Страничка из исчезнувших папок Анжелики Андреевны 2 глава

Почти все время теперь Кешка проводил в подземном городе. Он научился проникать в него, пробегая мимо тетки в стеклянной коробочке и быстро скатываясь вниз по ступеням движущейся лестницы (сначала Кешка почти до крика испугался ее, но быстро привык и теперь находил весьма интересной, хотя и непонятной. Кто же сидит там внутри и все время ее крутит? Кешка пытался заглянуть во все щелки, но так никого и не увидел). Тетки реагировали на Кешкины пробежки до странности вяло, чаще всего попросту отводили глаза, словно не замечая. Иногда рядом с тетками стояли мужики в серой одежде, с черными палками в руках. Тогда Кешка предпочитал не рисковать и ждал, пока тетка останется одна, или неторопливо трусил к другому входу в подземный город.

В подземном городе было тепло, красиво и интересно. Кешка долго не доверял себе, но в конце концов вынужден был признать, что вся эта путаница коридоров, комнат, лестниц и полян устроена вовсе не для жилья, а для того, чтобы люди могли ездить в подземных поездах, которые со страшным грохотом вылетали из огромных черных нор, сверкали жутковатыми фарами-глазами, принимали в свое объемистое брюхо желающих куда-то уехать людей и увозили их обратно в ветренную темноту, освещенную редкими разноцветными фонарями.

Много раз Кешка вместе с остальными людьми подходил к разъезжающимся дверям, но в последний момент нервы сдавали и он отскакивал в сторону, переводя дыхание и волей унимая бешено колотящееся сердце. В конце концов ему самому это надоело. Кешка зажмурился и, замирая от страха и сжавшись в комок так, что все внутренности свернулись в один тугой узел, наощупь вошел в очередной раз раздвинувшиеся двери и открыл глаза, когда они схлопнулись, и, следовательно, отступать было уже некуда. Всю дорогу до следующей остановки Кешка дрожал и ужасно хотел писать. Когда поезд остановился, он пулей выскочил на перрон, грубо отпихнув взвизгнувшую женщину с тяжелой клетчатой авоськой. Забежал за угол, прислонился спиной к стене, перевел дух и огляделся. Никто за ним не гнался, никто даже внимания не обратил на его присутствие в вагоне. Значит, все было нормально.

Как и везде в Городе, основные трудности приходились на первый раз. Кешка быстро освоился и вскоре свободно разъезжал в гулких поездах, открывая для себя все новые и новые достопримечательности подземного мира.

Он с удовольствием слушал музыкантов, играющих в переходах на различных музыкальных инструментах. Особенно нравились ему баяны. Они завораживали его обилием кнопочек и клавиш, и еще тем, как ловко бегали по ним пальцы музыкантов. Почти любая музыка вызывала у Кешки ощущение сладкой тоски, животного томления, в припадке которого хотелось выть, стонать, кататься по земле, изгибаясь и царапая землю ногтями. Так он делал в лесу, слыша музыку в гуле прибоя, в песнях Друга и его сородичей, в изнуряющих трелях лесных пернатых обитателей, в звонах летнего медоносного луга, в весеннем реве оленей… Здесь музыка была другой. Если бы у Кешки были слова, он назвал бы ее окультуренной. Слов не было, но тренированное ухо легко улавливало в человеческой музыке привычные тоны и переливы.

– Музыка в мире одна, – так мог бы быть сформулирован второй Кешкин вывод, удержавшийся в памяти.

Находясь в подземном городе, сидя на каменных лавках или на мягких сидениях вагонов, Кешка не только глядел, но и слушал. Привыкнув к подземному гулу, он перестал бояться и замечать его, и слушал то, что люди говорят друг другу. Понимал мало, но все-таки кое-что понимал и по-детски радовался этому. Например, понял, что весь подземный город называется – метро. Или еще: самодвижущаяся лестница звалась эскалатором и механический темно-зеленый голос иногда призывал кого-то не сидеть на ее ступенях. Но так бывало редко, а чаще Кешка просто и бездумно, как некоторые породы попугаев, запоминал обрывки чужой речи и мог воспроизводить их практически без искажений, как голоса лесных или морских обитателей, доступные для его голосовых связок.

Поздно вечером, оставшись один, он иногда проговаривал их для себя, как в зимовье пересматривал добытую из капканов и силков добычу. Катал на языке незнакомые слова, даже пытался как-то сортировать их. Слова нравились ему, как блестящие камушки, которые он когда-то любил собирать на берегу Керети. Некоторые из них казались смутно знакомыми, и смысл их будто находился где-то рядом, за плотной, но все же частично пропускающей свет занавесью, а некоторые вовсе не говорили Кешке ничего и слышались чудной блестящей головоломкой. Кешка больше любил вторые, потому что первые вызывали тупую неотвязную головную боль, и новые судорожные попытки узнать, вспомнить, сломать неоткрывающийся проржавевший замок полуутраченной памяти. В ярости от неудачных попыток Кешка скреб ногтями непослушную голову, раздирая кожу и выковыривая потом из-под отросших обкусанных ногтей окрашенные кровью чешуйки.

Но значение полузнакомых слов надежно пряталось от него. Кешка злился, но не сдавался. В своей звериной лесной жизни он соскучился по словам, по самой возможности человеческой речи, данной ему от природы и развитой в годы детства, а потом заново позабытой. Добравшись до Города, он был полон решимости вновь овладеть этим искусством. Без слов человек – не человек, это Кешка уже понял.

У подземного города был один, но очень существенный недостаток. На ночь он обезлюдевал и закрывался. Умолкали огромные звери-поезда, заползая в свои подземные берлоги, замирали бегучие лестницы-эскалаторы. Кешка пытался было притулиться где-нибудь в уголочке и остаться спать в тепле, но незлые решительные люди, чисто одетые и пахнущие резиной и подземельем, неизбежно извлекали его оттуда и выпроваживали наверх. Таким образом, проблема норы оставалась актуальной.

Разрешилась она весьма неожиданным образом.

Как уже говорилось, Кешка любил баяны и баянистов. Его поражало разнообразие звуков, которые гнездились где-то в перламутрово-гофрированных внутренностях и, послушные воле человека, вырывались оттуда, сплетаясь между собой и таинственным образом выстраиваясь в приятную для уха мелодию. Из баянистов особенно нравились ему двое.

Один был уже старенький дедушка, с седой округлой головой, и седой же, аккуратно подстриженной бородкой. Он носил черный, отглаженный костюм и жесткую, синеватой белизны сорочку, а на носу его, остром и определенном, как хребты молодых гор, всегда красовались слегка старомодные очки в золоченой оправе. Приходя на место, на котором собирался играть, он аккуратно опускал на землю (обязательно на сухое и чистое место) зеленый кожаный футляр с инструментом, потом вынимал из сумки крохотную, но добротно сделанную раскладную скамеечку, всегда справа от нее ставил небольшой, оклееный черной бумагой ящик с прорезью. Спереди ящик украшал листок снежно белой бумаги с надписью, сделанной черной тушью по трафарету. Надпись гласила «БОЛЬШОЕ СПАСИБО!». Потом старый музыкант извлекал из футляра инструмент, садился на скамеечку и только после этого ставил перед собой раздвижной пюпитр и раскрывал на нем ноты. Затем он доставал из кармашка платок и маленькую расчесочку, причесывал волосы, прочищал нос и, в качестве завершающего штриха, поверх черного ящичка наискось клал красную или белую гвоздику. Потом склонял голову к баяну, словно советовался с ним о чем-то, и только тогда начинал играть.

Музыка старого баяниста была похожа на него самого. Кешка замирал, слушая ее, иногда в совершенно невероятной для городского жителя позе, вызывавшей опасливое любопытство прохожих (большинство принимало его за наркомана, но некоторые имели в виду и что-то психиатрическое). Перед закрытыми кешкиными глазами вставали чудные, зачастую ему самому непонятные видения. Вот множество людей в одинаковой одежде стройными рядами движутся куда-то, печатая шаг и повернув головы в сторону от направления движения, как будто кто-то только что посвертывал им шеи, как охотник свертывает шею попавшей в силки куропатке. Вот другие, но чем-то похожие на предидущих люди уезжают куда-то в тесных, до отказа забитых вагонах, а женщины, плача, бегут по перрону и зачем-то машут разноцветными тряпками, словно отгоняя невидимый гнус. Вот море, незнакомое, непохожее на кешкино, густое, тяжелое, но в то же время теплое, похожее на опрокинутое летнее небо, крупнозвездное, ворчливое, полыхающее далекими зарницами. И люди в светлых одеждах, как ночные мотыльки, летучими бесшумными шагами прогуливаются, носятся вдоль теплого неветренного берега. И что-то шепчут друг другу, и их слова пахнут сладко и опасно, как дикий мед, стекающий густыми каплями из переполненных сот…

Старый музыкант явно и давно приметил Кешку в числе своих слушателей. Много раз, во время перерыва в игре он смотрел на него из-под очков внимательными невыцветшими глазами, смотрел легко и необидно, взглядом приглашая к общению, но Кешка каждый раз тушевался и прятался в тень, а то и вовсе уходил восвояси, остро и болезненно ощущая вдруг свою «недочеловечность».

Однажды баянист не выдержал их молчаливого поединка и поманил Кешку пальцем. Не в силах противиться, Кешка шагнул вперед и с ужасом обнаружил, что забыл даже те немногие слова и выражения, которые были доступны ему. Непонятность этой потери испугала его еще больше – ведь с посетителями помоек он объяснялся вполне сносно, и они в большинстве случаев понимали его также легко, как и он их. Но, к счастью, старый музыкант заговорил сам.

– Я давно наблюдаю за вами, молодой человек, – сказал он, слегка покачивая головой. – Такому слушателю, как вы, мог бы позавидовать любой музыкант. Я смотрел на ваше лицо и был поражен. Вы, по-видимому, очень глубоко чувствуете музыку. Вы где-то учились?

Кешка понял, что его о чем-то спросили, и на всякий случай отрицательно покачал головой.

– Меня зовут Евгений Константинович. А как величают вас?

Кешке мучительно хотелось убежать, но он не мог этого сделать, потому что музыка седого баяниста нравилась ему, и он не хотел лишать себя возможности ее слушать. Кешка понял, что Евгений Константинович – это имя старого музыканта. А что же он спросил?

– Кешка. Придурок, – сказал он, и по выражению глаз баяниста догадался, что в чем-то попал в точку, а в чем-то непоправимо разочаровал своего собеседника.

– Вот как, – Евгений Константинович сокрушенно покачал голубовато-седой головой. – Сожалею, искренне сожалею. Но знаете, Иннокентий, у вас удивительно умные глаза. Я бы осмелился даже сказать: зверски умные, если вы, конечно, понимаете, что я имею в виду. Вы ведь не обидитесь на меня за этот эпитет?

– Нет, – сказал Кешка, опять уловив вопросительную интонацию, а потом вспомнил, что Блин тоже употреблял похожее слово. – Оби-идно, – говорил он. Но только что же это значит?

– Вот и хорошо. В вас действительно есть что-то от зверя. В необидном, сильном смысле этого слова. И лицо, и главное – выражение глаз… Вы когда-нибудь посещали школу?

– Нет, – что бы это ни значило, но здесь Кешка был почему-то абсолютно уверен – этого он не делал никогда.

– Жаль, – старый музыкант, словно устав, прикрыл глаза. – Очень жаль… Могу ли я что-нибудь сделать для вас? Поверьте, это не пустые слова, я давно наблюдаю за вами, и мне почему-то кажется, что в глубине вашей непроснувшейся души имеются некие скрытые ото всех потенции, большие, чем у других несчастных, с судьбой, аналогичной вашей. Вы понимаете меня?

Кешка улыбнулся, широко раздвинув губы, почти засмеялся, если не учитывать того, что смех его был беззвучным и оттого жутковатым для стороннего наблюдателя. Но ему и вправду было смешно. Почему-то ему казалось, что речи старого баяниста не смог бы понять даже Блин – знаток городской жизни. Поднапрягшись, Кешка решил блеснуть и проявил чудеса адекватности и сообразительности (о чем сам не подозревал, но о чем, похоже, догадался его собеседник).

– Нет. Спасибо, – по возможности смягчив свой хриплый, словно заржавелый голос, сказал он. – Ничего не надо.

Раньше, чем старый баянист успел сказать еще что-нибудь, Кешка, как всегда не оборачиваясь (он чувствовал обстановку за своей спиной – лесная привычка, условие выживания), шагнул назад и мгновенно расстаял, смешавшись с толпой в полутьме перехода. Музыкант потряс головой, достал платочек и вытер неизвестно отчего вспотевший лоб.

Другой баянист, который также нравился Кешке, был совсем мал. Детеныш – так мысленно называл его Кешка. Он играл в длинном светлом коридоре между двумя станциями, и казался непропорционально маленьким рядом с огромным инструментом, который величаво сидел на его острых коленях. Детеныш играл громко и отчаяно, прижавшись щекой к баяну и склонив набок светло-русую коротко остриженную голову. Глаза его во время игры были полузакрыты и, казалось, что каждое усилие, которым он раздвигает матово-черные тугие меха, может оказаться последним в его жизни. Кешка чувствовал в детеныше родственную душу, и совсем не боялся его, но никогда не подходил близко, и тем более не заговаривал с ним. Магия музыки надежно разделяла их миры с точки зрения Кешки, а сам Детеныш, в отличие от Евгения Константиновича, никогда Кешку не замечал.

Таковы были нехитрые удовольствия кешкиной жизни, и именно с ними оказались связаны очередные перемены в его судьбе.

Однажды, полускрывшись за ларьком, Кешка слушал умиротворяющую музыку Евгения Константиновича, и ему казалось, что небольшие вечерние волны качают его тело невдалеке от мыса, а лучи неяркого солнца мягко гладят сомкнутые веки, создавая в мозгу причудливые оранжево-лилово-багровые картины. Вдруг музыка смолкла на полутакте, и Кешка ощутил это как удар. Чувство опасности было у него таким же отчетливым, как зрение, слух и осязание у нормальных здоровых людей, поэтому раньше, чем он открыл глаза, его тело уже само приняло приняло позу, соответствующую как возможности обороняться, так и возможности немедленного и стремительного бегства.

Рядом со старым музыкантом стояло двое людей-самцов, из числа чистых и опасных (в них присутствовало еще какое-то усугубляющее опасность отчаяние, как будто еще недавно они были грязными и сейчас не очень уверенно чувствовали себя в нынешнем статусе). Лиц их Кешка не видел, но спины нашел весьма выразительными. Прислушиваясь, Кешка легко исключил из сферы своего внимания посторонние переходные шумы и сосредоточился на интересующем его разговоре (он часто делал так во время охоты в лесу, и из множества лесных и морских звуков умел слышать именно тот, который был ему нужен в данный момент. Большинство людей в той или иной мере обладают этой способностью, но для своего проявления она нуждается в развитии и тренировке).

Разговор оказался малопонятным (Кешка ожидал этого) и вполне спокойным (этого Кешка не ожидал, потому что интуиция недвусмысленно говорила об опасности).

– Ну что, дед, гони капусту, время, – вполне мирно сказал один из самцов, тот, что был пониже ростом и вел разговор.

– Вы, мальчики, все-таки обратили бы внимание на свою общую культуру, – спокойно ответил старый музыкант, что-то перебирая в пальцах. По особенностям движений Кешка догадался, что он перебирает бумажки-деньги. Живя в Городе, он много раз видел и уже запомнил этот жест. – Вы же еще молодые, вам же детей растить. Музыка – она субстанция тонкая, это вам не гудок, не сирена, ее где угодно нельзя…

– Не та сумма, дед! – оборвал старика низкий и квадратный.

– Как не та? – удивился музыкант. – Все пересчитано. Проверяйте сами.

– Инфляция, дед. Слышал такое слово?

– Как же так, мальчики? Мы же с вами договаривались… Я со своей стороны…

– А теперь передоговоримся. Гони еще пятьдесят.

– Но мальчики, помилосердствуйте! Подумайте, в конце концов. Вы же сами рубите сук, на котором сидите. Если некая деятельность становится нерентабельной…

– Ты нам зубы не заговаривай. Деньги на бочку – и все!

– Мальчики, но нельзя же так! Давайте обсудим…

– Нечего нам с тобой обсуждать! – процедил низкий и квадратный и со злостью пнул носком ботинка черную коробку. Коробка перевернулась, а белая гвоздика упала в перемешанную сотнями ног грязь. Спутник квадратного наступил на нее каблуком. Тонкий стебель расплющился, а головка приподнялась, словно в тщетной попытке вылезти, спастись…

Кешка сжал зубы и кулаки. Злость была в общем-то не очень знакомым ему чувством.

– Ну хорошо, хорошо, но я вам все же хотел бы объяснить…

– Не надо объяснять, плати и все… Мы-то чего… Политика такая… – ощутимо остывая, почти весело сказал квадратный. Кешка физически ощутил, как исчезает, словно погасающие угли под пеплом, тревога непонятных пришельцев.

И вдруг в его мозгу полыхнула четкая, как воспоминание об уже свершившемся событии, мысль. Ни секунды не медля, Кешка сорвался с места и побежал к вестибюлю метро.

Детеныш играл как всегда, приложив ухо к баяну и прислушиваясь к чему-то, происходящему в его таинственных внутренностях. Рядом с ним никого не было. Кешка прислонился к стене чуть поодаль и принялся ждать. Ждать Кешка мог часами, не испытывая ни утомления, ни даже желания переменить позу. В сущности, ожидание для него ничем не отличалось от действия, и в этом было одно из коренных отличий его от людей Города. Сам Кешка покудова не знал об этом.

Но в этот раз долго ждать не пришлось. Знакомые фигуры показались в глубине коридора и на этот раз Кешка смог рассмотреть их лица. Лица ничего не сказали ему, но по другим каналам восприятия Кешка понял, что сейчас оба самца не испытывают практически никакой тревоги и абсолютно уверены в себе.

Их разговор с детенышем был еще короче.

– Капуста и пятьдесят сверху, – сказал квадратный, скучающе глядя куда-то в сторону.

– У меня нет! – пискнул детеныш. – Вы же говорили…

– Быстро, падла! – свистящим шепотом сказал квадратный, а его высокий спутник выразительно пошевелил плечами.

И опять Кешка понял их. Они вовсе не злились, они пугали. Так делает большой пес или волк, если хочет отнять у щенка лакомый кусок. Обычно щенок делает лужу и отползает на брюхе. Детеныш тоже испугался, но, похоже, у него действительно не было того, что они от него требовали. Второй, высокий, который не произнес ни слова, вытянул клешнястую руку и щелкнул детеныша по лбу. Детеныш тихонько взвизгнул и отпрянул, едва не уронив баян.

И тогда Кешка прыгнул. Молча. Одним прыжком преодолев разделяющее их расстояние и никого не задев по дороге.

Кешка не умел драться. Совсем не умел. И он никогда не смог бы объяснить, что именно он делал. Он ЗНАЛ. Знал, куда именно нужно ткнуть человека (и зверя) выпрямленными и напряженными пальцами, чтобы человек никому больше не мог причинить никакого вреда. Он и на своем теле знал такие места, и не раз пользовался ими, чтобы не чувствовать боли, преодолеть ее. Вот, например, тогда, когда он подвернул ногу и сломал лыжу в лесу, а мороз крепчал к ночи, и нога распухла так, что даже зубами было не стащить с нее ботинок, и надо было идти, потому что иначе, к утру идти было бы уже некому… И он сумел выключить боль и шел всю ночь и все утро, которое зимой почти не отличается от ночи, опираясь на загривок Полкана (тогда еще Полкана), и ловя воспаленным ртом снежинки, вспыхивающие фиолетовыми огнями в мертвом свете луны…

Они легли как-то сразу и покорно. Потому что не ожидали, не умели, как Кешка, чувствовать запах опасности. Сзади скучно и как-то не по-настоящему визжала какая-то женщина. Кешка наклонился над ними, взглянул в мутноватые, но все понимающие глаза и сказал медленно и отчетливо, чтоб поняли и запомнили:

– Детеныш. Баян. Музыка. Трогать – нет. Трогать – нет. Забыть.

В мутных глазах, как курица без головы, металось ошалелое удивление. Детеныш потянул Кешку за рукав, протараторил, захлебываясь, словно слова лезли из него сами, помимо его воли:

– Здорово ты их, классно, да, круто, ты крутой такой, да, я таких по жизни не видел, нет, ты меня, спасибо, да, я ввек не забуду, классно, они прям так и легли, ты как это делаешь, а? Способ такой, да, круто, я только по видаку смотрел, думал – лажа, а ты прям так, ты их трогал вообще, нет? Я не видел, я глаза закрыл, ну круто, да, никто не поверит, а чего они, падлы, сами…Ты иди, быстро, да, тебе идти надо, щас сюда менты прибегут, вон, уже, беги, я отбрехаюсь, вокруг все подтвердят, что они ко мне, а ты – их, я – ни при чем. Они теперь не полезут, пока тебя не найдут, они тебя не найдут, да? Они такие глупые, да , а ты – крутой, они думать будут – чего ты за меня, но ты беги, меня Санькой зовут, а тебя? Беги, потом скажешь, потом еще, я тебя с дедом познакомлю, он меня играть учил, и баян его, но ты беги, я пока на дно лягу, ты не думай, ты осторожней, да, беги, вон туда, быстро, и в поезд, понял, да…

Сбивчивую речь Детеныша Кешка понял почти целиком, и сам мимолетно удивился этому факту. Потом, не раздумывая, бросился в ту сторону, куда указывал ему детеныш. Кто-то из запрудивших переход людей попытался удержать его, но он скользнул между телами, как обмылок между ладоней, неотчетливо для окружающих скатился по лестнице и окончательно материализовался уже внизу, на заполненной людьми платформе, перед разомкнувшимися, как мидии в прилив, дверями.

Вечером, свернувшись в клубок на верхней, нежилой площадке парадной, Кешка обдумывал произошедшее. Зачем он вмешался в непонятное? Детеныш мал, это так, но разве не всегда и везде большие звери едят маленьких, а маленькие прячутся или убегают? В человеческом мире такие же законы, только слегка прикрытые всякими непонятностями. Кешка жил в Городе уже достаточно, чтобы уяснить это. Он видел очень многое и в таких подробностях, какие городскому жителю просто не снились. К тому же он почти не понимал слов, и потому считывал напрямую чувства и настроения. А они не слишком-то отличались от того, к чему он привык в лесу. Тревога, страх, ревность, вожделение, умиротворенность, голод, жажда, боль, удовольствие – все это Кешка знал и понимал, хотя и не сумел бы обозначить словами. Все это было в Городе, и, как и в лесу, управляло жизнью. Но зачем он все-таки полез в драку? Откуда он знал, что должен поступить именно так? Разгадка, как всегда, пряталась где-то внутри Кешки, и не давалась в руки. Кешка сдержанно зарычал и вцепился руками в спутанные волосы. Как же вытащить наружу то, что прячется внутри, и являет себя только во снах? Каждый миг в Городе напоминал ему о многом, что хранилось где-то за порогом сознания, но вместе с тем было, было, было… Причиняло боль, но оставалось недоступным…

– Убить! – прошептал Кешка и сам испугался той злобы, которая прозвучала в его негромком голосе и словно бы повисла в вымороженном вонючем воздухе.

Более, чем когда-либо до того, он почувствовал, что Город медленно, но верно изменяет его.

* * *

– Похоже на то, что после смерти своего первого благодетеля Кешка пытался обосноваться в Летнем Саду, принимая его за лес, и некоторое время жил на Марсовом поле, возле Вечного огня… Странная, конечно, жизнь. На грани фантастики. Но физически он выжил, а его мозг тем временем потихоньку пробуждался ото сна…

– И после какого-то случайного инцидента он, разумеется, попал в поле зрения криминальных структур, – подытожила Ленка. – Что бы там не писали в газетах о борьбе с беспризорностью, но я-то доподлинно знаю. Психически и физически сохранных беспризорников годам к 13, а то и раньше действительно «призревают». Но не государство, а уличные и прочие банды. По статистике туда попадает до 80 процентов «уличных» детей.

– Эта статистика известна … ну хоть городскому правительству? – поинтересовалась я.

Ленка молча махнула изящной кистью и прикурила новую сигарету.

Глава 11. Камора

(Кешка, 1993-1994 г)

Прошло еще несколько сумрачных, мертворожденных городских дней.

Кешка спускался в метро с опаской, музыкантов не искал, не слушал. Ездил в поездах, сидел на скамейках, грелся, слушал людские разговоры, полюбил неживых разноцветных людей из камня и железа, которые стояли на некоторых станциях непонятно для чего. Живые люди на неживых внимания не обращали, пробегали мимо, а Кешка, пристроившись поудобнее, подолгу смотрел в металлические глаза, силился понять, и даже приноровился разговоривать с ними, задавать вопросы. Одни из неживых людей были поразговорчивей, другие совсем молчаливые. Кешка понимал, что они вовсе ничего не говорят, а все это придумывает он сам, но так казалось веселее.

Однажды Кешка стоял перед неживым изображением человека, которое нравилось ему больше прочих, и , как всегда неторопливо и обстоятельно подбирая слова, пытался задать ему те вопросы, на которые сам ответа найти не мог. Привлекало Кешку в первую очередь выражение его лица – спокойное и мятежное одновременно. Это противоречивое, но в то же время органичное для сильных натур сочетание было близко лесному полузверю-получеловеку. Он понимал и принимал его как-то физически, болью в напряженных до хруста скулах, и не сомневался в том, что у металлического человека, кем бы он ни был на самом деле, была ох какая нелегкая жизнь. Тем больше было оснований задать свои вопросы именно ему.

Внезапно Кешка ощутил чье-то напряженное внимание. Глазели на него часто – он привык, но это было внимание другое – касающееся не внешности его, а чего-то более глубокого. Кого-то интересовал он сам, Кешка. Осторожно и почти незаметно Кешка изменил позу и скосил глаза, словно по лучу проследив линию чужого взгляда. И обнаружил в нескольких шагах от себя двух незнакомых ему парней, чем-то напоминающих тех, с которыми ему пришлось иметь дело в переходе при защите детеныша.

Сначала Кешка хотел было убежать, но быстро переменил свое намерение. Наблюдающие за ним парни не собирались мстить, в этом он не мог ошибаться, в них вообще не было актуальной агрессивности, и опасностью от них не пахло совершенно. Они казались Кешке скорее обескураженными (он, разумеется, не знал этого слова, но, думая об этом, видел перед собой морду лисенка, которому мать принесла поиграть мертвую полевку, а та внезапно ожила и скрылась между корней вцепившейся в камень сосны). Ситуация возбуждала кешкино любопытство, и он решил исследовать ее до последней возможности. Удрать он всегда успеет – в этом Кешка отчего-то не сомневался. Избегая смотреть прямо в сторону парней (они, как он заметил, делали то же самое), он прислушался к их тихому разговору. Как всегда, разговор был малопонятен для него, но откладывался в глубине его памяти целиком, словно исписанная страница или магнитофонная лента. Потом, ночью, он восстановит его и не спеша постарается разобраться в хитросплетениях слов, уловить в них какой-то смысл. Пока же он только слушал.

– Да он же дурка, это же сразу видно. Небось, сбежал откуда .Чего с него взять?

– Ты не видал, как он Миху и Косого уложил.

– А ты видал?

– Алекс видал. Алекс по пустому шухер наводить не будет.

– Да чего с него навару-то?

– Почем я знаю? Может для прикрышки чего, а может кому дурка и нужен. Наше дело маленькое…

– Ну и чего делать будем? Ты ж видал, он с Пушкиным разговаривает… Ты с психами знаешь как? Их же, говорят, пугать без толку…

– А мы и не будем пугать…

Кешка понял, что парни принимают какое-то касающееся его решение, и начал аккуратно, не теряя их из виду, перемещаться, чтобы занять наиболее удобную позицию для возможного бегства.

– Ну точно дурка. Гляди, как он идет-то…

– Сучок ты недоделанный, тебя десять лет учи – так ходить не научишь. Он нас учуял – понял? Он, видно, учился чему-то такому. И Алекс так сказал. Пойдем – иначе упустим. Ищи его потом опять!

– А чего говорить-то?

– Молчи, огрызок, я сам все скажу. И лапы не распускай – Алекс не велел.

Кешка внимательно наблюдал за тем, как парни приближались к нему.

По тому, как к тебе подходят, очень много всего можно узнать. Собаки это помнят, а люди уже почти забыли. Кешка знал.

Парни приближались чуть кисловато, вывернуто и неопасно, носки ботинок ставили слегка наружу и часто смотрели на них скользящим взглядом. Оценив все это, Кешка решил не убегать.

– Слышь, пацан, разговор есть, – сказал один из них, с лицом незначительным, как брошенный домик умершей улитки. – Пойдем с нами, а? Не бойся, мы тебя не тронем. Человек один с тобой побазарить хочет. Пошли?

– Куда? – отрывисто спросил Кешка. Ответ не очень интересовал его, но больше ему спросить было нечего.

– На хазу, – тут же откликнулся парень. – Я же сказал – не бойся, все будет в ажуре. Никто тебя пальцем не тронет… На вот, пожуй! – парень вытащил из кармана шоколадку и протянул ее Кешке. Второй парень взглянул на напарника с нескрываемым изумлением. – Алекс велел, – бросил парень напарнику и снова перевел взгляд на Кешку. – Ну, чего, бери. Все нормально.

Кешка, подумав пару секунд, протянул руку и взял шоколад. Он привык не отказываться от еды, если предлагают, и сейчас не видел никакого резона отвергать дар незнакомого парня.

– Во, молодец, смекаешь! – обрадовался парень. – Пошли, что ли? Недалеко идти, не устанешь.

Кешка заколебался. Он понимал, что глупо и опасно идти куда-то с незнакомыми парнями. И чего они от него хотят? Слово «разговор» было знакомо ему. Но как же он, почти не зная слов, будет с кем-то разговаривать? Или разговаривать будет кто-то еще? Но тут возник новый довод: знакомство с парнями – это новый поворот, новая возможность что-то узнать. Новое – всегда опасно, но в крайнем случае Кешка всегда сможет улизнуть. Парни казались ему весьма неповоротливыми.

– Пошли, – независимо согласился Кешка и быстро зашагал к экскалатору, ведущему на поверхность. Парни поспешили за ним.

* * *

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: