Глава 15. Ефросинья Полоцкая

(страницы из пропавших папок Анжелики Андреевны)

Знаменитая православная святая – преподобная Ефросинья Полоцкая. Она была дочерью князя Георгия Всеславича и его жены Софии. Внучка князя Всеслава Брячиславича (Чародея). Согласно житию, составленному для «Четий Миней митрополита Макария (1481-1563)», известно, что в 12 лет Предслава, как ее нарекли родители, пришла в монастырь к своей тетке игуменье Романовой и сообщила о желании принять постриг. По летописи, князь Роман Всеславич умер в 1116 году; приход Предславы в монастырь, следовательно, произошел позднее, когда вдова Романа сама приняла ангельский образ и стала игуменией. Основываясь на этих скудных данных, можно предположить, что Предслава родилась в 1102-1104 годах, а детство ее пришлось на 1102-1116 годы. Житие повествует, что Предслава с детских лет проявила большую любовь к книжному образованию и сердечной молитве. Когда родители начали думать о ее замужестве, двенадцатилетняя Предслава им ответила: «Что будет, если мой отец захочет отдать мене в супружество; если будет так, от печали этого мира нельзя будет избавиться! Что содеяли наши роды, бывшие прежде нас? Женились и выходили замуж, и княжили, но не вечно жили, жизнь их прошла и погибла их слава, словно прах, хуже паутины. Но древние жены, взяв мужескую крепость, пошли следом за Христом, Женихом своим, и предали тела свои ранам, мечам – главы свои, а иные хотя и не склонили шеи свои под железом, но духовным мечом отсекли от себя плотские сласти, отдали тела свои посту, и бдению, и коленному поклонению, и возлежанию на земле – и они памятны на земле, и имена их написаны на небесах, где они вместе с ангелами непрестанно Бога славят. А сия слава есть прах и пепел, словно дым рассеивается, словно пар водяной погибает!»

Не следует иронично улыбаться, прочитав про двенадцатилетний статус будущей невесты. В те времена это было в порядке вещей. «Русские люди имеют следующий обычай, – писал посетивший Русь в 1578 году австрийский принц Даниил фон Бухау, – девицы прежде достижения совершеннолетия вступают в брак на 10 году возраста, юноши на 12 или 15». У Предславы подобный случай представился в 12 лет. Слышала она как-то, как отец говорил матери: «Нама уже лепо дати Предславу за князь!». Предслава пришла в ужас: она помнила книги, которые читала, помнила речи наставников-монахов: житие князей «мимо течет и слава их погибе, аки прах и хуже паутины…», жизнь эта «не вечноваша», не останется для вечности, для спасения души.

Девочка тайно бежала в монастырь к тетке игуменье, умоляя ее «причесть к ту сущим инокиням под игом Христовым». «Смятеся» старая игумения, – повествует Житие, – ибо она видела «юность ее и возраст ее цветущий».

Были у игуменьи, естественно, и другие опасения, – гнев отца двенадцатилетней княжны. Суров был князь. Несомненно имелись у него на Предславу свои планы, ведь династические браки всегда имели очень важное влияние на политику государства. А тут дочь пошла наперекор воле отца. Списывать такой поступок на излишнюю религиозность Предславы не стоит, хотя все могло быть. Вполне возможно, что предполагаемый жених был отнюдь не молод и красив, если не сказать покрепче. А может, за ним ходила слава этакой «синей бороды». Было от чего сбежать в монастырь. Недаром тетка очень опасалась гнева князя. Расправа могла быть быстрой и беспощадной. Житие передает следующий диалог:

«Чадо мое! – скорбно восклицала игумения, – како могу се сотворити? Отец твой, уведав, со всяким гневом возложит вред на голову мою, и еще юна еси возрастом, не можеши понести тяготы мнишескаго жития, и како можеши оставити княжение и славу мира сего?». Но чадо твердо знало, чего желать: «Отпеща же блаженная отроковица: „Госпоже и мати! Вся видимая мира сего красна суть и славив, но вскоре минует, яко сон!“ .

Столь разумное утверждение двенадцатилетней девицы убедило игумению: «Удивишеся разуму отроковицы, – свидетельствует Житие, – удивишеся любви ея к Богу, повеле воле ея бытии, огласив ю иерей, остриже ю и нарече имя ей Евфросиния и облече ю в черные ризы…».

Принять такое решение игуменья была не в состоянии. К разрешению спора подключили епископа Полоцкого Илию. Епископ имел большое влияние на князя и дело было полюбовно улажено. С благословения Полоцкого епископа Илии Ефросиния стала жить при Софийском соборе, занимаясь переписыванием книг: «начала книги писать своими руками, и прибыль отдавала нуждающимся». Вероятно, при соборе работали талантливые мастера-книжники, так как большая библиотека все увеличивалась, а для создания даже одной книги необходима была работа целой мастерской и не за малое время.

«В глазах образованных людей, – отмечал секретарь польского короля Стефана Батория Р.Гейденштерн, описывая разгром Полоцка Баторием в 1570 году, – почти не меньшую ценность, чем вся остальная добыча, имела найденная там библиотека. Кроме летописей, в ней было много сочинений греческих Отцов Церкви…». Все это хранилось в Софийском соборе!

В 1128 году печатные работы видимо наскучили молодой монахине и она ударилась в строительство. Житие объясняет сей поступок просто: «чудо» и приводит следующее:

Как-то во сне она увидела, как «ангел повел ея в Сельцо» на окраине Полоцка и произнес: «Зде ти подобает быти!». В ту же ночь ангел явился и епископу Илии, сказав: «Веди ю, рабу Божию Евфросинию в церковь Святаго Спаса, нарекомое Сельце, – место то свято есть!».

Епископ Илия тут же благословил официально, при многочисленных свидетелях, преподобную Ефросинию на основание женского монастыря, определив место обители – Сельцо, где была церковь Спаса и место погребения Полоцких епископов. Можно предположить, что, призывая Евфросинию в Сельцо, владыка надеялся, что она выстроит каменную церковь Спаса и возведет монастырь.

Полоцких князей епископы почитали: перевод Евфросинии а эти места был важным решением, принять которое можно было лишь вместе с княжеским семейным советом. И совет состоялся: на нем были дядя преподобной Полоцкий князь Борис Всеславич, ее отец и именитые бояре. Речь полоцкого епископа Илии, произнесенная со всею осторожностью, сводилась к следующему: «Се отдаваю Евфросинии место Святаго Спаса при вас, да по моем животе никто не посудит моего даяния…».

Основанный Ефросинией Спасо-Преображенский монастырь получает широкую известность в полоцких землях. В обители на месте бывшей деревянной церкви Ефросинией начато строительство каменного собора. Этот собор, построенный окончательно в 1161 году, сохранился до нашего времени. В монастыре святая учила молодых инокинь переписыванию книг, пению, вышиванию и другим ремеслам.

Закончив строительство в Спасо-Преображенском монастыре, Ефросинья начала построение Богородицкой церкви, при которой открыла мужской Богородицкий монастырь. Для этой обители и церкви преподобная приобрела с дозволения Константинопольского патриарха Луки чудотворную Одигитрию Эфесскую (икону Божьей Матери), одну из трех написанных, согласно преданию, самим евангелистом Лукой.

В монастырях, основанных преподобной Ефросинией, существовали иконописные мастерские. Там изготовлялись предметы церковного обихода, оклады для образов. Под руководством Ефросинии действовали мастерские по переписыванию книг. Педагогическая деятельность великой подвижницы внесла значительный вклад в дело народного образования. Школы Ефросинии Полоцкой являлись передовыми для своего времени и по программам обучения, и по составу учащихся. Последние в большинстве своем были детьми простых людей. Интересен стиль обращения ее к ученикам: «Вот, собрала вас, как наседка птенцов своих под крылья свои, в паствину, словно овец, дабы паслись в заповедях Божиих, дабы и я сердцем учила вас, видя плоды труда вашего, и таков дождь учения к вам проливала; но нивы ваши в той же мере стоят, не возрастая, не поднимаясь вверх. А уж год подходит к концу, и лопата лежит на гумне! Боюсь, что будут в вас тернии, и отданы будете огню неугасимому! Постарайтесь же, чада мои, избежать его, соделайтесь чистой пшеницей, смелитесь в жерновах смирением, молитвой и постом, чтобы хлебом чистым принестись на трапезу Христову!».

Вершиной организаторской деятельности Ефросиньи можно по праву считать строительство в Полоцке каменной церкви Спаса.

По Житию, строительство шло быстро. Всего потребовалось 30 недель, то есть 7 с половиной месяцев, что указывает на четкую организацию строительства; храм возводили, видимо, с апреля по октябрь.

Исследователи часто обращались к храму преподобной Евфросинии Полоцкой. Здание действительно удивляет с самого начала своими пропорциями, двускатным, явно поздним перекрытием, необычайной вытянутостью барабана… Загадочным казался и интерьер церкви, странно загруженный массивными столбами при очень толстых стенах.

Спасский храм – вершина архитектурной мысли Полоцкой земли, повлиявшая на все дальнейшее строительство древнерусских храмов. Его основное значение для русской архитектуры состоит в том, что это «наиболее ранний памятник, в котором с достаточной определенностью выявились новые архитектурные формы, ставшие в конце XII века характерными для всего русского зодчества: башнеобразность композиции, богатая декоративная разработка экстерьера, частое и весьма значительное несоответствие внешних форм и конструкции, подчиненное положение внутреннего пространства по отношению к внешнему облику». Так пишут специалисты, детально изучившие творение полоцкого зодчего.

После постройки Спасского храма Евфросиния позаботилась о его оснащении богослужебными книгами и всем необходимым. Она пригласила художников, которые блестяще расписали стены храма библейскими сюжетами, изображениями святых. На хорах в особой келии, предназначенной для самой преподобной, также была выполнена богатейшая роспись. Особое место было отведено для уникального напрестольного креста, который Евфросиния заказала для своего храма лучшему ювелиру Киевской Руси Лазарю Богше.

Ефросинья Полоцкая не была бы одной из первых русских святых-женщин, если бы вокруг нее не было столько загадок и тайн. А уж их было с избытком.

Полоцкая просветительница решила окончить свои дни в Святых Местах у Гроба Господня в Иерусалиме. Ей было уже много лет, а путь в Палестину нелегок. Но решение ее «дойти Святаго Града Иерусалима и поклонитися Гробу Господню и всем Святым Местам, видети и целовати и тамо живот скончати», было твердо.

Паломничество было пешим, а не водным путем «из варяг в греки». Обоз проходил 30-40 километров в сутки, останавливаясь у властителей соседних земель, воздававших преподобной «честь великую». По дороге преподобной паломнице встретился Византийский император, «идый на угры». То был воинственный Мануил Комнин, шедший на венгров. Византийский историк Никита Хониат изображает нам его как человека очень смелого, первого бросавшегося в бой, не боящегося ни горных, ни лесных переходов, спавшего на хворосте даже без подстилки, под дождем, среди своих воинов. Император принял Полоцкую игумению, давно знакомую ему заочно, со всем радушием и «с честию посла ю в Царьград».

Император ходил с воинами на венгров, в 1163-1164 годах. Видимо, преподобная Евфросиния отправилась к Святым Местам в 1163 году, уже не только отстроив Спасский храм, но и вложив в него уникальный крест (1161).

Поклонившись святыням Константинополя, она добралась до Иерусалима, где в русском монастыре Пресвятой Богородицы и обрела вечный покой 23 мая 1173 года.

Приблизительно в 1187 году тело святой Ефросинии было перенесено в Киево-Печерский монастырь, а в 1910 мощи святой торжественно перевезли в Полоцк, в основанный ею монастырь. Перевозились они по Днепру при огромных стечениях народа, во время остановок парохода «Головачев» совершались торжественные богослужения. Из Орши в Витебск, а затем – в Полоцк верующие благоговейно несли святыню на руках. К этому времени на территории монастыря были возведены Трапезный храм, колокольня и один из красивейших храмов Руси – трехпрестольный Крестовоздвиженский собор.

13 мая 1922 года по постановлению «народного комиссариата юстиции РСФСР» рака с мощами была вскрыта, затем мощи были отправлены на атеистическую выставку в Москву, а оттуда – в Витебск, где демонстрировались на протяжении почти двух десятков лет в местном краеведческом музее. Во время немецкой оккупации верующие перенесли раку преподобной из музея в Свято-Покровскую церковь, а 23 октября 1943 года нетленные мощи вновь возвратились в Полоцкий Спасо-Ефросиньевский монастырь, где почивают и поныне.

С именем Ефросиньи связана еще одна загадка.

В 1161 году после строительства Спасского храма игуменья Ефросиния хлопотала об обеспечении его богослужебными книгами и всем необходимым. Она пригласила художников, которые искусно расписали стены храма библейскими сюжетами. Особое место было отведено для хранения уникального напрестольного Креста – его преподобная Ефросиния заказала лучшему ювелиру Киевской Руси Лазарю Богше. Тот, обладая исключительным талантом и профессиональным мастерством, основал целое направление в древнерусском ювелирном искусстве.

Наличие точной даты изготовления – 1161 год – и имени мастера, указанных на кресте, дают основания считать полоцкий шедевр великой драгоценностью культуры Древней Руси. Полоцкий крест к тому же – всеправославная святыня, драгоценная реликвия вселенского христианства.

Шестиконечная форма креста, по мнению богословов, символизирует первобытный свет: шесть концов означают шесть дней творения мира. Изображения на Кресте иллюстрируют почти всю историю Нового Завета и древней церкви.

Крест украшен драгоценными камнями и металлами. Изображения Иисуса Христа, Богородицы, Иоанна Предтечи, Архангелов Михаила и Гавриила, четырех евангелистов, апостолов Петра и Павла, святой Ефросинии и других святых угодников выполнены на пластинах перегородчатой эмали – это исключительно сложная ювелирная техника средневековья.

Особую ценность придают реликвии частицы святых мощей, размещенных в Кресте. На лицевой стороне – Кровь Христа в верхнем перекрестье, «Древо Животворящее» в нижнем перекрестье. На обратной стороне – камень от Гроба Пресвятой Богородицы в верхнем перекрестье, частица Гроба Господня в нижнем перекрестье. В Крест вложена также кровь святого Дмитрия, частицы мощей святого великомученика и целителя Пантелеймона и иных угодников Божиих. Эти святые реликвии были доставлены в Полоцк специальной экспедицией, которую направила в Византию преподобная Ефросиния.

Создание задуманного стоило такой большой работы и усилий, требовало таких значительных материальных средств, что на боковых пластинах Креста преподобная заказчица благословила выгравировать надпись, чьим старанием, для какой церкви был сделан Крест и сколько это стоило. Знаменитые князья иногда жертвовали для храмов очень дорогие вещи, но равного Кресту Ефросинии Полоцкой не было.

Судьба этой исключительной христианской святыни также исключительна. Сначала Крест находился в церкви игумении Ефросинии. В XIII веке он был перевезен захватившими Полоцк смоленскими князьями в Смоленск. В начале XVI в. после захвата Смоленска московским князем Василием III крест был доставлен в Москву. В 1563 г. был возвращен в Полоцк Иваном Грозным, когда последний замаливал грехи после совершенных по его приказу в Полоцке кровавых преступлений. В 1812 г. во время оккупации города французами крест хранился в стене Софийского собора в замурованной нише. В 1841 году Крест, после пребывания в Москве и Петербурге был доставлен в Полоцк. Крестный ход от Софийского собора в отремонтированный собор Спасо-Ефросиньевского монастыря свидетельствовал, что святая реликвия вернулась на то место, которое определила Кресту игумения Ефросиния.

В 1921 г. крест среди других церковных ценностей реквизировали большевики. В 1928 году директор Белорусского государственного музея выезжал с экспедицией в Полоцк, с целью найти реликвию. Крест был найден в местном финотделе и перевезен в Минск. В те года намечалось перенести столицу Беларуси в Могилев. Туда и попал в 1929 году Крест преподобной Ефросинии Полоцкой – он находился в комнате-сейфе Могилевского обкома и горкома партии. Началась Великая Отечественная война. Крест бесследно исчез. Все дальнейшие усилия его разыскать не дали результата.

P.S. Крест Ефросиньи Полоцкой, как и пресловутая Янтарная комната входит в десятку самых ценных пропавших предметов искусств. Охота за ними никогда не прекращалась, да и видимо не прекратится. Можно сделать копию, ничем не отличающуюся от оригинала, а вот духовное и историческое наполнение?

Глава 15

(Анджа, 1996 год)

Вообще-то я должна была умереть в двадцать девять лет от чахотки. Кроме шуток, точно. Особенно ясно я это понимаю, когда читаю русскую классику девятнадцатого века или смотрю хорошие экранизации.

Туберкулез у меня подозревали с самого раннего детства. Приходила рыжая медсестра, делала уколы всему классу специальным шприцем-пистолетом. Сейчас это называется «реакция Манту», а тогда почему-то называлось «пиркэ». Что-то с научными приоритетами, должно быть. Через три дня та же медсестра маленькой голубой линеечкой измеряла расплывшиеся красные блямбы на наших тощих предплечьях, записывала в тетрадочку результат, и ее блекло-голубые глаза останавливались на мне с каким-то печальным недоумением, словно само мое существование в этом мире было досадной, но увы, непоправимой ошибкой.

– А знаешь, девочка, – меланхолично начинала она. – Сходила бы ты… сходила бы ты…

– В тубдиспансер, провериться! – бодро доканчивала я.

Вид у меня всю подростковость был до крайности чахоточный – бледная до зеленоватости кожа, большие глаза, обведенные черными кругами от неумеренного чтения и постоянного недосыпа, высокий лоб с голубоватыми тенями на висках, тонкие, длинные пальцы и та особая, чуточку манерная нервность, которая довольно часто отличает умственно и чувственно развившихся подростков от всех прочих возрастных категорий, придавая им с одной стороны необъяснимое и никогда более неповторимое очарование, а с другой стороны вызывая опасение и отталкивание, каковое бывает у здорового, нормального человека при созерцании повседневной жизни змей, стрекоз или крупных ящериц.

Никакого туберкулеза у меня в тубдиспансере не находили, а на следующий год все с трогательным постоянством повторялось сначала.

И где-то в старших классах, не помню из чьих уст впервые прозвучало:

– Такие, как ты, в девятнадцатом веке умирали от чахотки к тридцати годам…

Тридцатилетие тогда казалось мне рубежом безмерно далеким, а смерть от чахотки – очень романтичной. Впоследствии версия как бы сама собой обрастала подробностями: после моей смерти должно было остаться двое малолетних детей, растерянный муж, несколько неплохих акварелей, три тетрадки со стихами и вложенными в них засушенными полевыми цветами, а также неоконченный роман о любви, в котором героиня непременно должна гулять над обрывом, тосковать с цыганским табором и плести венки из черемуховых ветвей. Иногда в сумерках, находясь в прозрачно-меланхоличной подростковой тоске, я любила бродить по Александро-Невскому кладбищу и выбирать могилку, которая, согласно «легенде», могла бы быть моей. Особенно привлекало меня надгробие с небольшим скорбным ангелом и маленькой аккуратной скамеечкой в чугунной оградке. Абсурдность ситуации никогда меня не задевала, а причудливые подростковые грезы становились еще слаще и причудливее от добавления этой щемящей ноты.

Потом обо всем этом было благополучно забыто, и лишь по достижении двадцати восьми лет я вдруг ощутила какое-то неясное беспокойство. Добросовестно исследовав его всеми доступными мне способами, я вдруг получила в награду за настойчивость обескураживающую мысль-знание: «Ты разве забыла? В двадцать девять лет ты умрешь…»

Невроз, развившийся у меня в течении следующего полугода, легко описывается в медицинских терминах, но почти не поддается описанию обычными словами. Мне было ужасно плохо – вот, пожалуй, и все, что можно сказать. Я отлично понимала всю абсурдность переживаемого, но ничего не могла с собой поделать. Врачам я, естественно, ничего не говорила. После того, как критический срок миновал, все постепенно устаканилось. Но и сейчас время от времени меня посещает парадоксальное ощущение: как будто бы я – это не совсем я, и какую-то часть меня просто забыли здесь, в этом чужом и холодном времени, и могилка со скорбящим ангелом стоит пустой, а я проживаю непонятно чью жизнь, в которой мне совершенно нечего желать и нечего делать…

Странноватое ощущение, надо признаться. Не для рассказов…

* * *

В большой комнате Антонина с приятельницей собирались на дискотеку. На диване валялись джинсы, юбки, блузки и футболки. На столе, словно в гримерной у артиста, разверзли разноцветные рты, пасти и пастеньки резко пахнущие баночки, коробочки и пузыречки, перемежающиеся испачканными ватками и обсыпанными пудрой кисточками.

– Со стола потом – все убрать! – приказала я. – Всю одежду – в шкаф! Увижу, что валяется, выкину к чертовой матери!

Дочь выглянула из под челки и подмигнула мне еще не намазанным глазом. Второй был уже в макияже и напоминал о переводных картинках моего детства, которые надо было мочить в теплой воде и аккуратно тереть пальцем с обратной стороны. Захотелось потереть Антонину пальцем и посмотреть, что получится.

– Ты чего наезжаешь-то? – миролюбиво поинтересовалась дочь. – Опять в школе жлобы достали?

– Будь любезна разговаривать со мной русским языком! – рявкнула я.

– Достали, достали – вижу! – невозмутимо констатировала Антонина. – Ты пойди остынь, брось кости, приколись с какого-нибудь Фейхтвангера. Или вообще поспи, вон, у тебя же шнифты коцаются…

– Что?!

– В смысле «глаза закрываются», – робко пояснила Антонинина подружка, странное, абсолютно бесцветное существо. Вот уже полгода она через день бывает у нас дома, а я все никак не могу запомнить, как ее зовут. Даже неудобно. Таня? Света? Лена?

Продолжение разговора было чревато, опасно, бесперспективно и как следствие всего вышеперечисленного – бессмысленно. Поэтому я ушла в другую комнату, аккуратно прикрыв за собой дверь. Из-за двери доносились отдельные, преисполненные высокого интеллектуализма реплики:

– Так пойдет?

– Не пойдет! Вот этим мажь!

– А сюда что?

– А вот это повесь!

– А пойдет?

– Точно – не пойдет! А так?

– Фиолетово!

– Да ничего не фиолетово! Гляди – самый понт!

В этот момент позвонили. Два звонка, одновременно в дверь и по телефону.

Я взяла трубку, а полуодетая Антонина побежала открывать.

– Анжелика Андреевна, я понимаю и безусловно принимаю все, что вы, должно быть, хотели бы мне сказать, – раздался в трубке голос Вадима. – Но именно то обстоятельство, что мы с вами – уже не безмозглая, эмоционально и гормонально напряженная молодежь (в этот момент я невольно посмотрела через плечо, ища взглядом дочь и ее подругу), заставляет меня надеяться, что вы сейчас не бросите трубку, а выслушаете меня…

– Да, – холодно произнесла я. – Я вас слушаю.

Мне было смешно. Телефонный Вадим казался похожим на бантик.

– Могли бы мы встретиться с вами и поговорить?

– Опять в концерт? – осведомилась я. – Спасибо, что-то не хочется.

– Но, может быть, что-нибудь другое? Например, цирк? – Вадим на другом конце телефонного провода позволил себе улыбнуться. Чуть-чуть, слегка. Я словно наяву увидела эту улыбку. Приступ амнезии закончился. Штирлиц-Исаев-Тихонов.

– Я хочу вас видеть. К тому же у меня есть сведения, которые, возможно, представляют для вас некоторый интерес.

«Штирлиц пробрался в кабинет Мюллера и читает секретные документы из сейфа. Неожиданно в кабинет вбегает Мюллер, хватает со стола первый попавшийся документ и стремительно выбегает, не обратив на Штирлица никакого внимания.

– Кажется, пронесло! – подумал Штирлиц.

– Тебя бы так пронесло! – подумал Мюллер.»

– Хи-хи-хи! – сказала я в трубку. Жизнь становилась интересной. Я даже подумала о том, чтобы купить новый джемпер и новую тушь для ресниц.

– Простите. Что?

– Ничего. А вы не можете сообщить мне эти сведения по телефону? Это как-то касается пропавших папок? Их содержимое вас разочаровало? Но я же предупреждала: там нет ничего секретного!

– Анджа, я не брал ваших папок, – сдержанно сказал Вадим.

«Последние дни войны. В имперской рейхсканцелярии – паника. Все бегают взъерошенные, жгут документы, пакуют ценности. Мюллер уничтожает секретный архив. В кабинет входит Штирлиц, подтянутый как всегда, одет с иголочки, кричит:

– Хайль Гитлер!

– Отстаньте, Исаев! – говорит Мюллер. – Неужели не видите, что мне сейчас не до ваших приколов!»

– Ладно, хорошо, вы их не брали. Мы можем встретиться. Оставьте мне ваш телефон, я соображу, когда у меня есть свободное время и перезвоню. Если в это время ваш кот не будет требовать неотложного внимания, у нас все получится.

Маленькая месть женщины. Интерес у него ко мне, конечно, чисто деловой, но все равно – пусть подождет. Приятно.

Вадим диктует телефон и вежливо прощается.

– Буду ждать с нетерпением.

Разумеется, он неплохой психолог и уверен в том, что я обязательно позвоню. Женское любопытство прежде меня родилось.

* * *

Антонина идет мне навстречу. Света (Лена? Таня?) маячит у нее за плечом. Лицо у Антонины растерянное, немного испуганное и одновременно – бесшабашное. В руках – какой-то листок, похожий на официальный бланк.

Сердце больно ворохнулось в груди.

– Антонина, что?! – прошипела я, потому что голос вдруг куда-то подевался.

Телеграмм я боюсь с детства, с того дня, когда умерла в Калининграде моя бабушка. А лицо Антонины…

Вот у кого есть четырнадцатилетняя дочь абсолютно без мозгов, с бюстом третий номер – тот меня понимает. А у кого нет – тому не понять.

– Знаешь, она на английском, – тихо говорит дочь и протягивает мне листок.

В школе и в университете я учила немецкий. Впрочем, латинские буквы всегда одинаковы. Подпись – «OLEG». У Антонины в школе – английский язык.

– Ты перевела?

– Да. Мы со Светой вместе перевели. Он будет в Москве на конференции, потом приедет сюда. Хочет нас видеть. Мама…

Я аккуратно положила листок на журнальный столик, присела на диван. Научные труды на испанском, телеграмма на английском…

– Прости пожалуйста, Антонина, но прямо сейчас я не могу тебе ничего сказать. Мне нужно подумать…

– Но…

– Иди, пожалуйста, туда, куда вы и собирались. Позже мы обязательно поговорим.

– Да, мама.

Девицы испарились так тихо, что я даже не заметила их ухода. Может быть, речь шла лишь о моей способности воспринимать внешние раздражители… Хотя – нет! Обычно Антонина шибает дверью так, что мел с пололка сыплется. Не услышать этого человек с сохранным слухом просто не может.

* * *

После ухода подруг я сползла с дивана, уселась на пол, зачем-то зажала уши руками и стала вспоминать.

Олег. Олежка.

Наш роман ни у кого не вызывал доброжелательства. На курсе, на факультете, вообще в Универе Олег был слишком ярким и популярным. Он писал статьи, выступал с докладами в СНО (студенческое научное общество) и Пушкинском доме, ездил в далекие экпедиции, имел научные идеи, которые считали возможным обсуждать маститые историки, бывал дома у Льва Гумилева, играл в капустниках, был членом КВНовской команды.

Во мне отсутствовала утонченность. Во всех смыслах.

«Он ее поматросит и бросит», – всегда произносилось в утвердительном тоне.

* * *

Никто не знал, что на самом деле все было – наоборот.

– Не надо, Белка, знаешь, не надо больше… Пожалуйста…

– Почему? Тебе неприятно?

– Да нет же, нет! Просто… мне очень трудно… понимаешь? Сдерживать себя, когда ты… когда ты такая ласковая… и красивая…

– Но зачем… зачем сдерживать?! Я… мне очень хорошо с тобой!

– Белка! Глупая! Неужели ты не понимаешь?! Я же… я же – мужчина! А ты… Ты когда-нибудь… Ты когда-нибудь была с кем-то… ну, ты понимаешь…

– Нет, никогда, никогда… Только целовалась, с Ромкой из параллельного класса…

– Ну вот, видишь… Ты уверена, что хочешь… сейчас… со мной?… Я не хочу, чтобы ты потом жалела…

– Нет…кажется, не уверена…

– Вот видишь! Но я же живой… Когда ты ласкаешь меня…Пощади меня, Белка!

Все это было ужасно странно. И больше всего меня поражала даже не реакция моего собственного организма на ситуацию (хотя и здесь я узнала о себе достаточно много нового и неожиданного – где оно, половое просвещение детей и подростков?! Сдается мне, что, несмотря на обилие порнографических журналов, и сегодня все осталось по-прежнему). Больше всего, как ни странно, тревожил меня, можно сказать, нравственный аспект. Несмотря на свою полную наивность и неосведомленность, я понимала, что Олежке, который, так сказать, взял на себя ответственность, в сложившейся ситуации просто физически тяжелее, чем мне. И вместо того, чтобы помочь ему… Так вот, впервые в своей жизни я сознательно причиняла боль человеку, и не просто какому-то постороннему, безразличному мне, а человеку, которого я любила всеми силами своей новорожденной, в сущности, души! И самое ужасное, что все происходящее доставляло мне какое-то гниловатое, приторно-сладкое удовольствие, похожее на перезревшие, почерневшие с одного бока бананы, которые я просто-таки до визга любила. Вспомнив расплывшуюся, желтовато-белую банановую мякоть, я поняла, что мои ассоциации на самом деле вельми многоплановы, и на фоне всей остальной гаммы чувств меня чуть не затошнило…

Этот осознаваемый, но неразрешимый парадокс сводил меня с ума. Я – чудовище, садистка? Но почему это никак не проявилось раньше? Подобные кульбиты чувств – норма в том вечном спектакле, который люди называют любовью? Но почему я никогда об этом не слышала? «От любви до ненависти – один шаг» «Любовь зла – …» – все известные мне «мудрости» шуршали где-то внизу пыльной, выцветшей мишурой и не годились даже на то, чтобы вытереть об них ноги. Всяческие «роковые страсти» из классической литературы (где как раз и хватало противоречий) всегда казались мне выморочными исключениями с явным налетом психопатологии. Мы же с Олежкой явно были людьми нормальными. На секунду я представила огромные многоквартирные дома Веселого поселка. Вечером в их одинаковых окнах зажигаются тысячи мелких желтых огоньков, и в каждой клеточке-квартире кипят Шекспировско-Бальзаковские банановые страсти. Кипят, булькают, как рисовая каша в кастрюльке, закрытая крышкой. И все об этом знают, но все делают вид, что ничего нет…Или не делают, и только я, дура, по своей глупости и наивности ничего этого не замечала?…

Почему-то вспомнился тщедушный и диатезный Вовка Красильщиков с нашего двора. Мне было восемь лет, а Вовке – десять, но он был ниже меня ростом, и при игре в пятнашки у него не было никаких шансов от меня убежать. Мы сидели на скамейке под старым тополем, и я чертила полукруги вытертым носком туфли, а у Вовки ноги до земли не доставали и он ими возбужденно болтал и рассказывал мне, что все взрослые делают ЭТО, но от детей скрывают, а сами делают ЭТО чуть ли не каждый день, потому что ЭТО хотя и неприлично, но очень приятно…

– Врешь! – сказала я, потому что рассказанное Вовкой никак не укладывалось в моей голове.

И тогда Вовка привлек на помощь логику, и сказал, что у всех взрослых есть возможность каждый день покупать себе конфеты, пирожки и мороженое, но они этого почему-то не делают, а происходит такая непонятность оттого, что им все это по фигу, так как у них есть гораздо более интересные вещи, которые они и проделывают втайне от детей. Этот аргумент произвел на меня весьма сильное впечатление, и я впервые в жизни взглянула на Вовку с уважением. Окрыленный Вовка сбегал домой и вынес под свитером огромную книгу в зеленой тисненой коже. Под свитер он ее засунул для большей секретности, но величественный том выпирал со всех углов, а сам Вовка был похож на тощую беременную кошку, которая вместо котят почему-то собирается рожать кирпичи. Теперь я думаю, что это был том старинной медицинской энциклопедии. В ней Вовка показывал мне всякие поразительные штуки, и я уже сидела молча и ничего не говорила, хотя Вовка забрызгал мне все ухо слюнями, и было совершенно непонятно, каким боком все это касается того, о чем говорилось раньше, а носок моей туфли прокопал в пыли глубокую полукруглую канавку…

Потом торжествующий Вовка уволок книгу назад, а я еще долго сидела на скамейке и думала о том, что, похоже, Вовка прав, и взрослые почему-то скрывают от детей огромный и очень важный кусок мира, и с этим пока ничего нельзя сделать, но со временем…

Но ведь теперь-то я – взрослая! – думала восемнадцатилетняя Белка в объятиях Олежки, вспоминая восьмилетнюю Анджу под старым тополем, которая тоже считала себя взрослой…

А я, сегодняшняя Анжелика Андреевна, которой уже глубоко за тридцать, – могу ли я считать себя «окончательно взрослой»? И где же в этом вопросе та точка опоры, о которой так бесплодно и самонадеянно мечтал кто-то из древних?

В общем, в нашей тогдашней паре я считала себя чуть ли не декадентски-порочной, а Олежку – наивным и бесхитростным.

* * *

И даже потом, после того, как мы стали, наконец, физически близки, ничего не изменилось.

– Белка, ты смотришь… смотришь, когда мы… Я от этого теряю себя… Не знаю, как сказать. Как будто изучаешь меня. Почему ты смотришь? Женщины всегда закрывают глаза…Да и мужчины тоже…

– Всегда… Ты знал многих женщин?

– Я ничего и никого не знал. До тебя…

– Ты всем так говоришь?

– Не пытайся меня разозлить, Белка. Тебе это не удастся. Отвечай: почему ты смотришь?

– Это очень странно. Мне хочется видеть твое лицо. Кажется, что так будет спокойней. А на самом деле…

– На самом деле?

* * *

Я стала себя плохо чувствовать почти с самого начала беременности. Сразу резко подурнела (впрочем, и до того не была красавицей), опухла и начала избегать умных разговоров. К врачу не ходила, так как была уверена во всем.

Олегу ничего не говорила, так как не имела собственной позиции, а без нее важный разговор представлялся каким-то однобоким, нечестным. Как надо?

Олег сначала жалел меня, гнал к терапевту обследоваться, а потом быстро соскучился, ушел в свою обычную блестящую жизнь и стал звонить мне по вечерам всегда в одно и то же, дежурное время и задавать дежурный вопрос:

– Белка, милая, ну как ты себя сегодня чувствуешь?

Вечером того дня, когда я наконец сходила в женскую консультацию, Олег не позвонил, так как провел ночь в университетском общежитии, в постели сокурсницы, которая давно по нему сохла. На следующий день три доброжелательницы, брызгая слюнями от возбуждения, как диатезный Вовка Красильщиков из моего детства, рассказали подробности.

– Вы что, все втроем свечку держали, что ли? – вяло удивилась я.

Когда Олег вечером позвонил, я положила трубку.

Он всегда избегал «выяснения отношений», не любил их. Я решила его от этого избавить. Он звонил ежедневно еще целую неделю, потом перестал.

Когда спустя полгода мы столкнулись в коридоре Двенадцати Коллегий (живот у меня был уже очень заметен), он побледнел страшно, и стал похож на статуи великих людей, стоящие в этом же коридоре.

Последовало-таки «выяснение отношений».

В течении него я все время нервно зевала, опиралась локтем на книжный шкаф (ими уставлен весь длиннющий коридор здания) и переступала с ноги на ногу. У меня жутко отекали лодыжки и ступни, к тому же очень хотелось пи сать.

Он был готов великодушно и немедленно на мне жениться.

В девятнадцать лет редко кто умеет прощать. Отсюда – многие судьбы.

* * *

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: