ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ В БЕРЛИН

Трир, 2 марта 1837 г.

Поразительно, что я, от природы такой ленивый, когда надо писать письма, буквально не могу остановиться, когда пишу тебе. Я не хочу и не могу скрывать, что питаю к тебе слабость. Мое сердце переполняет радость, когда я думаю о тебе и твоем будущем. И все же я порою не в силах прогнать печальные, зловещие, вызывающие страх думы, когда словно молния, вспыхивает в мозгу мысль: соответствует ли твое сердце твоему уму, твоим дарованиям? — Есть ли в нем место для земных, но более нежных чувств, которые приносят чувствительному человеку такое утешение в этой юдоли скорби? А так как в этом сердце явно царит демон, ниспосылаемый не всем людям, то ка­кого он происхождения: небесного или же он подобен демону Фауста? Будешь ли ты, — это сомнение сильно терзает мое сердце, — восприимчив к подлинно человеческому семейному счастью? А с некоторых пор, — с того времени, как я полюбил известную тебе особу * словно родное дитя, — меня не меньше мучают сомнения, в состоянии ли ты дать счастье своим близ­ким?

Ты спросишь, что навело меня на эти мысли? Подобные сомнения часто возникали у меня, по я легко прогонял их, ибо всегда чувствовал потребность окружить тебя всей любовью и заботой, на какие способно мое сердце. А затем я вообще их забываю. Но в лице Женни я вижу поразительное явление. Она, которая с детски чистым сердцем отдалась своему чувству к тебе, минутами проявляет, помимо воли, своего рода страх, какое-то мрачное предчувствие, и это не укрылось от меня. Я не знаю, чем это объяснить. Стоит мне заговорить об этом, как она тут же старается совершенно рассеять мои опасения. Что должно, что может это означать? Я не в силах себе это объяс­нить, но мой жизненный опыт, к прискорбию, не позволяет мне легко впадать в заблуждение.

Твоя карьера, лестная надежда, что ты когда-нибудь про­славишь свое имя, твое житейскоо благополучие, — все это не только дорого моему сердцу, все это — давние, глубоко уко­ренившиеся иллюзии. Но, в сущности, эти чувства свойственны по большей части слабому человеку и не свободны от всякого рода шелухи, каковы — гордыня, тщеславие, эгоизм и т. д.

• — Ження фон Вестфален. Ред,

21*

ПРИЛОЖЕНИЯ

Но я могу тебя заверить, что осуществление этих иллюзий не могло бы сделать меня счастливым. Только если твое сердце останется чистым, если каждое биение его будет подлинно чело­вечным и никакой демонический гений не будет в силах из­гнать из твоего сердца самые высокие чувства — только тогда я обрету то счастье, мечтою о котором я живу уже многие годы. В ином случае самая прекрасная цель моей жизни будет раз­бита. Но к чему мне слишком расстраиваться и, быть может, огорчать тебя? В сущности, я пе сомневаюсь в твоей сыновней любви ко мне и к твоей доброй, милой матери, и ты сам прек­расно знаешь наше самое уязвимое место.

Перехожу к вещам положительным. Женни несколько дней назад — после того, как она получила твое письмо, переданное ей Софи *, — навестила нас и говорила о твоем намерении ^19я. Она, по-видимому, согласна с твоими доводами, но испытывает страх перед таким шагом, и это легко понять. Что касается меня, то я считаю этот шаг хорошим и похвальным.

Судя по ее намекам, Женни пишет тебе, чтобы ты пе на­правлял письмо прямо — с этим ее мнением я согласиться не могу. Для ее спокойствия предупреди нас за восемь дней, в какой именно день ты пошлешь письмо. Эта милая девушка заслуживает всяческой предупредительности, и только жизнь, полная пежной любви, сможет вознаградить ее за все то, что опа уже перенесла и что ей еще предстоит перенести, ибо ей приходится иметь дело с людьми своеобразными.

Мысль о ней — вот что главным образом поддерживает во мне желание, чтобы ты в скором времени успешно выступил на общественной арене и этим дал ей душевный покой, — таково, по крайней мере, мое мнение. И я уверяю тебя, милый Карл, что, не будь этой причины, я бы сейчас скорее удерживал тебя от всякого выступления, а не толкал на этот путь. Но ты видишь, чаровница немного вскружила и мою старую голову, и больше всего па свете я хотел бы видеть ее спокойной и счастливой. Только ты в состоянии это сделать, и такая цель стоит того, чтобы посвятить ей все свои силы. Быть может, хорошо и полезно, что ты уже в начале своего жизненного пути вынужден дейст­вовать осмотрительно, проявлять осторожность и зрелость ума, наперекор всем демонам. Я благодарю небо за это, так как хочу вечно любить в тебе человека, и ты знаешь, что, будучи человеком практическим, я все же не настолько прозаичен, чтобы утратить способность к восприятию возвышенного и доброго. Тем не менее, я не хочу совершенно оторваться от

• — Софи Маркс. Ред.

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ, 2 МАРТА 1837 г. 623

земли, с которой я связан корнями, и перенестись в воздушные сферы, где я не чувствую твердой почвы. Все это, естественно, побуждает меня больше, чем я это сделал бы в противном случае, обдумывать те возможности, которые имеются в твоем распоряжении.

Ты принялся писать драму, и в этом и впрямь много правиль­ного. Но с важностью дела, с широкой известностью, которую оно неизбежно приобретает, естественно, сопряжена и опас­ность провала. И не всегда — особенно в больших городах — решающую роль играет внутренняя ценность. Интриги, ко­варство, соперничество возможны среди наиболее способных к этому, и часто перевешивают достоинства, особенно когда последние не поддерживаются и не подкрепляются громким именем.

Как разумнее всего действовать в этих условиях? По воз­можности добиваться, чтобы этой большой пробе сил пред­шествовала менее серьезная, связанпая с меньшим риском, но все же достаточно значительная, дабы в случае удачи создать себе имя. Чтобы достигнуть этой цели при помощи небольшой вещи, нужно, чтобы сюжет касался чего-то исключительного. Я долго раздумывал об этом, и вот какая идея кажется мпе подходящей.

Сюжет следует почерпнуть из истории Пруссии, — причем взять не продолжительный период, как того требует эпопея, а краткий момент, имевший, однако, решающее значение для судеб страны.

Сюжет должен быть почетным для Пруссии, он должен дать возможность показать роль гения монархии, во всяком случае в лице благороднейшей королевы Луизы.

Таким моментом является великая битва при Бель-Альянс-Ватерлоо ^ш. Грозная опасность — не только для Пруссии и ее монарха *, но и для всей Германии и т. д., и т. п. Пруссия, действительно, сыграла здесь решающую роль — следовательно, это может быть ода в высоком стиле или что-то другое, в этом ты разбираешься лучше меня.

Трудности сами по себе были бы не очень велики. Во всяком случае, самое трудное — это вместить широкую картину в узкие рамки, а также удачно и искусно обрисовать великий момент. Одной такой оды, патриотической, прочувствованной и про­никнутой немецким духом, было бы достаточно, чтобы заложить основу репутации, создать себе имя.

* — Фридриха-Вильгельма III. Ред.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Но я могу лишь предлагать, советовать. Ты вышел из-под моей опеки, вообще превзошел меня в этом вопросе, и потому я предоставляю решение тебе самому.

Сюжет, о котором я говорил, имел бы то большое преиму­щество, что его можно было бы разработать очень быстро и к случаю — в связи с очередной годовщиной 18 июня. Расходы невелики, и, если понадобится, я готов их нести. — Мне очень хотелось бы, чтобы милая Женни была спокойной и могла высоко держать голову. Нельзя, чтобы милая девочка изводила себя. Если бы тебе удалось осуществить свой замысел — а это тебе вполне по силам, — то ты будешь обеспечен и сможешь в какой-то степени отказаться от тепличной жизни.

К тому же, эта тема не может не вызвать вдохновения, ибо поражение в этой битве навсегда ввергло бы в оковы челове­чество, в особенности же дух его. Только нынешние двуличные либералы могут боготворить Наполеона. Конечно, при нем никто не смел и подумать вслух о том, о чем сейчас ежедневно и беспрепятственно пишут во всей Германии и особенно в Прус­сии. Тот, кто изучал историю Наполеона и то, что тот понимал под нелепым выражением «идеология», может со спокойной совестью ликовать по поводу его свержения и победы Пруссии.

Передай от меня сердечный привет другу Мёйрину. Скажи ему, что я до сих пор пе смог выполнить данного мне поручения: восемь дней я лежал с гриппом и после этого решаюсь бывать только на заседаниях суда.

Твой преданный отец

Маркс

Впервые опубликовано в Печатается по рукописи,

Marx—Engels Getamtausgabe. „ .

Ente Abteilung, Bd. 1, Перевод с немецкого

Hlbd. 2, 1929 ц_а русском языке публикуется «первые

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ В БЕРЛИН =°°

Бад Эмс, 12 августа 1837 г.

Милый Карл!

Мое письмо, написанное в состоянии сильного возбуждения, возможно, очень обидело тебя, и я от всей души сожалею, если это так. Не думаю, однако, чтобы я был неправ. Предо­ставляю тебе самому судить, имелись ли у меня веские причины вспылить. Ты же знаешь, ты должен знать, как я тебя люблю.

ГЕНРИХ МАРКС — КАРЛУ МАРКСУ, 12 АВГУСТА 163t Г. 625

Твои письма (поскольку я не нахожу в них следов болезненной чувствительности и фантастических черных мыслей) стали для нас подлинной потребностью: этим летом они были бы бес­ценны для меня и для твоей любящей матери. Эдуард * уже полгода как прихварывает и очень изможден. Как знать, по­правится ли он. К тому же, — что столь редко наблюдается у детей и что так угнетающе действует, — он охвачен глубокой тоской, в сущности, страхом перед смертью. Ты ведь знаешь маму. Она не отходит от него, мучаясь и днем и ночью, и меня вечно терзает страх, что она не выдержит такого напряжения.

Меня самого уже 7—8 месяцев мучает сильный кашель, который обостряется из-за необходимости часто выступать. Софи также не совсем здорова, лекарства не помогают. И в этих условиях твои отношения с Женни, ее длительное нездоровье, ее глубокая тревога, мое двусмысленное положепие по отно­шению к Вестфаленам, хотя я всегда действовал только самым прямым путем, — все это очень влияло на меня и порою приводило в такое уныние, что я сам себя пе узнавал. Поэтому я спрашиваю тебя, не был ли я слишком уж суров под влиянием этого глубочайшего уныния?

Любя тебя больше всех на свете, за исключением мамы, я тем не менее не слепой и меньше всего хочу быть слепым. Я отдаю тебе должное во многом, по я не могу полностью отогнать от себя мысль, что ты не лишен эгоизма и что его в тебе, быть может, больше, чем это необходимо для самосохранения. Я не могу избавиться от мысли, что я в твоем положении больше щадил бы родителей и проявлял бы больше самопожертвования по отношению к ним. Если я ничем не обязан своим родителям, кроме появления на свет, — хотя справедливости ради следует сказать о материнской любви, — то как я боролся и страдал, лишь бы возможно дольше не огорчать их.

Не оправдывай себя ссылками па свой характер. Не обвиняй природу. Она поступила с тобой как любящая мать. Она дала тебе достаточно сил, к тому же человек наделен волей. Но при малейшей буре всецело отдаваться во власть горя, при каждом страдании обнажать свое разбитое сердце и этим самым раз­бивать сердца любимых людей — это ты называешь поэзией? Избави нас бог от этого прекраспейшего из всех даров природы, если таково его непосредственное действие. Нот,только слабость, изнеженность, себялюбие и самомнение побуждают всё сводить к самому себе и заслоняют самые дорогие образы!

Эдуард Маркс. Рев.

ПРИЛОЖЕНИЙ

Первейшая из человеческих добродетелей — это способность и воля к самопожертвованию, к тому, чтобы отодвинуть на задний план свое «я», если этого требует долг, требует любовь. Речь идет не о блистательном, романтическом или героическом самопожертвовании — плоде минутного героизма или мечта­тельности. На это способен и величайший эгоист, так как именно в этих случаях «я» проявляется с особым блеском. Нет, речь идет о ежедневно и ежечасно повторяющихся жертвах, которые идут от чистого сердца хорошего человека, любящего отца, нежной матери, любящего супруга, благодарного сына, о тех жертвах, которые придают жизни неповторимую прелесть и делают ее краше вопреки всем превратностям.

Ты сам так прекрасно описал жизнь своей превосходной матери, так глубоко прочувствованно сказал о том, что вся ее жизнь — непрерывная жертва на алтарь любви и верности, и ты не преувеличил. Но зачем нужны прекрасные образцы, если они не вызывают подражания? Можешь ли ты, положа руку на сердце, похвалиться, что поступал так до сих пор?

Я не хочу задеть тебя и уж, конечно, не имею желания огор­чать, так как я, в сущности, достаточно слаб, чтобы не раскаи­ваться в том, что я обидел тебя. Но дело не только в том, что из-за этого страдаю я, страдает твоя добрая мать. Это я, быть может, и стерпел бы. Нет людей менее себялюбивых, чем хорошие родители. Но ради собственного твоего блага я не могу перестать и не перестану говорить на эту тему, пока не уверюсь, что ты избавился от этого пятна в твоем в остальном столь благородном характере. Вскоре ты станешь отцом семейства и должен им стать. Но ни честь, ни богатство, ни слава не осчастливят жену и детей. Это можешь сделать только ты, твое лучшее «я», твоя любовь, твоя нежность, способность подав­лять бурные стороны твоего характера, вспышки, болезненную чувствительность и т. д., и т. п. Я уже говорю не о себе, а об­ращаю твое внимание на те узы, которыми тебе предстоит свя­зать себя.

Ты сам говоришь, что ты баловень счастья. Да хранит тебя всевышний всегда на твоем пути, насколько это позволяют слабости человеческой природы. Но и счастливейший знает горькие часы; ни для одного из смертных солнце не сияет вечно. Но от счастливца можно по праву требовать, что он противо­поставит буре свое мужество, твердость, смирение, бодрость. Мы имеем право требовать, чтобы прошедшее счастье стало броней, защищающей нас от преходящих страданий. Сердце счастливого человека широко и мощно, и его не так-то легко разбить.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: