновь изобретенным способом, с помощью Архимедова винта. На этом корабле, скорость которого значительно пре­восходит скорость обычных пароходов, он совершил пробную поездку вокруг всей Великобритании и Ирландии и теперь замышляет применить новое изобретение на одном из проекти­руемых пароходов, дабы обеспечить быстрое и постоянное сообщение между Нью-Йорком и Бременом. Корпус корабля, так называемый каско, хочет построить за свой счет наш первый кораблестроитель, а стоимость машины и пр. будет покрыта выпуском акций. Важность этого мероприятия понимает каж­дый. Хотя некоторые из наших парусных кораблей покрывают расстояние от Балтиморы до Бремена за непостижимо короткий срок в двадцать пять дней, эта скорость, однако, всегда зави­сит от ветра, который может увеличить время перехода в три раза, в то время как пароходам, оснащенным на случай благо­приятного ветра также парусами, без сомнения, было бы доста­точно всего 11—18 дней, чтобы добраться от какой-нибудь гавани Соединенных Штатов до Бремена. Как только начнутся рейсы паровых пакетботов между Германией и американским континентом, то новое устройство будет, без сомнения, скоро внедрено и окажет существенное влияние на связь между этими странами."Не за горами то время, когда из любой части Гер­мании можно будет за четырнадцать дней достигнуть Нью-Йорка, оттуда объехать и осмотреть за четырнадцать дней все достопримечательности Соединенных Штатов и еще за четыр­надцать дней вновь добраться до дома. Несколько поездов, несколько пароходов — и готово. С той поры как Кант сделал категории времени и пространства независимыми от мыслящего духа, человечество стремится и физически освободить себя от этих ограничений.

Недавно в нашем театре господствовало небывалое оживле­ние. Обычно наша сцена находится полностью вне общества. Абоненты уплачивают свои взносы и посещают театр время от времени, если не находят для себя лучшего занятия. Теперь же, когда прибыл Зейдельман, как актерами, так и зрителями овладел энтузиазм, к которому мы в Бремене еще не привыкли. Пусть жалуются сколько угодно на упадок драмы в связи с преобладанием оперы, пусть даже театры пустуют, когда дают пьесы Шиллера и Гёте, в то время как все спешат послу­шать погудку Доницетти и Меркаданте, но пока драма в лице своего достойнейшего представителя может достичь подобного триумфа, до тех пор наша сцена может еще исцелиться от своей

б м. и э., т. 41 •

Ф. ЭНГЕЛЬС

сонной болезни. Мы видели Зейдельмана, помимо пьес Коцебу и Раупаха, еще в ролях Шейлока, Мефистофеля и Филиппа («Дон Карлос»). Но если бы я стал распространяться о широко известном исполнении им этих ролей, это было бы все равно, что лить воду в море.

Миниатюрная картина лагеря при Гейльбронне дает нам представление о только что состоявшихся здесь на границе с Ольденбургской областью маневрах ольденбургско-ганзей-ской бригады. Говорят, что при фиктивном занятии одного пункта наши войска вели себя так храбро, что от сильного артиллерийского огня полопались стекла во всех домах. Вре­менны рады, что у них появилось новое место для развлечений, и толпами отправляются из города посмотреть на этот спек­такль, в то время как их сыновья и братья несут службу и проводят самые веселые ночи в своей жизни за вином и пением.

Написано Ф. Энгельсом в сентябре 1840 г.

Напечатано в газете «Morgenblatt

für gebildete Leser» M 249 и 250:

17 и19 октября 1840 г.

Подпись: Ф. О.

Печатается по тексту газеты , Перевод с немецкого На русском языке публикуется впервые

[ 111

СВЯТАЯ ЕЛЕНА

ФРАГМЕНТ

Ты, в гордом одиночестве морском Скала — его стальной души могила! Он думал здесь о времени своем, Здесь рок терзал его с могучей силой... Ты не горишь уже былым огнем, Потухшая свеча — вас много было В те дни, когда вас, мир создав, зажег, Чтоб видеть рук своих творенье, бог.

Сюда героя падшего сослали *, — Когда младенец, новый век, рождался, И молния зажгла земные дали, От канонады ум людей мешался, То крик дитяти, сына всех печалей, В пространстве безотрадном затерялся — Тогда эпоха средь грозы и гула Сюда в насмешку гордеца метнула.

Написано Ф. Энгельсом в ноябре 1840 г. Печатается по тексту журнала

Напечатано в журнале «Telegraph Перевод с немецкого

für Deutschland» M 191,

ноябрь 1840 г. "^а русском языке публикуется впервые

Подпись: Фридрих Освальд

* — Наполеона I. Ред. б»

112 ]

РОДИНА ЗИГФРИДА

И в Нидерландах рыцарь в то время подрастал, Он матерью Зиглинду, отцом Зигмунда звал; Богатый замок Ксантен — его родимый дом — Стоял внизу на Рейне и славился кругом.

«Песнь о Нибелунгах», 20 ¹¹²

Рейн следует посещать не только выше Кёльна. Особенно немецкая молодежь не должна подражать путешествующему Джону Булю *, который томится от скуки в каюте парохода от Роттердама до самого Кёльна и лишь здесь вылезает на палубу, ибо согласно его путеводителю для путешественников по Рейну панорама Рейна от Кёльна до Майнца начинается отсюда. Немецкая молодежь должна была бы избрать целью своего паломничества одно малопосещаемое место, я имею в виду родину неуязвимого Зигфрида — Ксантен.

Построенный, как и Кёльн, римлянами, он оставался в тече­ние средних веков маленьким и внешне незначительным горо­дом, между тем как Кёльн вырос и дал свое имя курфюршеству-архиепископству. Но кафедральный собор Ксантена в своем законченном великолепии высоко вознесся над прозой голланд­ской песчаной равнины, в то время как колоссальный Кёльн­ский собор остался торсом; но у Ксантена есть Зигфрид, у Кёльна же только святой Ганнон, а что значит «Песнь о Ган-ноне» ^ш по сравнению с «Песнью о Нибелунгах».

Я прибыл сюда со стороны Рейна. Через узкие, развалив­шиеся ворота вошел я в город; грязные, узкие улицы вывели меня на веселую рыночную площадь, и оттуда я вышел к ба­шенным воротам в стене, некогда окружавшей монастырский двор в церковь. Над воротами по правую и по левую руку, под обеими башенками, находятся два барельефа, несомненно два Зигфрида, которых легко отличить от патрона города, святого

• Ироническое прозвище англичан. Ред.

РОДИНА ЗИГФРИДА

ИЗ

Виктора, изображенного над дверью каждого дома. Герой стоит здесь в плотно облегающем чешуйчатом панцире, с копьем в руке; на барельефе справа он вонзает копье в пасть дракону, слева — поражает им «могучего карлика» Альбериха. Меня удивило, что в германских героических сказаниях Вильгельма Гримма ¹¹⁴, где вообще собрано все, что касается данного пред­мета, не упоминается вовсе об этих скульптурных произведе­ниях. Да и помимо того я не помню, чтобы где-нибудь читал о них, между тем они являются одним из важнейших свиде­тельств, связывающих средневековое сказание с определенной местностью.

Я прошел через ворота с готическим, гулким сводом и ока­зался перед церковью. Греческое зодчество — это светлое, радостное сознание, мавританское — печаль, готическое — свя­щенный экстаз; греческая архитектура — это яркий солнечный день, мавританская — пронизанные звездным сиянием су­мерки, готическая — утренняя заря. Здесь, перед этой цер­ковью, я почувствовал, как никогда еще, мощь готического архитектурного стиля. Готический собор производит захваты­вающее впечатление, но не тогда, когда он расположен среди современных -зданий, как Кёльнский собор, и не тогда, когда застроен домами, облепившими его, подобно ласточкиным гнез­дам, как церкви в северогерманских городах; его надо видеть среди лесистых гор, как, например, альтенбергская церковь в бергском княжестве, или, по крайней мере, обособленным от всего чужеродного, современного, среди монастырских стен и старых зданий, как собор в Ксантене. Только тут можно глу­боко почувствовать, что в состоянии создать то или иное сто­летие, если оно со всей своей силой сосредоточивается на какой-нибудь одной большой задаче. И если бы Кёльнский собор стоял так же свободно и открывался бы взору со всех 'сторон, во всех своих колоссальных размерах, как церковь в Ксан­тене, то, право, XIX век должен был бы умереть от стыда, что при всей своей премудрости он не может закончить этого сооружения. Нам больше уж неизвестен религиозный подвиг, и поэтому вызывает у нас такое удивление какая-нибудь миссис Фрай, которая в средние века была бы самым заурядным явле­нием.

Я вошел в церковь, где как раз шла обедня. С хоров неслись звуки органа — ликующая рать покоряющих сердце воинов, — они мчались под гулким сводом и затихали в отдаленных пере­ходах церкви. Пусть и твое сердце покорится их очарованию, сын девятнадцатого века, — эти звуки смиряли более сильных и необузданных, чем ты! Они изгнали старых германских богов

Ф. ЭНГЕЛЬС

иэ их священных рощ; они повели героев великого времени по бурным морям и пустыням, а их непобедимых потомков — в Иерусалим; они — тени прошлых веков с их горячей кровью и жаждой подвигов! Но в тот момент, когда трубы возвещают чудо пресуществления, когда священник поднимает блистаю­щую дароносицу и прихожане опьянены вином благоговения, — тогда беги, спасайся, спасай свой разум от этого моря чувств, наполняющего церковь, и молись вне церковных стен богу, чей дом не создан руками человека, чье дыхание пронизывает весь мир и кто хочет, чтобы ему поклонялись лишь в духе и истине. Потрясенный, я вышел из церкви и расспросил, как пройти к единственной в городе гостинице. Когда я вошел в залу, я по­чувствовал, что нахожусь по соседству с Голландией. Выставка, представляющая странную смесь из развешанных по стенам картин и гравюр, из вырезанных на оконных стеклах ланд­шафтов, из золотых рыбок, павлиньих перьев и высохших листьев тропических растений перед зеркалом, ясно свидетель­ствовала, как горд хозяин тем, что он является обладателем вещей, которых не имеют другие. Эта страсть к редкостям, с которой человек при полном отсутствии вкуса окружает себя произведениями искусства и природы — безразлично, краси­выми или безобразными — и особенно хорошо чувствует себя в комнате, переполненной подобной дребеденью, — наслед­ственный грех голландца. Но какой ужас охватил меня, когда добрый хозяин повел меня в свою так называемую картинную галерею! Она представляла собой маленькую комнату, стены которой были сплошь увешаны малоценными картинами, хотя он уверял, будто Шадов сказал об одном портрете, который был действительно гораздо лучше, чем другие вещи, что он принад­лежит кисти Ганса Гольбейна. Несколько напрестольных икон работы Яна ван Калькара (из соседнего городка) выделялись ярким колоритом и могли бы заинтересовать знатока. И каких только украшений не было еще в этой комнате! Из каждого угла торчали пальмовые листья, ветки кораллов и т. п. вещи, повсюду были разбросаны чучела ящериц, на камине стояло несколько фигур, составленных из пестрых морских раковин, вроде тех, которые так часто встречаются в Голландии; в одном углу стоял бюст Вальрафа из Кёльна, а под ним висел высох­ший, как мумия, труп кошки, упиравшейся передней лапой прямо в лицо распятого Христа, изображенного на картине. Если кого-нибудь из моих читателей забросит когда-нибудь в Ксантен и если он попадет в эту единственную в городке гостиницу, то пусть спросит у любезного хозяина о его пре­красной античной гемме; он является обладателем изумитель-

Р0ДЙЯА ЗИГФРИДА

нь

ной, вырезанной на опале, Дианы, стоящей больше, чем вся его коллекция картин.

В Ксантене надо не забыть осмотреть коллекцию древностей г-на нотариуса Гоубена. Здесь собрано почти все, что было выкопано и найдено в местоположении Castra vetera ^m. Кол­лекция интересна, но не содержит ничего особенно ценного в художественном отношении, как этого и следовало ожидать от такой военной стоянки, как Castra vetera. Немногочисленные красивые геммы, найденные здесь, рассеяны по всему городу; единственный более крупный памятник скульптуры — это сфинкс, фута в три длиной, принадлежащий упомянутому выше хозяину гостиницы; он высечен из обыкновенного песчаника, плохо сохранился, но, впрочем, никогда и не был красивым.

Я вышел за город и поднялся на песчаную гору, единствен­ную естественную возвышенность на всем пространстве вокруг. На этой горе стоял, по преданию, замок Зигфрида. У опушки соснового леса я опустился на землю и стал смотреть на распо­ложенный внизу город. Окруженный со всех сторон плотинами, он лежал в котловине, над краем которой величественно воз­вышалась только церковь. Направо Рейн, охватывающий ши­рокими, сверкающими рукавами зеленый остров, налево, в го­лубой дали, — Клевские горы.

Что захватывает нас с такой силой в сказании о Зигфриде? Не развитие действия само по себе, не подлейшее предательство, жертвой которого пал юный герой, а глубокая значительность, заложенная в его личности. Зигфрид — представитель немец­кого юношества. Все мы, у кого бьется в груди еще не укрощен­ное трудностями жизни сердце, все мы знаем, что это значит. Все мы чувствуем ту же жажду подвига, тот же бунт против старинных обычаев, которые заставила Зигфрида покинуть замок его отца; нам глубоко противны вечные колебания, фи­листерский страх перед смелым деянием, мы хотим вырваться на простор свободного мира, мы хотим пренебречь осторож­ностью и бороться за венец жизни — подвиг. О драконах и великанах позаботились и филистеры, особенно в сфере цер­ковной и государственной жизни. Но время уже не то; нас запирают в темницы, называемые школами, где, вместо того чтобы сражаться, мы должны, точно в насмешку, спрягать во всех" наклонениях и временах греческий глагол «сражаться»; а когда нас освобождают от школьной муштры, мы попадаем в объятия богини нашего века — полиции. Полиция, когда думаешь; полиция, когда говоришь; полиция, когда ходишь, ездишь верхом, путешествуешь; паспорта, виды на жительство, таможенные квитанции, — пусть дьявол сражается с великанами

Ф. ЭНГЕЛЬС

и драконами! Они нам оставили только тень подвига, рапиру вместо меча, но к чему нам все искусство фехтования рапи­рой, если его нельзя применить для удара мечом? А когда, наконец, вырываешься на волю, когда побеждены, наконец, филистерство и индифферентизм, когда жажда подвигов нахо­дит себе выход, — то видите ли вы там, по ту сторону Рейна, башню Везеля? Цитадель этого города, называемая твердыней немецкой свободы, стала могилой немецкого юношества. И она стоит как раз напротив колыбели величайшего германского юноши! Кто был заключен там? Студенты, которые думали, что они недаром научились драться, — vulgo * дуэлянты и дема­гоги ^11в. Теперь, после данной Фридрихом-Вильгельмом IV амнистии ^ш, мы вправе сказать, что эта амнистия была не только актом милости, но и справедливости. Примем все пред­посылки, допустим, что государство по необходимости должно было выступить против этих союзов; однако все те, кто видит благо государства не в слепом послушании, не в строгой суб­ординации, согласятся со мной, что обращение с участниками этих союзов требовало восстановления их чести и достоинства. Демагогические союзы были так же естественны во времена Реставрации ⁴¹ и после июльских дней, как невозможны они сейчас. Кто же подавлял тогда всякое проявление свободного духа или назначал «временную» опеку над биением молодого сердца? А как обращались с этими несчастными! Можно ли отрицать, что именно этот правовой акт освещает ярким светом все невыгоды и пороки бумажной, тайной судебной процедуры и показывает противоречивость такого положения, когда опла­ченные государственные чиновники, а не независимые присяж­ные, должны судить по обвинениям в государственных преступ­лениях? Можно ли отрицать то, что приговоры произносились оптом или «гуртом», как выражаются купцы?

Но я спущусь к Рейну и послушаю, что рассказывают осве­щенные вечерней зарей волны земле, породившей Зигфрида, о его могиле в Вормсе и о потонувшем сокровище. Может быть, какая-нибудь добрая фея Моргана воздвигнет передо мной вновь замок Зигфрида или покажет мне, какие геройские под­виги суждено совершить сыновьям его в девятнадцатом веке.

Написано Ф. Энгельсом в ноябре 1840 г. Печатается по тексту журнала

Напечатано е журнале «Telegraph Перевод с немецкого

für Deutschland» M 197, декабрь 1S40 г.

Подпись: Фридрих Освальд

* — попросту. Ред.

[ 117

ЭРНСТ МОРИЦ АРНДТ "в

Как верный Эккарт из саги ^11!), стоит старый Арндт у Рейна, предостерегая немецких юношей, вот уже многие годы загля­дывающихся на французскую Венерину гору, с высот которой манят их обольстительные пылкие девы — идеи. Но неистовые юноши не слушаются старого богатыря и устремляются туда, и не все остаются лежать обессиленные, как новый Тангейзер Гейне.

Такова позиция Арндта по отношению к современной немец­кой молодежи. Но как бы высоко вся молодежь его ни почи­тала, его идеал немецкой жизни ее не удовлетворяет; она желает большей свободы действий, более полной, ликующей жизненной силы, пламенного, бурного биения всемирно-исторических ар­терий, по которым течет кровь Германии. Отсюда симпатия к Франции, разумеется, не симпатия, связанная с подчинением, о которой грезят французы, а более возвышенная и свободная, природу которой в противоположность тевтонской ограничен­ности так хорошо показал Берне в своем «Французоеде» ²⁸.

Арндт чувствовал, что современность ему чужда, что она чтит не его за его идею, а его идею чтит из уважения к его сильной, мужественной личности. И потому для него, как для человека, популярности которого способствовали его талант, убеждения, а также в течение ряда лет и самый ход событий, — стало обязанностью оставить своему народу памятник своего духовного развития, своего образа мыслей и своего времени. Это он и осуществил в своих нашумевших «Воспоминаниях о пережитых событиях».

Отвлекаясь пока от тенденции книги Арндта, следует за­метить, что и с эстетической стороны она во всяком случае

Ü8

Ф. ЭНГЕЛЬС

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: