СЕВЕРОГЕРМАНСКИЙ И ЮЖНОГЕРМАНСКИЙ ЛИБЕРАЛИЗМ 251

погибнуть семени, таившемуся в германских конституциях, и извлек из июльской революции ту пользу, которую можно было из нее извлечь для Германии. Он шел от практики к теории и этим путем не пробился к цели; так начнем же с дру­гого конца и попытаемся, отправляясь от теории, проникнуть в практику, — и, как хотите, я готов побиться об заклад, что мы таким образом, в конце концов, двинемся вперед.

Написано Ф. Энгельсом в марте 1842 г. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи Перевод с немецкого

в «Rheinische Zeitung» M 102, 12 апреля 1842 г.

252 ]

ДНЕВНИК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ I

В таком городе, как Берлин, чужестранец совершил бы истинное преступление по отношению к самому себе и хорошему вкусу, если бы не познакомился со всеми достопримечательно­стями города. И тем не менее слишком часто случается, что самое значительное в Берлине, именно то, чем прусская столица так сильно отличается от всех других, остается незамеченным чуже­странцами; я имею в виду университет. Не внушительный фасад на площади Оперы, не анатомический и минералогический музей имею я в виду, а эти многочисленные аудитории с остроумными и педантичными профессорами, с молодыми и старыми, весе­лыми и серьезными студентами, новичками и старожилами — аудитории, где раздавались и сейчас еще ежедневно раздаются слова, находящие отзвук далеко за пределами Пруссии и даже за пределами стран немецкого языка. Слава Берлинского уни­верситета в том и заключается, что ни один из университетов не стал, в такой степени как он, участником современного идей­ного движения и не превратил себя в такой мере в арену духов­ной борьбы. Сколько других университетов — Бонн, Йена, Гиссен, Грейфсвальд, даже Лейпциг, Бреславль и Гейдель-берг — уклонились от этой борьбы и погрузились в ту ученую апатию, которая издавна была злым роком германской науки! Напротив, Берлин насчитывает среди своих университетских преподавателей представителей всех направлений и этим со­здает живую полемику, которая доставляет учащемуся возмож­ность легкого, ясного сопоставления тенденций современности. При таких условиях у меня явилось желание использовать став­шее ныне общедоступным право посещать лекции в качестве

ДНЕВНИК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ

вольнослушателя, и, таким образом, однажды утром, как раз в начале летнего семестра, я вошел в университет. Несколько профессоров начали уже читать, большинство приступало как раз сегодня. Самым интересным, что мне представилось, было открытие курса лекций Мархейнеке о введении гегелевской философии в теологию. Вообще говоря, первые лекции здешних гегельянцев в этом семестре представляли совершенно особый интерес, так как некоторые уже заранее давали основание рас­считывать на прямую полемику против шеллинговской филосо­фии откровения, а от других ожидалось, что они не преминут встать на защиту чести потревоженной тени Гегеля. Курс лек­ций Мархейнеке был слишком явно направлен против Шеллин­га, чтобы не привлечь к себе особенного внимания. Аудитория была полна еще задолго до его прибытия: молодые люди и ста­рики, студенты, офицеры и бог весть кто еще сидели и стояли в битком набитой аудитории. Наконец, он входит; говор и жуж­жание моментально затихают, шляпы как по команде слетают с голов. Плотная, крепкая фигура, серьезный решительный облик мыслителя, высокое чело, обрамленное волосами, по­седевшими в тяжелой работе мысли; в манере изложения — благородная сдержанность, ничего от ученого, уткнувшего нос в тетрадку, по которой он читает, ничего от искусственно-теат­ральной жестикуляции; юношески прямая осанка, взор, внима­тельно устремленный на аудиторию; само изложение спокойное, полное достоинства, медленное, но неизменно плавное, безыскус­ственное, но неисчерпаемое по богатству глубоких мыслей, которые спешат одна за другой и каждая последующая еще более метко попадает в цель, чем предыдущая. Мархейнеке на ка­федре импонирует своей уверенностью, непоколебимой твер­достью и достоинством, но в то же время и свободомыслием, которым дышит все его существо. Но сегодня он вступил на кафедру в совершенно особенном настроении, импонировал своим слушателям гораздо сильнее, чем обычно. Если он в те­чение целого семестра терпеливо выносил недостойные отзывы Шеллинга о мертвом Гегеле и о его философии, если он до конца спокойно выслушал лекции Шеллинга, — а это, право, не пустяк для такого человека, как Мархейнеке, — то теперь, наконец, наступил момент, когда он мог отразить нападение, когда он мог выступить против гордых слов с гордыми мыслями. Он начал с общих замечаний, в которых мастерски охарактери­зовал современное отношение философии к теологии, упомянул с признательностью о Шлейермахере, об учениках его он сказал, что они были приведены к философии пробуждающим мысль мышлением Шлейермахера, а те, кто пошел другим путем, пусть

Ф. ЭНГЕЛЬС

сами на себя пеняют. Постепенно он перешел к философии Гегеля, и вскоре стало ясно, что слова его имеют отношение к Шеллингу.

«Гегель, — сказал он, — прежде всего хотел, чтобы в философии люди поднялись над собственным тщеславием и не воображали, что мыслят что-либо особенное, на чем мысль могла бы окончательно остановиться; п прежде всего он не принадлежал к числу людей, которые выступают с большими обещаниями и громкими фразами, он спокойно предоставлял философскому делу говорить за себя. Никогда не был он в философии miles gloriosus *, который много о самом себе шумит... Ныне, правда, никто не считает себя настолько незнающим и ограниченным, чтобы не быть в состоянии оспаривать Гегеля и его философию, и кто имел бы в кар­мане основательное ее опровержение, составил бы наверняка свое счастье; ибо насколько можно было бы завоевать доверие таким опровержением, видно на примере тех, кто лишь обещает опровергнуть ее, но затем не вы­полняет своих обещаний».

При этих последних словах одобрение аудитории, и до сих пор уже время от времени прорывавшееся наружу, вылилось в бурную овацию, — явление новое на теологической лекции, очень поразившее преподавателя. И в своей свежей непосред­ственности оно наводило на любопытные сопоставления с жид­кими одобрительными возгласами, организованными с большим трудом, по заказу, в конце лекций, послуживших для Мар-хейнеке предметом полемики. Движением руки он успокоил приветственные крики и продолжал:

«Однако этого желанного опровержения еще нет, и оно не придет до тех пор, пока вместо спокойного научного исследования против Ге­геля будет пускаться в ход раздражение, недоброжелательство, зависть, вообще страсть, — до тех пор, пока будут полагать, что для низложения философской мысли с ее трона достаточно гностики и фантастики. Первое условие такого опровержения заключается, конечно, в том, чтобы пра­вильно понимать противника, и тут-т«, пожалуй, некоторые враги Гегеля подобились карлику, который пошел в бой против великана, или еще олее известному рыцарю, сражавшемуся с ветряными мельницами».

Вот главное содержание первой лекции Мархейнеке, по­скольку оно могло, бы интересовать широкую публику. Мархей­неке опять показал, что он всегда мужественно и неутомимо стоит на боевом посту, когда дело идет о том, чтобы защитить свободу науки. Благодаря его характеру и проницательности ему гораздо более пристал титул преемника Гегеля, чем Габле-ру, которого обычно им наделяют. Тот широкий, свободный ввгляд, которым Гегель обозревал всю область мышления и пости­гал явления жизни, достался в удел и Мархейнеке. Кто осудит его за то, что он не хочет долголетние свои убеждения, свои с тру-

♦ — хвастливым воякой. Рев,

ДЙЕбНЙК ВОЛЬНОСЛУШАТЕЛЯ

дом завоеванные приобретения отдать в жертву прогрессу, ко­торый вошел в жизнь всего каких-нибудь пять лет? Мархейнеке достаточно долго шел в ногу со временем, чтобы иметь право на подведение научных итогов. Большим его достоинством яв­ляется то, что он стоит на уровне самых крайних выводов фило­софии и отстаивает их как свое кровное дело. Так поступал он с момента появления «Гегелингов» Лео ⁴⁸ и вплоть до отставки Бруно Бауэра ^17г.

Между прочим по окончании чтения этих лекций Мархей­неке отдаст их в печать ¹⁷³.

II

В просторной аудитории сидело в разных местах несколько студентов в ожидании преподавателя. Объявление на двери гласило, что профессор фон Хеннинг будет читать публичный доклад о прусской финансовой системе. Предмет, поставленный в порядок дня Бюловым-Куммеровым ¹⁷⁴, равно как и имя преподавателя, одного из старших учеников Гегеля, привлекли мое внимание, и меня удивило, что это, по-видимому, не встре­тило большого интереса. Вошел Хеннинг, стройный мужчина, «во цвете лет», с редкими светлыми волосами, и начал излагать свой предмет в быстро льющейся, быть может, несколько слиш­ком обстоятельной речи.

«Пруссия, — сказал он, — выделяется из ряда всех государств тем, что ее финансовая система построена целиком на основе новейшей поли­тико-экономической науки, что до сих пор только она одна имела смелость провести на практике теоретические выводы Адама Смита и его последова­телей. Англия, например, — а ведь в ней-то и возникли эти новейшие тео­рии — по уши погрязает еще в старой монопольной и запретительной системе, Франция, пожалуй, еще больше, и ни Хаскиссон в Англии, ни Дюшатель во Франции не могли своими более разумными взглядами пре­одолеть частных интересов, не говоря уже совсем об Австрии и России, между тем как Пруссия решительно признала принцип свободной торговли и свободы промышленности и отменила все монополии и запретительные пошлины. Таким образом, эта сторона нашей системы ставит нас высоко над государствами, которые в другом отношении, в развитии политиче­ской свободы, далеко нас опередили. И если наше правительство добилось в финансовой области таких исключительных результатов, то, с другой. стороны, следует также признать, что оно нашло для такого рода реформы исключительно благоприятные условия. Удар, нанесенный в 1806 г., расчистил место для возведения нового здания; правительству не связы­вал рук представительный строй, при котором могли бы приобрести влия­ние отдельные интересы. К сожалению, все еще не перевелись упрямые старики, которые по своей ограниченности и угрюмости придираются к новому и ставят ему в упрек, что оно якобы неисторично, насильственно сконструировано из абстрактной теории, непрактично; будто с 1806 г. история остановилась и будто недостатком практики является ее согласие

Ф. ЭНГЕЛЬС

с теорией, с наукой; будто сущностью истории является застой, вращение в круге, а не прогресс, будто вообще существует практика, свободная от всякой теории!»

Да будет мне позволено ближе рассмотреть эти последние пункты, к которым, без сомнения, присоединится общественное мнение в Германии и особенно в Пруссии. Давно уже пора ре­шительно выступить против вечных разглагольствований из­вестной партии об «историческом, органическом, естественном развитии», «естественном государстве» и т. д. и разоблачить перед народом эти блестящие формулы. Если существуют го­сударства, которым действительно приходится считаться со своим прошлым и довольствоваться более медленным прогрес­сом, то к Пруссии это неприложимо- Как бы быстро, стреми­тельно ни развивалась Пруссия, этого все равно недостаточно. Наше прошлое погребено под развалинами до-йенской Прус­сии ¹³⁵, смыто потоком наполеоновского вторжения. Что ско­вывает нас? Нам не приходится больше влачить на ногах те средневековые колодки, какие мешают двигаться стольким го­сударствам; грязь прошлых столетий не липнет больше к нашим ногам- Как же можно в таком случае говорить здесь об истори­ческом развитии, не имея в виду возвращения к ancien régime* — к реакции, наипозорнейшей из всех когда-либо существовавших, которая самым трусливым образом отрицала бы славнейшие годы прусской истории, которая сознательно или бессознательно была бы изменой отечеству, ибо вызвала бы необходимость новой катастрофы, подобной катастрофе 1806 года. Нет, ясно, как день, что благо Пруссии — только в теории, науке, духовном развитии. Или,подходя к вопросу с другой стороны, Пруссия — не «естественное» государство, а созданное политикой, целе­устремленной деятельностью, духом. В последнее время во Франции пытались изобразить эту особенность как величайшую слабость нашего государства; между тем, если только правильно использовать эту особенность, она представляет главную нашу силу. Как самосознающий себя дух возвышается над бессозна­тельной природой, так и Пруссия при желании может поставить себя высоко над «естественными» государствами. Именно по­тому, что в Пруссии так велики различия между провинциями, ее строй, чтобы не причинить никому ущерба, обязан исходить только из мысли; тогда постепенное слияние различных про­винций произойдет само собой, причем своеобразные особен­ности растворятся в единстве высшего свободного государ­ственного сознания; между тем как в противоположном случае

* — старому порядку. PtO,

Подпись: Ф. О.

• Библия. Ветхийвавет Книга пророка Даниила, глава 5, стих 27. Ред.

РЕЙНСКИЕ ПРАЗДНЕСТВА

дости и наслаждения жизнью, сокровеннейшее ядро которого составляет именно наслаждение искусством- И из всех искусств именно музыка больше всего подходит к тому, чтобы образовать центральный пункт такого дружеского провинциального соб­рания, где вся интеллигенция округа сходится для взаимного освежения житейской бодрости и юношеского веселья. Если у древних народную массу притягивали комическое представле­ние, турнир поэтов-трагиков на панафинеях ¹⁷⁶ и вакхических празднествах, то у нас, при наших климатических условиях и со­циальных отношениях, все это может заменить лишь музыка. Ибо подобно тому, как музыка, оставаясь на бумаге и не доходя до слуха, не может нам доставить наслаждения, так и трагедия была для древних мертвою и чуждой, пока не говорила с фимелы и орхестры живыми устами актеров. Ныне каждый город имеет свой театр, где играют каждый вечер, между тем как для элли­нов сцена оживала только по большим праздникам; ныне печать распространяет каждую новую драму по всей Германии, между тем как у древних написанная трагедия лишь немногим достава­лась для прочтения. Поэтому драма не может больше составить центральный пункт для больших собраний; такую службу должно сыграть другое искусство, и это может только музыка, ибо лишь она одна допускает сотрудничество большой массы людей и этим даже значительно выигрывает в силе выражения; в ней одной наслаждение совпадает с живым исполнением, и круг действия по размеру соответствует античной драме. И воистину немец может праздновать и лелеять музыку, в которой он яв­ляется царем всех народов, ибо если лишь ему удалось извлечь из сокровенной глубины на свет и выразить в звуках высшее и священнейшее, интимнейшую тайну человеческого настроения, то и ему одному дано ощущать во всей полноте силу музыки, разуметь до конца язык инструментов и пения.

Но музыка тут не главное. А что же? Именно музыкаль­ное торжество. Как мало центр без окружности составляет круг, так же мало представляет здесь музыка без радостной, дружной жизни, образующей окружность вокруг этого музыкального центра. Уроженец Рейна по своей натуре настоящий сангвиник; его кровь так легко переливается по жилам, как свежее бро­дящее вино, и глаза его всегда быстро и весело смотрят на ок­ружающий мир. Он среди немцев счастливчик, которому мир всегда представляется прекраснее и жизнь радостнее, чем остальным; смеясь и болтая, он сидит среди виноградной листвы, давно забыв за кубком все свои заботы, тогда как другие часами еще обсуждают, пойти ли им и заняться тем же, и те­ряют из-за этого лучшее время. Несомненно, ни один рейнский

Ф. ЭНГЕЛЬС

житель не пропускал когда-либо представлявшегося ему случая к житейскому наслаждению, иначе его приняли бы за величай­шего дуралея. Этот веселый нрав сохраняет ему еще надолго молодость, в то время как северный германец уже давно перешел в филистерскую полосу степенности и прозы. Житель Рейна всю свою жизнь забавляется веселыми, резвыми шалостями, юно­шескими шутками или, как говорят мудрые, солидные люди, сумасбродными глупостями и безрассудствами; самыми весе­лыми и привольными университетами были испокон века Бонн и Гейдельберг. И даже старый филистер, в труде и заботах за­кисший в сухой повседневности, если он утром и высек своих юнцов за их шалости, все же вечером за кружкой пива занятно рассказывает им старые забавные истории, в которых сам уча­ствовал в дни своей юности.

При таком всегда веселом характере рейнцев, при такой открытой, простодушной безмятежности нет ничего удивитель­ного, что на музыкальном празднестве почти все хотят больше, чем слушать или дать себя послушать. Здесь сплошное веселье, пестрая непринужденная жизнь, свежесть наслаждения, каких в другом месте пришлось бы долго искать! Всюду радостные, благо­желательные лица, дружелюбие и сердечность ко всем участникам всеобщей радости- Как несколько часов, протекают эти три дня торжества под пенье, шутки и вино. И на утро четвертого дня, когда вся радость исчерпана и настает время прощаться, опять уже радуются в надежде на следующий год, условливаются на этот счет, и каждый, все еще радостно настроенный и вновь оживший, идет своим путем и к своей повседневной работе.

Написано Ф. Энгельсом в мая 1842 «. Печатается по тексту газеты

Напечатано без подписи , Перевод с немецкого

в »Rheinische Zeitung» M 134, И мая 184$ г.

[ 261

КОММЕНТАРИИ И ЗАМЕТКИ К СОВРЕМЕННЫМ ТЕКСТАМ

ЧЕТЫРЕ ПУБЛИЧНЫЕ ЛЕКЦИИ,

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: