Сделай Сам Свою Работу на 5

Страничка из исчезнувших папок Анжелики Андреевны 3 глава





 

Идти и вправду было недалеко, в этом парни не обманули. Поднимались по тусклой, выщербленной лестнице. Пахло человеческой мочой, опилками и рыбьей требухой. Последнее было непонятно, пока на предпоследнем этаже не возникла гнутая жестянка с остатками молока и бумажка в клеточку с неаппетитной на человеческий взгляд кучкой. Самой кошки не было – должно быть, гуляла.

На последнем этаже остановились, один из парней замолотил кулаком в облупившуюся дверь. Приоткрылась соседняя, напротив. Парни не обратили внимания, а Кешка резко обернулся туда, но успел разглядеть лишь перечеркнутую латунной цепочкой темноту, масляно блеснувший глаз и услышать неотчетливое, бессильное шипение.

Прошлепали тяжелые шаги, дверь отворилась, словно сползла куда-то или упала. Пахнуло трудновыносимым для Кешки концентратом человеческих запахов. Кешка сцепил зубы, попробовал дышать ртом. Вслед за отворившим, не дожидаясь слов, шагнул внутрь, охватил взглядом сразу все, что можно было увидеть из коридора. Люди, лица. Нестрашные, неинтересные, никакие. Как будто бы не зачисленные в люди, не внесенные в список. Как и сам Кешка. Слова не те, но мысли именно такие. Ничего не зная о людях, Кешка как-то научился измерять их значительность. О шкале, по которой он производил эти самые измерения, он не знал ровным счетом ничего. Стоял на пороге комнаты, смотрел так, словно в ней никого не было. Изучал интерьер. Обои с потеками, белый, засиженный мухами плафон, одеяла, пледы, какие-то тряпки на полу и на двух продавленных порыжевших диванах. Стол без скатерти, на газетах остатки еды. Еда вкусная, хорошая, не один раз можно наесться. Бутылки, пустые, полные, журналы с цветными картинками, на которых все больше голые женщины.



Опасность была, но она оставалась опасностью для кого-то другого, не для него. Для него, для Кешки – опасности не было. Кешка осторожно шевельнул ноздрями, вздохнул в полвздоха, проверяя – не привык еще? – потом улыбнулся кривой необаятельной улыбкой и сказал удивленно и вроде бы с облегчением:

– Нора…

– Не нора – камора! – со значением поправил один из присутствующих.

– Нора! – уверенно повторил Кешка.



– Я сказал!… – один из полуразвалившихся на диване людей начал было приподниматься.

– Сиди, – быстро заговорил один из парней, пришедших вместе с Кешкой. – Сиди и не рыпайся. Оставь его, он – дурка, и говорить-то толком не может, не то, что понять чего. Алексу он зачем-то понадобился, я и привел. Не трожь его, понял?

– Как тебя зовут-то? – спросил кто-то.

– Придурок, – сказал Кешка, продолжая безмятежно улыбаться.

– Га-га-га! – заржали присутствующие.

Запахи, вид комнаты или еще что – но в голове Кешки вдруг что-то щелкнуло, и он проблеял странным, тоненьким голоском:

– Гуси, гуси – га-га-га!

Есть хотите? – да-да-да!

На мгновение в комнате воцарилась тишина, потом один из присутствующих, желчный и жирноволосый, заметил:

– Ну это да – находка! Где ж ты его откопал-то? В каком сумасшедшем доме? И что с ним Алекс делать будет?

Кешка не понял смысла сказанного, но видел, как присутствующие смеялись и истолковал это в свою пользу. Драться и смеяться одновременно люди не могут – это Кешка уже знал. Сам Кешка мог. Он научился этому у Друга.

Высокий, сумрачный человек, как-то неловко скроенный в пояснице, напоминающий человеческую тень на потолке охотничьей избушки, вошел в комнату через еще одну, уже отмеченную Кешкой дверь.

– Не трогать его, – негромко сказал он. – Пускай обживется. Дальше посмотрим. Если и вправду дурка – избавимся. Но есть тут кое-что непонятное. Будем делать посмотреть – ясно? И не задирайте его, у него реакции… странные… Слышь, Придурок, – обратился он к Кешке. Кешка сразу насторожился, потому что почувствовал «значительность» вновь пришедшего. – Я – Алекс. Если будут обижать тебя, обращайся ко мне. Жить тебе негде, зима на носу, холодно, понимаешь? – Кешка кивнул. – Вот. Поживешь у нас. Что делать – тебе скажут. Жратвы у нас вдоволь. И тепло. Понял, как будет?



– Да, – сказал Кешка, сразу согласившись.

В Алексе было что-то такое, что вызывало желание подчиниться прежде, чем обдумал его слова. Но в глубине души Кешка все время помнил о том, что он сможет, если захочет, убежать отсюда. Сомнений в этом у него пока не возникало. Несмотря на присутствие Алекса.

– Вот и хорошо, – удовлетворенно вздохнул Алекс. – Осваивайся пока. Мы с тобой потом еще… побеседуем.

– Знаешь, Алекс, – негромко отозвался откуда-то из угла незаметный, пожилой уже человек с тяжелыми обвислыми щеками. – Похож он на кого-то. Просто до щекотки похож. А на кого – никак не вспомнить.

– Вспоминай, Боян, вспоминай, – ободрил старика Алекс. – А как вспомнишь – сразу ко мне.

 

* * *

 

Кешка остался. Потому что проблема все равно стояла – искать нору. А если она сама нашлась, что ж – тем лучше.

Новая жизнь Кешке определенно нравилась. Первое время тошнило от запаха, да спать не мог по ночам из-за храпа, но днем, когда было потише – отсыпался, или, если уж совсем становилось невмоготу, уходил в ванну, стелил туда одеяло и спал там. А в остальном – чудо, а не жизнь. Жратва всегда есть, да такая, какой Кешка сроду не пробовал. Хочешь ешь, хочешь спишь, хочешь – по улицам гуляешь. Ни о чем беспокоиться не надо, все где-то за тебя решено. Кешка так себе сказал: если ничего не поменяется, до весны отсюда – ни ногой.

Сама нора-камора Кешку радовала. В комнатах окна во двор-колодец выходили, ни свету, ни воздуху, дышать темно, но вот в кухне – с последнего этажа видны были ряды уходящих вдаль разноцветных крыш, крышечек, крышищ, а на них острые кешкины глаза много всего разного видели.

Вот кошка куда-то по своим делам отправилась, остановилась, замерла, глядит, а у нее в глазищах закат тлеет, вот ворона в какую-то щель чего-то съестное пропихивает, про запас, наверное, да без толку, потому что две галки на антенне сидят и все видят… А вот люди с лопатами идут, снег сгребать, у одного из них сапог каши просит, а у другого и вовсе ботинки летние – видать, не от хорошей жизни на крышу полезли… Иногда Кешка часами сидел за облупившимся столиком у окна, поставив локти на стол, смотрел вдаль. Никто его не трогал, смеялись только: «Придурок природу наблюдает».

Ванна и плита газовая тоже Кешку поражали. Зажигал газ и смотрел расширившимися глазами на дивный цветок, внизу синий, кверху оранжевый, а на краях лепестков и вовсе впрожелть, как осенняя кубышка. Тут правда, ему долго млеть не давали, отталкивали, только пожилой Боян понимал: «Что, брат Придурок, великая вещь – коммунальные удобства?» – Кешка кивал головой, соглашался. Шел в ванну, пускал воду и долго-долго сидел на краю, подставлял палец, ладонь, дробил по-всякому хрустальную струю, вертел краны, делал то теплее, то холоднее. Отмылся давно, сразу, как понял принцип действия кранов и душа, и оказался едва не самым чистоплотным обитателем каморы. Это тоже веселило: «Глянь, Придурок гигиену блюдет! Давай, брат, шлюхи, они чистых уважают!»

Кешка не понимал, но улыбался в ответ на одобрение.

С обитателями каморы Кешка ладил. Постоянных было шесть человек, иногда приходили и ночевали другие, временные. Кроме старика Бояна, постоянно жили еще желчный и ворчливый Млыга, морщинистый и образованный Тимоти, глупые, сильные и дружные между собой, как сиамские близнецы Валек и Васек, и мрачноватый, но справедливый и спокойный Поляк.

Алекс жил где-то в другом месте и в камору наведывался нечасто.

Историю кешкиной жизни (в тех пределах, в которых он сам помнил ее) знали теперь все. Пробовали было звать его Маугли, но к русоволосому, высокому и ширококостному Кешке смуглое индийское имя как-то не липло. Оставили Придурком. Собственно общались с Кешкой только двое: словоохотливый Боян и Поляк, который, почти не употребляя слов, многому Кешку учил. Остальные его практически не замечали, а встретив на пути, обходили, как стол или табуретку. Только Млыга Кешку откровенно невзлюбил, но это никого (в том числе и самого Кешку) не беспокоило, потому что даже при беглом взгляде на Млыгу становилось понятно, что именно так он относится ко всем людям без исключения.

Жизнь каморы начиналась где-то ближе к полудню. Кешка просыпался раньше и проводил время возле какого-нибудь из коммунальных удобств. К двум часам дня все вставали и каждый , сообразуясь с собственными представлениями, приводил себя в порядок. Дальше следовал завтрак, за которым все, исключая Кешку и Поляка, выпивали по банке пива, а потом пути расходились. Все кешкины попытки узнать, чем же занимались насельники каморы в течении дня, успеха не имели. Только Боян иногда говорил какими-то иносказаниями, не то имеющими, не то не имеющими отношения к действительности.

Иногда Поляк брал Кешку с собой. Тогда они шли в светлый зал с невидимыми лампами и низкими потолками, в котором стояли всякие железные и пластмассовые штуки. На этих штуках сидели, висели и лежали люди. Люди утробно вскрикивали, стонали, ухали, крутили, растягивали и поднимали какие-то детали железных штук и все это по звукам и запахам напоминало Кешке не то случку нерп, не то совхозный коровник в ночное время. Поляк показывал Кешке, что нужно делать с железными штуками и заставлял его делать это по многу раз. Кешка соглашался, потому что ему нравился Поляк, но не видел во всем этом никакого смысла. Выносливость у Кешки была, по сравнению с городскими жителями, колоссальной, и поэтому он никогда после занятий не уставал. Поляк молчаливо удивлялся и одобрительно хлопал Кешку по плечу.

Васек и Валек пытались было заинтересовать Кешку рассматриванием картинок в журналах, но Кешка как-то в принципе не усек, что в этом может быть такого интересного. Не заинтересовал его и черный ящик-телевизор, который стоял в одной из комнат. Плоские мелькающие картинки, быстро исчезающие и не связанные между собой, казались Кешке несравненно менее интересными, чем сама жизнь, которая протекала вокруг и внутри каморы.

У Кешки были свои интересы. Он никому не рассказывал о них, потому что слов было по-прежнему мало. Но количество их нарастало стремительно, и вечернего времени перед засыпанием теперь не всегда хватало, чтобы проговорить, прокатать на языке все узнанное за день. Большинство слов Кешка, не осознавая этого, просто вспоминал, потому что знал их раньше, в детстве. Если бы ему пришлось заучивать их, то его обучение языку могло бы затянуться на годы. Но он вспоминал – и счет шел на дни.

Большинство постоянных и тем более временных насельников каморы были существами неупорядоченными и не по-хорошему ленивыми. Если не надо было ничего делать – могли целыми днями валяться, глазеть в телевизор, просто плевать в потолок (иногда в буквальном смысле этого выражения). Кешка же привык «вести хозяйство». В его родном мире это было не только условием выживания, но и препятствием для окончательного одичания, прекращения собственно человеческого бытия. И теперь Кешка, у которого наконец появилась своя городская нора, осторожно, но упрямо и планомерно обживал ее.

Для начала он обзавелся кое-каким инструментом (результат обшаривания самой каморы и переговоров с Поляком. Переговоры были сложными не из-за отсутствия у последнего доброй воли, а оттого, что Кешка весьма четко представлял себе большинство слесарных и столярных инструментов, умел ими пользоваться, но совершенно не помнил их названий). Потом притащил с помойки доски и сколотил несколько неказистых, но весьма прочных и вместительных полок. Развесил их на кухне, над своим спальным местом и в ванной (изредка смывая трудовую грязь, жители каморы бросали одежду прямо на грязный, мокрый и заваленный окурками пол. К тому же Тимоти почему-то любил разводить на полу в ванной костры из газет, книг и старых журналов).

Разложив вещи, Кешка выгреб из каморы весь скопившийся там мусор, вымыл полы (Валек и Васек изумленно таращились на него, но послушно поднимали ноги, пересаживались и даже таскали с место на место спальные принадлежности, разложенные на полу), и вплотную занялся вопросом отопления. В одной комнате батарея почти не грела (видимо, из-за скопившейся где-то окалины), а в другой – грела нормально, но само отопление часто отключали из-за аварий. Подумав немного, Кешка обошел все знакомые ему помойки и нашел-таки бочку с дверцей и трубой, из тех, которые строители используют для разогрева вара. Почти два дня Кешка прожигал ее там же на помойке, для того, чтобы сжечь остатки вара и избавиться от душного смоляного запаха. Затем притащил печку в камору, поставил у окна и вывел трубу в форточку, заделав щели жестью, тряпками и остатками вара. Обитатели каморы глухо заворчали, но ужасного вида печка так уютно потрескивала и создавала такое живое и трепетное тепло, что какие-то первобытные чувства взыграли во всех насельниках (кроме Млыги, который грязно ругался, но в одиночку не мог ничего сделать), и печка получила свои права. Тимоти перестал жечь костры в ванной и с удовольствием щепил на растопку приносимые Кешкой доски . Кешка, приободрившийся и посвежевший, перестал страдать расстройством желудка, смастерил простенькие веревочные силки, ловил на задворках хлебозавода наглых жирных голубей, и запекал их своим особым способом на углях в печке или в духовке. Поначалу все отказывались от непривычного угощения, а Тимоти даже пугал Кешку какой-то страшной болезнью, переносимой голубями, но постепенно вкусные ароматы и тот первобытный азарт, с которым Кешка обсасывал голубиные косточки, растопили лед недоверия и все, кроме Поляка, стали использовать жареных голубей в качестве экзотической закуски.

Вообще к еде Кешка тоже относился весьма серьезно. Большинство жителей каморы питались чем придется, практически ничего не готовили, и более-менее ревниво относились только к выпивке. Кешка в корне изменил эту ситуацию. По его просьбе Тимоти закупил две больших кастрюли (Кешка просил котелки, но Тимоти разумно проявил самостоятельность), половник, разной крупы, и постного масла. Каждое утро теперь Кешка разжигал плиту и варил кастрюлю каши, потом съедал свою долю, а остальное укутывал в ватник и оставлял томиться в условленном месте.

Сначала все опять же смеялись над Кешкой, а Млыга злобно утверждал, что даже воспитательницам в яслях не удавалось заставить его есть кашку. Первыми сломались Валек и Васек. Они завели себе огромные миски, которые никогда не мыли, мешали в них кашу с мясными консервами, и лопали от души, так, что за ушами трещало. Кешка нарадоваться не мог, глядя, как они, урча и чавкая, поедают его стряпню. Хвалить и благодарить Валек и Васек не умели, но выражали свое одобрение, предлагая Кешке различные консервы на выбор. Но Кешка есть консервы почему-то не мог. Сам не знал, в чем тут дело – не лезло и все. Васек и Валек взялись было обижаться и заводиться, но умница-Тимоти успокоил их, вспомнив, что у него в детстве была кошка, которая консервы тоже не ела, и вообще нормальные звери консервы не жрут, а поскольку Придурок всего лишь наполовину человек, то это не его вина, если его звериная половина… Валек и Васек рассуждений Тимоти не дослушали, но остыли.

Подумав, Кешка как мог объяснил Ваську (из них двоих он казался посмышленей и лучше понимал Кешку), что если они принесут нормальное мясо или рыбу и лук, то он, Кешка, берется их приготовить и будет еще вкуснее, чем каша. Валек и Васек тутже воодушевились и в этот же день к вечеру приволокли все сразу, присовокупив, по совету Бояна, целый набор всяких специй. Кешка вывесил рыбу за окно и тутже взялся за мясо. Валек и Васек уселись в кухне у стола, поставив на него толстые локти, и с детской непосредственностью наблюдали за всеми действиями Кешки, которые, вроде бы, были для них в диковинку. (Оба они были из трудных подростков, семьи как таковой никогда не имели, с детства болтались на улице, познакомились между собой в колонии для несовершеннолетних, и с тех пор были неразлучны).

Кешка обжарил мясо на углях в печурке, потом задумчиво сжевал приличный полусырой кусок, прикидывая дальнейшие действия.

– Сковородник тебе в хозяйство надо, – посоветовал зашедший полюбопытствовать Боян.

– Да, сковорода, – согласился Кешка, разом вспомнив и само слово, и его значение.

– Завтра принесу, – с напускным безразличием откликнулся из комнаты Тимоти, вроде бы не интересующийся хозяйственной деятельностью Кешки.

В этот раз мясо получилось как бы тушеным, но пахло печкой, углями, жареным луком и травами (большинство приправ были Кешке незнакомы, и он экономно и аккуратно насыпал по чуть-чуть из каждого пакетика).

Ели все, кроме отсутствовавшего Поляка (но он вообще питался отдельно, какими-то странными сиропами и таблетками), и даже Млыга пробурчал что-то одобрительное. После мяса в кастрюле осталось много подливки, которую Валек и Васек смешали с кашей и сначала хотели оставить на утро, но потом дружно уговорили во время вечернего смотрения телевизора.

После этого случая Кешка стал как бы признанным поваром каморы, и уходя по делам, все насельники принимали от него продуктовые заказы. Как и во всем, за что брался, Кешка совершенствовался на удивление быстро.

– Боян, ты – сало, яйца. Они, – кивок в сторону «близнецов». – побьют. Вы – картошка, лук, морковь. Тимоти – рыба. Большая, хорошая, белая, у хребта – желтая. Ты – знать, они – не знают.

– А что будет-то, а, Придурок? – спрашивал Васек, непроизвольно облизываясь.

– Рыба – мочить, потом жарить, потом тушить. Сало жарить, картошка – вокруг, лук в уксус. Вкусно, – охотно объяснял Кешка.

– Тогда я еще майонез куплю, – уточнял Боян.

– Майонез – что? – настораживался Кешка, как делал всегда, услышав незнакомое слово.

– Соус, тушить в нем. Французский, – пояснил Боян. – Принесу, увидишь.

– Попробовать, – уточнил Кешка. Слова слишком дорого давались ему, и он не терпел неаккуратного с ними обращения . Зачем, в самом деле, ему СМОТРЕТЬ на соус, который принесет Боян? Что он, интересно, в нем увидит?

 

* * *

 

Кешка имел представления о долге и благодарности, проистекающие не то из его лесной жизни, не то из характерных для него «забытых воспоминаний». Как и все, чем он обладал, эти представления отличались значительным своеобразием. Например, он совершенно не испытывал благодарности к Алексу и насельникам каморы за то, что они давали ему кров, пищу и вообще позволяли жить на полном обеспечении, практически ни о чем не заботясь. Кешка, в отличие от остальных насельников, даже никогда не задумывался о причинах, приведших к столь странной ситуации. Но если кто-то из жителей каморы одаривал его какой-нибудь совершенно бесполезной для всех безделушкой или еще более редким в среде насельников добрым словом, мальчик тутже переполнялся к нему горячей признательностью, которая жила где-то в животе в районе кишок, и наружу выражалась бурчанием и нетерпеливым желанием услужить этому человеку.

Едва обжившись, Кешка вспомнил и еще об одном долге, который казался ему в его системе логических связей едва ли не самым значительным за все время пребывания в Городе. Долг разделенной пищи и воды – так называлось это на эзотерическом, тайном языке Леса, которым Кешка владел, сам не подозревая об этом. Зверь и человек жили в его сознании не одновременно, но закономерно сменяя друг друга, и каждый из них лишь смутно догадывался о существовании соседа.

Рыжую суку он отыскал с трудом, лишь благодаря лесному нечеловечьему нюху и умению ходить по самым явным песьим дорожкам. Она лежала под мерзлым железным навесом, втиснувшись в вонючую щель между двумя деревянными мокрыми ящиками, обитыми железом. Снег под ней пожелтел, и лишь взглянув на нее, Кешка понял, что едва не опоздал.

Он поманил ее, и она, словно узнав его, с трудом поднялась на тощие, почти лишенные шерсти лапы, потянулась дрожащей мордой. В глубине ее отчаяных, умирающих глаз зажегся какой-то слабый огонек. У Кешки тоже затряслась нижняя губа. Он прикусил ее, вытащил из кармана заранее припасенный кусок вареного мяса, бросил в щель.

– Прости, я не мог раньше, – прошептал он, помня о том, что собаки Города понимают человеческую речь.

Сука снова опустилась на вонючий снег и не жадно, а как-то устало и безнадежно мусолила мясо.

– Идти, идти, тепло, – снова поманил ее Кешка, понимая, что именно сочетание голода и холода отнимает последние силы у его первого городского друга.

Оставив мясо, сука сделала несколько неуверенных шагов, вышла из щели, слабо махнула облезлым хвостом, покачнулась и задрожала под порывом ледяного ветра. Где-то наверху захлопал-задребезжал полуоторвавшийся жестяной лист. Становилось очевидно, что идти умирающая псина не в состоянии. Секунду поколебавшись, Кешка подхватил ее на руки. Сука попыталась было зарычать, но получилось что-то вроде жалобного стона.

Кешка осторожно провел рукой по покрытой сероватой коростой спине и издал успокаивающий воркующий звук на языке Друга. Псина на его руках забилась в истерике, напоминающей агонию. Кешка лишь сильнее прижал ее к себе и перешел на человеческий язык.

– Хорошо, все хорошо. Есть, спать, много спать, отдыхать…

Псина снова затихла, повисла грязной половой тряпкой, которой вытерли что-то крайне неаппетитное. По внутренней дрожи, сотрясавшей ее истощенное тело, Кешка знал, что она не успокоилась, а лишь исчерпала последние силы. Кешка ругал себя. Как он мог забыть о том, что даже деревенские псы, выросшие на расстоянии броска от леса, не понимают языка сородичей Друга!

Валек и Васек ошеломленно молчали, а Млыга при бессловесной, но явной поддержке Тимоти и Бояна, воздвигся на пороге гневной стеной.

– Выкинь эту шваль туда, откуда ты ее принес! Быстро! Этого нам еще не хватало! Мало твоих вонючих печек! Дай я ее сам прикончу, чтоб не мучилась! Или ты эту дохлятину на жаркое принес?! Так мы тебе не китайцы! – Млыга бушевал еще некоторое время, но Кешка молчал, и это наконец было всеми замечено.

– Пошел вон! – кратко и энергично подвел итог Тимоти. – И возвращайся без этих мощей.

– Нет, – спокойно сказал Кешка, аккуратно обошел Млыгу, и осторожно опустил рыжую суку на заранее расстеленный в коридоре ватник. – Она будет делать здорова. Скоро. Жить здесь. Мешать не будет.

– Щас я тебе покажу, кто кому здесь мешает, – значительно пообещал пришедший в себя Валек, поднимаясь с дивана. – Щас я тебе зубы, в натуре, пересчитаю. Будешь их, в натуре, на полочке своей в ванной хранить.

Васек захихикал. Все шутки Валька казались ему необыкновенно смешными.

Кешка опустился на корточки рядом с рыжей сукой, уперся в пол костяшками пальцев и зарычал. Это было так неожиданно, что все онемели, а Валек, не до конца поднявшийся с дивана, замер в нелепейшей позе с полусогнутыми коленями и оттопыренным задом. Тимоти шагнул вперед с зажатой в руке колобашкой неопределенного вида, явно собираясь вырубить Кешку, а Боян вдруг заметался за спинами насельников и заговорил быстро и суетливо, словно рассыпая крупу:

– Не трожьте его, слышьте, не трожьте! Может он, слышьте, взбесился, а? С ума сошел, говорю! Придурок же он, слышьте! Алекс же нас всех… Не трожьте его! Пускай! Может, он еще ничего, оклемается!

– Что же, и шваль эту здесь оставить прикажешь? – брюзгливо поинтересовался Млыга. Тимоти, не двигаясь с места, задумчиво поигрывал колобашкой.

– А пускай, пускай, – увещевающе тараторил Боян. – Пускай полежит. По всему ж видать – она и сама до утра сдохнет. Небось дохлятину-то он и сам снесет. А сейчас – пускай, пускай, не тревожьте его только, я Алексу скажу, пускай он решает…

– Пускай, в натуре, Алекс решает, – эхом повторил Валек и со вздохом облегчения опустился на диван, растирая затекшие колени. – Искусает еще. Ходи потом, в натуре, от бешенства лечись.

– Бешенство, между прочим, неизлечимо, – заметил Тимоти, внимательно приглядываясь к скалящемуся в полутьме коридора Кешке. – Абсолютно смертельное заболевание.

 

* * *

 

Боян, как и обещал, ушел на переговоры, а остальные насельники каморы до самого вечера обходили Кешку так, как будто он был черной дырой, а они звездолетами с не очень исправными двигателями.

Поляк, вернувшийся в камору значительно раньше Бояна, расставил все по своим местам.

– Что это такое? – спросил он у Кешки, заметив его и рыжую суку в коридоре, где псина, сытая и согревшаяся, спала, блаженно раскинув лапы, а Кешка сидел, обхватив руками колени, и охранял ее сон.

– Собака. Моя, – тут же ответил Кешка.

– А покраше-то не нашел себе собаки? – в голосе Поляка не было ничего, кроме насмешки, и Кешка, приготовившийся было к новому раунду сражения, успокоился и даже позволил себе кривовато улыбнуться.

– Не нашел. Эту нашел. Совсем больной. Лечить, кормить – здоровый.

– Ну ладно, это твое дело, какие тебе собаки нравятся, – не стал вдаваться в подробности Поляк. – Но если будет ссать в квартире, вышвырну к чертовой матери. Все понял?

– Все, – Кешка улыбнулся еще раз.

– А что остальные-то чумовые такие?

– Боятся.

– Чего? – удивился Поляк. – Собаки что ли твоей? Блох ее?

– Нет, меня, – серьезно ответил Кешка.

– Та-ак, – также серьезно отозвался Поляк, не раздеваясь, зашел в комнату и плотно закрыл за собой дверь. Кешка мог услышать через любую стену даже самый тихий разговор, но сейчас его не интересовало, о чем говорят насельники. Он смотрел, как судорожно вздымается и опадает бок рыжей суки и с удовлетворением чувствовал, что успел как раз вовремя. Она будет жить.

Рыжая сука и вправду оказалась на удивление живучей. Через неделю она уже сама спускалась по лестнице во двор (до этого Кешка несколько раз в день выносил ее на руках и поддерживал, пока она делала свои дела. Проходящие мимо люди смотрели кто с недоумением, кто с сочувствием, а какая-то опрятная старушка вот уже несколько раз выносила Кешке аккуратно завернутые в газетку косточки, и что-то бормотала по поводу того, что вот ведь, видать, и в притонах тоже люди живут, раз такую животину жалеют, и может еще выправится все, хотя кругом одни бандиты… Кешка старушкино бормотание не слушал, но косточки брал).

Окрестили рыжую суку Дурой. Млыга, на удивление, привык к ней раньше всех и, когда отпали серо-красные корки на ее спине и боках, обнажив темно-розовую, теплую и безволосую кожу, стал даже иногда похлопывать ее по спине и по морде, ворча что-то оскорбительно-одобрительное.

– Эх, ты, – подслушал как-то Кешка. – Собачатина пятой категории. Идет в рубку вместе с будкой…

Дура на млыгину ласку охотно отзывалась, крутила серым, похожим на грязный ершик для чистки бутылок, хвостом, и повиливала тощим задом. Валька и Васька она откровенно боялась, Поляка уважала, а Тимоти и Бояну не доверяла. Полным же и безоговорочным хозяином признавала Кешку, и каждый знак внимания с его стороны встречала бурным и неумеренным восторгом.

Со временем от присутствия Дуры обозначилась даже некая польза. Каждого посетителя она встречала звонким лаем, причем чувствовала его еще на подходе к квартире, безошибочно отличала своих от чужих, и не брехала попусту на тех, кто проходил мимо.

– Какой-никакой, а сторож, – удовлетворенно говорил Млыга, подкидывая Дуре лакомый кусочек прямо со стола (Тимоти этого терпеть не мог и брезгливо поджимал ноги, когда Дура касалась его безволосым боком). – Глядишь, и оборонит от лихого человека. Предупредит, по крайности…

 

* * *

 

В один из хмурых вымороженных дней, когда никуда не хочется идти, и только оранжевые язычки пламени в печке кажутся родными и приветливыми, Кешка сидел на продавленном диване и смотрел телевизор. У стола Млыга учил Дуру прыгать через палку. Дура виляла хвостом, повизгивала от возбуждения и, обежав палку, в который уже раз съедала приманку прямо из млыгиных пальцев. Кешка посмеивался, но молчал, чтобы попусту не злить Млыгу. Телевизионные передачи казались Кешке не только неинтересными, но и странными. Причем странными именно в той их части, которую он лучше всего понимал. Так, он не уставал поражаться тому, какая плохая память у людей Города. Каждый день по многу раз им приходится говорить, какой пастой чистить зубы, каким мылом мыться и каким порошком стирать белье. Даже он, Кешка, уже давно все запомнил, а красивые чистые женщины на экране все показывают и показывают пестрые коробочки, и говорят голосами, сладкими как мед и липкими, как сосновая смола.

– Почему так? – спрашивал Кешка у Тимоти, признанного интеллектуала каморы.

– А потому, что рассчитано на придурков, вроде тебя, – злобно крысился Тимоти.

– Я запомнил, – ничуть не обидевшись, возражал Кешка.

– Ну значит на тех, кто еще глупее.

Такой оборот Кешке даже льстил.

Как всегда неожиданно, сломанной тенью на пороге воздвигся Алекс.

На Кешку он почти не смотрел, лишь скользнул брезгливым взглядом по лысой спине Дуры и чуть удивленно приподнял брови.

– Ну как Придурок, обжился? – обращаясь к Тимоти, быстро спросил он, едва заметно ответив на приветствие имеющихся в наличии насельников.

– Да вроде бы… – с сомнением протянул Тимоти. Кешка мигом уловил, что сомнение Тимоти фальшивое. Почему-то ему не хочется говорить Алексу правду. Почему? И почувствовал ли это Алекс?

Видимо, почувствовал, слегка пожал плечами и обернулся к Бояну.

– А ты что скажешь, старик? Вспомнил, на кого Придурок похож?

– Нет, Алекс, не вспомнил, память стариковская… А обжился он внятно. Сроду я не видел, чтобы придурки так быстро обживались. Знаешь, мне что иногда кажется, – Боян заговорщицки подмигнул Алексу. – Что Придурок-то поумнее нас всех будет…

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.