Сделай Сам Свою Работу на 5

XIX. Третий cон Веры Павловны 7 глава





благородные-то люди, и как играет в них эгоизм-то: не так, как в тебе,

государь мой, потому что удовольствие-то находят они не в том, в чем ты,

государь мой; они, видишь ли, высшее свое наслаждение находят в том, чтобы

люди, которых они уважают, думали о них, как о благородных людях, и для

этого, государь мой, они хлопочут и придумывают всякие штуки не менее

усердно, чем ты для своих целей, только цели-то у вас различные, потому и

штуки придумываются неодинаковые тобою и ими: ты придумываешь дрянные,

вредные для других, а они придумывают честные, полезные для других.

- Однако как ты смеешь говорить мне грубости? - восклицает

проницательный читатель, обращаясь ко мне: - я за это подам на тебя жалобу,

расславлю тебя человеком неблагонамеренным!

- Пощадите, государь мой, - отвечаю я: - смею ли я говорить вам

грубости, когда ваш характер я столько же уважаю, как и ваш ум. А я только

осмеливаюсь просвещать вас по части художественности, которую вы так любите.

Вы в этом отношении заблуждались, государь мой, полагая, будто Рахметов

выведен, собственно, для произнесения приговора о Вере Павловне и Лопухове.



Не было такой надобности: в мыслях, которые он о них высказывает, нет ничего

такого, чего бы я не мог сообщить тебе, государь мой, как мысли самого

Лопухова о себе и как мысли, которые и без Рахметова имела бы через

несколько времени Вера Павловна о себе и о Лопухове. Теперь, государь мой,

вопрос тебе: зачем же я сообщаю тебе разговор Рахметова с Верою Павловною?

Понимаешь ли ты теперь, что если я сообщаю тебе не мысли Лопухова и Веры

Павловны, а разговор Рахметова с Верою Павловною, то нужно сообщить не те

только мысли, которые составляли сущность разговора, но именно разговор?

Затем, что он разговор Рахметова с Верою Павловною; понимаешь ли хоть

теперь? Все еще нет? Хорош же, однако, ты. Плох по части смысла-то, плох.

Ну, вот тебе, раскушу: если разговаривают два человека, то из разговора

бывает более или менее виден характер этих людей, - понимаешь, к чему идет

дело? Характер Веры Павловны был ли тебе достаточно известен до этого

разговора? Был, ты не узнал тут ничего нового о ней; ты уже знал, что она и



вспыхивает, и шутит, и непрочь покушать с аппетитом, и, пожалуй, выпить

рюмочку хересу, значит, разговор нужен для характеристики не Веры Павловны,

а кого же? ведь разговаривающих-то двое: она да Рахметов, для характеристики

не ее, а нутко угадай?

- Рахметова! - восклицает проницательный читатель.

- Ну, вот, молодец, угадал, за это люблю. Так, видишь ли, совершенно

наоборот против того, как представлялось было тебе прежде. Не Рахметов

выведен для того, чтобы вести разговор, а разговор сообщен тебе для того, и

единственно только для того, чтобы еще побольше познакомить тебя с

Рахметовым. Из этого разговора ты увидел, что Рахметову хотелось бы выпить

хересу, хоть он и не пьет, что Рахметов не безусловно "мрачное чудовище",

что, напротив, когда он за каким-нибудь приятным делом забывает свои

тоскливые думы, свою жгучую скорбь, то он и шутит, и весело болтает, да

только, говорит, редко мне это удается, и горько, говорит, мне, что мне так

редко это удается, я, говорит, и сам не рад, что я "мрачное чудовище", да уж

обстоятельства-то такие, что человек с моею пламенною любовью к добру не

может не быть "мрачным чудовищем", а как бы не это, говорит, так я бы, может

быть, целый день шутил, да хохотал, да пел, да плясал.

Понял ли ты теперь, проницательный читатель, что хотя много страниц

употреблено на прямое описание того, какой человек был Рахметов, но что, в

сущности, еще гораздо больше страниц посвящено все исключительно тому же,

чтобы познакомить тебя все с тем же лицом, которое вовсе не действующее лицо

в романе? Скажи же мне теперь, зачем выставлена и так подробно описана эта



фигура? Помнишь, я сказал тебе тогда: "единственно для удовлетворения

главному требованию художественности". Подумай-ка, какое оно, и как

удовлетворяется через постановление перед тобою фигуры Рахметова. Додумался

ли? Да нет, куда тебе. Ну, слушай же. Или нет, не слушай, ты не поймешь,

отстань, довольно я потешался над тобою. Я теперь говорю уж не с тобою, я

говорю с публикою, и говорю серьезно.

Первое требование художественности состоит вот в чем: надобно

изображать предметы так, чтобы читатель представлял себе их в истинном их

виде. Например, если я хочу изобразить дом, то надобно мне достичь того,

чтобы он представлялся читателю именно домом, а не лачужкою и не дворцом.

Если я хочу изобразить обыкновенного человека, то надобно мне достичь того,

чтобы он не представлялся читателю ни карликом и ни гигантом.

Я хотел изобразить обыкновенных порядочных людей нового поколения,

людей, которых я встречаю целые сотни. Я взял троих таких людей: Веру

Павловну, Лопухова, Кирсанова. Такими обыкновенными людьми я их считаю, сами

они считают себя, считают их все знакомые, то есть такие же люди, как они.

Где я говорил о них не в таком духе? Что я рассказывал о них не такого? Я

изображал их с любовью и уважением, потому что каждый порядочный человек

стоит любви и уважения. Но где я преклонялся перед ними? Где проглядывает у

меня хоть малейшая тень мысли, что они уж бог знает как высоки и прекрасны,

что я не могу представить себе ничего выше и лучше их, что они - идеалы

людей? Как я о них думаю, так они и действуют у меня, - не больше, как

обыкновенные порядочные люди нового поколения. Что они делают

превыспреннего? Не делают подлостей, не трусят, имеют обыкновенные честные

убеждения, стараются действовать по ним, и только - экое какое геройство, в

самом деле! Да, мне хотелось показать людей, действующих, как все

обыкновенные люди их типа, и надеюсь, мне удалось достичь этого. Те

читатели, которые близко знают живых людей этого типа, надеюсь, постоянно

видели с самого начала, что главные мои действующие лица - нисколько не

идеалы, а люди вовсе не выше общего уровня людей своего типа, что каждый из

людей их типа переживал не два, не три события, в которых действовал

нисколько не хуже того, как они у меня. Положим, что другие порядочные люди

переживали не точно такие события, как рассказываемое мною; ведь в этом нет

решительно никакой ни крайности, ни прелести, чтобы все жены и мужья

расходились, ведь вовсе не каждая порядочная женщина чувствует страстную

любовь к приятелю мужа, не каждый порядочный человек борется со страстью к

замужней женщине, да еще целые три года, и тоже не всякий бывает принужден

застрелиться на мосту или (по словам проницательного читателя) так

неизвестно куда пропасть из гостиницы. Но каждый порядочный человек вовсе не

счел бы геройством поступить на месте этих изображенных мною людей точно так

же, как они, и совершенно готов к этому, если бы так случилось, и много раз

поступал не хуже в случаях не менее, или даже и более трудных, и все-таки не

считает себя удивительным человеком, а только думает о себе, что я, дескать,

так себе, ничего, довольно честный человек. И добрые знакомые такого

человека (все такие же люди, как он: с другими не водится у него доброго

знакомства) тоже так думают про него, что, дескать, он хороший человек, но

на колена перед ним и не воображают становиться, а думают себе: и мы такие

же, как он. Надеюсь, я успел достичь этого, что каждый порядочный человек

нового поколения узнает обыкновенный тип своих добрых знакомых в моих трех

действующих лицах.

Но эти люди, которые будут с самого начала рассказа думать про моих

Веру Павловну, Кирсанова, Лопухова: "ну да, это наши добрые знакомые,

простые обыкновенные люди, как мы", - люди, которые будут так думать о моих

главных действующих лицах, все-таки еще составляют меньшинство публики.

Большинство ее еще слишком много ниже этого типа. Человек, который не

видывал ничего, кроме лачужек, сочтет изображением дворца картинку, на

которой нарисован так себе, обыкновенный дом. Как быть с таким человеком,

чтобы дом показался ему именно домом, а не дворцом? Надобно на той же

картинке нарисовать хоть маленький уголок дворца; он по этому уголку увидит,

что дворец - это, должно быть, штука совсем уж не того масштаба, как

строение, изображенное на картинке, и что это строение, действительно,

должно быть не больше, как простой, обыкновенный дом, в каких, или даже

получше, всем следовало бы жить. Не покажи я фигуру Рахметова, большинство

читателей сбилось бы с толку насчет главных действующих лиц моего рассказа.

Я держу пари, что до последних отделов этой главы Вера Павловна, Кирсанов,

Лопухов казались большинству публики героями, лицами высшей натуры, пожалуй,

даже лицами идеализированными, пожалуй, даже лицами невозможными в

действительности по слишком высокому благородству. Нет, друзья мои, злые,

дурные, жалкие друзья мои, это не так вам представлялось: не они стоят

слишком высоко, а вы стоите слишком низко. Вы видите теперь, что они стоят

просто на земле: это оттого только казались они вам парящими на облаках, что

вы сидите в преисподней трущобе. На той высоте, на которой они стоят, должны

стоять, могут стоять все люди. Высшие натуры, за которыми не угнаться мне и

вам, жалкие друзья мои, высшие натуры не таковы. Я вам показал легкий абрис

профиля одной из них: не те черты вы видите. А тем людям, которых я

изображаю вполне, вы можете быть ровными, если захотите поработать над своим

развитием. Кто ниже их, тот низок. Поднимайтесь из вашей трущобы, друзья

мои, поднимайтесь, это не так трудно, выходите на вольный белый свет, славно

жить на нем, и путь легок и заманчив, попробуйте: развитие, развитие.

Наблюдайте, думайте, читайте тех, которые говорят вам о чистом наслаждении

жизнью, о том, что человеку можно быть добрым и счастливым. Читайте их - их

книги радуют сердце, наблюдайте жизнь - наблюдать ее интересно, думайте -

думать завлекательно. Только и всего. Жертв не требуется, лишений не

спрашивается - их не нужно. Желайте быть счастливыми - только, только это

желание нужно. Для этого вы будете с наслаждением заботиться о своем

развитии: в нем счастье. О, сколько наслаждений развитому человеку! Даже то,

что другой чувствует, как жертву, горе, он чувствует, как удовлетворение

себе, как наслаждение, а для радостей так открыто его сердце, и как много их

у него! Попробуйте: - хорошо!

 

* ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. Второе замужество *

 

I

 

 

Берлин, 20 июля 1856

 

"Милостивейшая государыня, Вера Павловна,

Близость моя к погибшему Дмитрию Сергеичу Лопухову дает мне надежду,

что вы благосклонно примете в число ваших знакомых человека, совершенно вам

неизвестного, но глубоко уважающего вас. И во всяком случае, смею думать,

что вы не обвините меня в навязчивости: вступая в корреспонденцию с вами, я

только исполняю желание погибшего Дмитрия Сергеича; и те сведения, которые я

сообщаю о нем, вы можете считать совершенно достоверными, потому что я буду

передавать его мысли его собственными словами, как бы говорил он сам. Вот

его слова о деле, объяснение которого составляет цель моего письма:

"Мысли, которые произвели развязку, встревожившую людей мне близких (я

передаю подлинные слова Дмитрия Сергеича, как уже сказал), созревали во мне

постепенно, и мое намерение менялось несколько раз, прежде чем получило свою

окончательную форму. Обстоятельство, которое было причиною этих мыслей, было

замечено мною совершенно неожиданно, только в ту минуту, когда она (Дмитрий

Сергеич разумеет вас) с испугом сказала мне о сне, ужаснувшем ее. Сон

показался мне очень важен; и как человек, смотревший на состояние чувств ее

со стороны, я в тот же миг понял, что в ее жизни начинается эпизод, который,

на время более или менее продолжительное, изменит прежние наши отношения с

нею. Но человек до последней крайности старается сохранить положение, с

которым сжился; в основной глубине нашей природы лежит консервативный

элемент, от которого мы отступаем только по необходимости. В этом, по моему

мнению, заключается объяснение первого моего предположения: мне хотелось

думать, и думалось, что этот эпизод через несколько времени минуется, и

тогда наши прежние отношения восстановятся. Она хотела избежать самого

эпизода через теснейшее сближение со мною. Это увлекло меня, и несколько

дней я не считал невозможным исполнение ее надежды. Скоро я убедился, однако

же, что надеяться этого - вещь напрасная. Причина тому заключалась в моем

характере.

Я вовсе не хочу порицать своего характера, говоря это. Я понимаю его

так.

У человека, проводящего жизнь как должно, время разделяется на три

части: труд, наслаждение и отдых или развлечение. Наслаждение точно так же

требует отдыха, как и труд. В труде и в наслаждении общий человеческий

элемент берет верх над личными особенностями: в труде мы действуем под

преобладающим определением внешних рациональных надобностей; в наслаждении -

под преобладающим определением других, также общих потребностей человеческой

природы. Отдых, развлечение - элемент, в котором личность ищет

восстановления сил от этого возбуждения, истощающего запас жизненных

материалов, элемент, вводимый в жизнь уже самою личностью; тут личность

хочет определяться собственными своими особенностями, своими индивидуальными

удобствами. В труде и в наслаждении люди влекутся к людям общею

могущественною силою, которая выше их личных особенностей, - расчетом выгоды

в труде; в наслаждении - одинаковыми потребностями организма. В отдыхе не

то. Это не дело общей силы, сглаживающей личные особенности: отдых наиболее

личное дело, тут натура просит себе наиболее простора, тут человек наиболее

индивидуализируется, и характер человека всего больше выказывается в том,

какого рода отдых легче и приятнее для него.

В этом отношении люди распадаются на два главные отдела. Для людей

одного отдела отдых или развлечение приятнее в обществе других. Уединение

нужно каждому. Но для них нужно, чтобы оно было исключением; а правило для

них - жизнь с другим. Этот класс гораздо многочисленнее другого, которому

нужно наоборот: в уединении им просторнее, чем в обществе других. Эта

разница замечена и общим мнением, которое обозначает ее словами: человек

общительный и человек замкнутый. Я принадлежу к людям не общительным, она -

к общительным. Вот и вся тайна нашей истории. Кажется ясно, что в этой

причине нет ничего предосудительного ни для кого из нас. Нисколько не

предосудительно и то, что ни у одного из нас не достало силы отвратить эту

причину; против своей натуры человек бессилен.

Каждому довольно трудно понять особенности других натур; всякий

представляет себе всех людей по характеру своей индивидуальности. Чего не

нужно мне, то, по-моему, не нужно и для других, - так влечет нас думать наша

индивидуальность; надобны слишком яркие признаки, чтобы я вспомнил о

противном. И наоборот: в чем для меня облегчение и простор, в том и для

других. Натуральность этого расположения мыслей - мое извинение в том, что я

слишком поздно заметил разницу между натурою моею и ее. Ошибке много помогло

и то, что, когда мы сошлись жить вместе, она слишком высоко ставила меня:

между нами еще не было тогда равенства; с ее стороны было слишком много

уважения ко мне; мой образ жизни казался ей образцовым, она принимала за

общую человеческую черту то, что было моею личною особенностью, и на время

она увлеклась ею. Была и другая причина, еще более сильная.

Между неразвитыми людьми мало уважается неприкосновенность внутренней

жизни. Каждый из семейства, особенно из старших, без церемонии сует лапу в

вашу интимную жизнь. Дело не в том, что этим нарушаются наши тайны: тайны -

более или менее крупные драгоценности, их не забываешь прятать, стеречь; да

и не у всякого есть они, многим и ровно нечего прятать от близких. Но

каждому хочется, чтобы в его внутренней жизни был уголок, куда никто не

залезал бы, как всякому хочется иметь свою особую комнату, для себя одного.

Люди неразвитые не смотрят ни на то, ни на другое: если у вас и есть особая

комната, в нее лезет каждый не из желания подсмотреть или быть навязчивым,

нет, просто потому, что не имеет предположения, что это может беспокоить

вас; он думает, что лишь в том случае, когда бы он был вообще противен вам,

вы могли бы не желать увидеть его вдруг ни с того, ни с сего явившимся у вас

под носом; он не понимает, что может надоедать, может мешать человеку, хотя

бы и расположенному к нему. Святыня порога, через который никто не имеет

права переступить без воли живущего за ним, у нас признается только в одной

комнате, комнате главы семейства, потому что глава семейства может выгнать в

шею всякого, выросшего у него под носом, без его спроса. У всех остальных

вырастает под носом, когда вздумает, всякий, кто старше их или равен им по

семейному положению. То же, что с комнатою, и с миром внутренней жизни. В

него без всякой надобности, даже без всякой мысли залезает всякий за всяким

вздором, и чаще всего не более как затем, чтобы почесать язык о вашу душу. У

девушки есть два будничные платья, белое и розовое; она надела розовое, вот

уж и можно чесать язык о ее душу. " Ты надела розовое платье, Анюта, зачем

ты его надела?" Анюта сама не знает, почему она надела его, - ведь нужно же

было надеть какое-нибудь; да притом, если б она надела белое, то вышло бы то

же самое. "Так, маменька (или "сестрица")". "А ты бы лучше надела белое".

Почему лучше, этого не знает сама та, которая беседует с Анютою: она просто

чешет язык. "Что ты ныне, Анюта, как будто невесела?" Анюта совершенно ни

невесела, ни весела; но почему ж не спросить, отчего то, чего и не видно и

нет. "Я не знаю; нет, кажется, я ничего", - "Нет, ты что-то невесела". Через

две минуты: "А ты бы, Анюта, села, поиграла на фортепьяно", зачем, -

неизвестно; и так далее, целый день. Ваша душа будто улица, на которую

поглядывает каждый, кто сидит подле окна, не затем, чтобы ему нужно было

увидеть там что-нибудь, нет, он даже знает, что и не увидит ничего ни

нужного, ни любопытного, а так, от нечего делать: ведь все равно,

следовательно, почему же не поглядывать? Улице, точно, все равно; но

человеку вовсе нет удовольствия оттого, что пристают к нему.

Натурально, что это приставанье, без всякой цели и мысли, может

вызывать реакцию: и как только человек станет в такое положение, что может

уединяться, он некоторое время находит удовольствие в уединении, хотя бы по

натуре был расположен к общительности, а не к уединению.

Она, с этой стороны, находилась до замужества в исключительно резком

положении: к ней приставали, к ней лезли в душу не просто от нечего делать,

случайно и только по неделикатности, а систематически, неотступно,

ежеминутно, слишком грубо, слишком нагло, лезли злобно и злонамеренно, лезли

не просто бесцеремонными руками, а руками очень жесткими и чрезвычайно

грязными. Оттого и реакция в ней была очень сильна.

Поэтому не должно строго осуждать мою ошибку. Несколько месяцев, может

быть, год, я и не ошибался: ей, действительно, нужно и приятно было

уединение. А в это время у меня успело составиться мнение о ее характере.

Сильная временная потребность ее сходилась с моею постоянною потребностью,

что ж удивительного, что я принял временное явление за постоянную черту ее

характера? Каждый так расположен судить о других по себе!

Ошибка была, и очень большая. Я не виню себя в ней, но мне все хочется

оправдаться; это значит: мне чувствуется, что другие не будут так

снисходительны ко мне, как я сам. Чтобы смягчить порицание, я должен

несколько поболее сказать о своем характере с этой стороны, которая ей и

большей части других людей довольно чужда и потому без объяснений могла бы

пониматься в неверном виде.

Я не понимаю отдыха иначе, как в уединении. Быть с другими для меня

значит уже чем-нибудь заниматься, или работать, или наслаждаться. Я чувствую

себя совершенно на просторе только тогда, когда я один. Как это назвать?

Отчего это? У одних от скрытности; у других от застенчивости; у третьих от

расположения хандрить, задумываться; у четвертых от недостатка симпатии к

людям. Во мне, кажется, нет ничего этого: я прямодушен и откровенен, я готов

быть всегда весел и вовсе не хандрю. Смотреть на людей для меня приятно; но

это для меня уж соединено с работою или наслаждением, это уж нечто требующее

после себя отдыха, то есть, по-моему, уединения. Сколько я могу понять, во

мне это просто особенное развитие влечения к независимости, свободе.

И вот сила реакции против прежнего, слишком тревожного положения в

семействе заставила ее на время принять образ жизни, несообразный с ее

постоянною наклонностью; уважение ко мне поддерживало ее в этом временном

расположении дольше, чем было бы само собой; а я в это долгое время составил

себе мнение о ее характере, принял временную черту за постоянную и

успокоился на том, вот и вся история. С моей стороны была ошибка, но и в

этой ошибке было мало дурного; а уж с ее стороны не было совершенно ничего.

А сколько страдания вышло из этого для нее, и какою катастрофою кончилось

это для меня!

Когда ее испуг от страшного сна открыл мне положение ее чувств,

поправлять мою ошибку было поздно. Но если бы мы заметили это раньше, то,

может быть, постоянными усилиями над собою мне и ей удалось бы сделать так,

чтобы мы могли навсегда остаться довольны друг другом? Не знаю; но думаю,

что и в случае успеха не вышло бы тут ничего особенно хорошего. Положим, мы

переделали бы свои характеры Настолько, чтобы не осталось нам причины

тяготиться нашими отношениями. Но переделки характеров хороши только тогда,

когда направлены против какой-нибудь дурной стороны; а те стороны, которые

пришлось бы переделывать в себе ей и мне, не имели ничего дурного. Чем

общительность хуже или лучше наклонности к уединению, или наоборот? А ведь

переделка характера во всяком случае насилованье, ломка; а в ломке многое

теряется, от насилования многое замирает. Результат, которого я и она, может

быть (но только может быть, а не наверное), достигли бы, не стоил такой

потери. Мы оба отчасти обесцветили бы себя, более или менее заморили бы в

себе свежесть жизни. Для чего же? Для того только, чтобы сохранить известные

места в известных комнатах. Дело другое, если б у нас были дети; тогда

надобно было бы много подумать о том, как изменится их судьба от нашей

разлуки: если к худшему, то предотвращение этого стоит самых великих усилий,

и результат - радость, что сделал нужное для сохранения наилучшей судьбы

тем, кого любишь - такой результат вознаградил бы за всякие усилия. А

теперь, какую разумную цель имело бы это?

Потому, при данном положении, моя ошибка, повидимому, повела даже к

лучшему: благодаря ей, нам обоим пришлось меньше ломать себя. Она принесла

много горя, но без нее, наверное, было бы его больше, да и результат не был

бы так удовлетворителен".

Таковы слова Дмитрия Сергеича. Из настойчивости, с которою он так много

занимался этою стороною дела, вы легко можете видеть, что он, как и сам

говорил, чувствовал в ней что-то неловкое, невыгодное для себя. Он прямо

прибавлял: "Я чувствую, что все-таки останусь не совсем прав во мнении тех,

кто стал бы разбирать это дело без сочувствия ко мне. Но я уверен в ее

сочувствии. Она будет судить обо мне даже лучше, чем я сам. А сам я считаю

себя совершенно правым. Таково мое мнение о времени, которое было до ее

сна". Теперь я передам вам чувства и намерения, бывшие в нем после того, как

ваш сон раскрыл ему неудовлетворительность отношений между вами и им.

"Я сказал (слова Дмитрия Сергеича), что с первых же ее слов о страшном

сне я понял неизбежность какого-нибудь эпизода, различного от прежних наших

отношений. Я ждал, что он будет иметь значительную силу, потому что иначе

было невозможно при энергии ее натуры и при тогдашнем состоянии ее

недовольства, которое уж имело очень большую силу от слишком долгой

затаенности. Но все-таки, ожидание представлялось мне сначала в самой легкой

и выгодной для меня форме. Я рассуждал так: она увлечется на время страстною

любовью к кому-нибудь; пройдет год-два, и она возвратится ко мне; я очень

хороший человек. Шансы сойтись с другим таким человеком очень редки (я прямо

говорю о себе, как думаю: у меня нет лицемерной уловки уменьшать свое

достоинство). Удовлетворенное чувство любви утратит часть своей

стремительности; она увидит, что, хотя одна сторона ее натуры и менее

удовлетворяется жизнью со мною, но что в общей сложности жизни ей легче,

просторнее жизнь со мною, чем с другим; и все восстановится попрежнему. Я,

наученный опытом, буду внимательнее к ней; она приобретет новое уважение ко

мне, будет иметь еще больше привязанности ко мне, чем прежде, и мы будем

жить дружнее прежнего.

Но (это вещь, объяснение которой очень щекотливо для меня; однако же,

оно должно быть сделано), но как представлялась мне перспектива того, что

наши отношения с нею восстановятся? Радовало ли это меня? Конечно. Но только

ли радовало? Нет, это представлялось мне и обременением, конечно, приятным,

очень приятным, но все-таки обременением. Я очень сильно люблю ее и буду

ломать себя, чтобы лучше приспособиться к ней; это будет доставлять мне

удовольствие, но все-таки моя жизнь будет стеснена. Так представлялось мне,

когда я успокоился от первого впечатления. И я увидел, что не обманывался.

Она дала мне испытать это, когда хотела, чтобы я постарался сохранить ее

любовь. Месяц угождения этому желанию был самым тяжелым месяцем моей жизни.

Тут не было никакого страдания, это выражение нисколько не шло бы к делу,

было бы тут нелепо; со стороны положительных ощущений я не испытывал ничего,

кроме радости, угождая ей; но мне было скучно. Вот тайна того, что ее

попытка удержаться в любви ко мне осталась неудачна. Я скучал, угождая ей.

На первый взгляд может казаться странно, почему же я не скучал, отдавая

бесчисленные вечера студентам, для которых, разумеется, не стал бы много

беспокоить себя, и почему почувствовал очень сильное утомление, когда отдал

всего лишь несколько вечеров женщине, которую любил больше, чем себя, на

смерть для которой, и не только на смерть, на всякое мучение для которой я

был готов? Это может казаться странно, но только для того, кто не вникнет в

сущность моих отношений к молодежи, которой я отдавал столько времени.

Во-первых, у меня не было никаких личных отношений с этими молодыми людьми;

когда я сидел с ними, я не чувствовал перед собою людей, а видел лишь

несколько отвлеченных типов, которые обмениваются мыслями; разговоры мои с

ними мало отличались от раздумья наедине; тут была занята во мне лишь одна

сторона человека, та, которая всех менее требует отдыха, - мысль. Все

остальное спало. И притом разговор имел практическую, полезную цель -

содействие развитию умственной жизни, благородства и энергии в моих молодых

друзьях. Это был труд; но труд такой легкий, что годился на восстановление

сил, израсходованных другими трудами, не утомляющий, а освежающий, но

все-таки труд; поэтому личность не имела тут требований, которые ставила для

отдыха. Тут я искал пользы, а не успокоения; тут я давал сон всем сторонам

моего существа, кроме мысли; а мысль действовала без всякой примеси личных

отношений к людям, с которыми я говорил, поэтому чувствовала себе такой же

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.