III. Второй сон Веры Павловны 15 глава

пойдет до тех пор, пока люди скажут: "ну, теперь нам хорошо", тогда уж не

будет этого отдельного типа, потому что все люди будут этого типа, и с

трудом будут понимать, как же это было время, когда он считался особенным

типом, а не общею натурою всех людей?

IX

Но как европейцы между китайцами все на одно лицо и на одни манер

только по отношению к китайцам, а на самом деле между европейцами

несравненно больше разнообразия, чем между китайцами, так и в этом,

повидимому, одном типе, разнообразие личностей развивается на разности более

многочисленные и более отличающиеся друг от друга, чем все разности всех

остальных типов разнятся между собою. Тут есть всякие люди: и сибариты, и

аскеты, и суровые, и нежные, и всякие, всякие. Только, как самый жестокий

европеец очень кроток, самый трусливый очень храбр, самый сладострастный

очень нравствен перед китайцем, так и они: самые аскетичные из них считают

нужным для человека больше комфорта, чем воображают люди не их типа, самые

чувственные строже в нравственных правилах, чем морализаторы не их типа. Но

все это они представляют себе как-то по-своему: и нравственность и комфорт,

и чувственность и добро понимают они на особый лад, и все на один лад, и не

только все на один лад, но и все это как-то на один лад, так что и

нравственность, и комфорт, и добро, и чувственность, - все это выходит у них

как будто одно и то же. Но все это опять только по отношению к понятиям

китайцев, а сами между собою они находят очень большие разности понимания,

по разности натур. Но как теперь уловить эти разности натур и понятий между

ними?

В разговорах о делах между собою, но только между собою, а не с

китайцами, выказывают свою разницу европейские натуры. Так и у людей этого

типа видно бывает очень большое разнообразие, когда дела ведутся между ними,

но только между ними, а не с посторонними. Мы видели перед собою двух людей

этого типа: Веру Павловну и Лопухова, и видели, как устроились отношения

между ними. Теперь входит третий человек. Посмотрим, какие разности

обнаружатся от возможности одному из них сравнивать двух других. Вера

Павловна видит перед собою Лопухова и Кирсанова. Прежде ей не было выбора;

теперь есть.

X

Но надобно же сказать два-три слова о внешних приметах Кирсанова.

У него, как и у Лопухова, были правильные, красивые черты лица. Одни

находили, что красивее тот, другие - этот. У Лопухова, более смуглого, были

темно-каштановые волосы, сверкающие карие глаза, казавшиеся почти черными,

орлиный нос, толстые губы, лицо несколько овальное. У Кирсанова были русые

волосы довольно темного оттенка, темно-голубые глаза, прямой греческий нос,

маленький рот, лицо продолговатое, замечательной белизны. Оба они были люди

довольно высокого роста, стройные, Лопухов несколько шире костью, Кирсанов

несколько выше.

Внешняя обстановка Кирсанова была довольно хороша. Он уже имел кафедру.

Огромное большинство избиравших было против него: ему бы не только не дали

кафедры, его бы не выпустили доктором, да нельзя было. Два-три молодые

человека, да один не молодой человек из его бывших профессоров, его приятели

давно наговорили остальным, будто бы есть на свете какой-то Фирхов {83}, и

живет в Берлине, и какой-то Клод Бернар {84}, и живет в Париже, и еще

какие-то такие же, которых не упомнишь, которые тоже живут в разных городах,

и что будто бы эти Фирхов, Клод Бернар и еще кто-то - будто бы они светила

медицинской науки. Все это было до крайности неправдоподобно, потому что

светила науки нам известны: Бургав, Гуфеланд; Гарвей тоже был великий

ученый, открыл обращение крови, тоже Дженнер {85}, выучил оспопрививанию;

так ведь мы знаем их, а этих Фирховов да Клодов Бернаров мы не знаем, какие

же они светила? А впрочем, чорт их знает. Так вот этот самый Клод Бернар

отзывался с уважением о работах Кирсанова, когда Кирсанов еще оканчивал

курс, - ну, и нельзя: дали Кирсанову докторство, дали года через полтора

кафедру. Студенты говорили, что, с его поступлением, партия хороших

профессоров заметно усилилась. Практики он не имел и говорил, что бросил

практическую медицину; но в гошпитале бывал очень подолгу: выпадали дни, что

он там и обедал, а иной раз и ночевал. Что ж он там делал? Он говорил, что

работает для науки, а не для больных: "я не лечу, а только наблюдаю и делаю

опыты". Студенты подтверждали это, прибавляя, что ныне лечат только дураки,

потому что ныне лечить еще нельзя. Служители судили иначе: "Ну, этого

Кирсанов берет в свою палату, - значит, труден", говорили они между собою, а

потом больному: "Будь благонадежен: против этого лекаря редкая болезнь может

устоять, мастер: и как есть, отец".

IX

В первое время замужества Веры Павловны Кирсанов бывал у Лопуховых

очень часто, почти что через день, а ближе сказать, почти что каждый день, и

скоро, да почти что с первого же дня, стал чрезвычайно дружен с Верою

Павловною, столько же, как с самим Лопуховым. Так продолжалось с полгода.

Однажды они сидели втроем: он, муж и она. Разговор шел, как обыкновенно, без

всяких церемоний; Кирсанов болтал больше всех, но вдруг замолчал.

- Что с тобою, Александр?

- Что вы приутихли, Александр Матвеич?

- Так что-то, нашла хандра.

- Это с вами редко случается, Александр Матвеич, - сказала Вера

Павловна.

- Без причины даже никогда, сказал Кирсанов каким-то натянутым тоном.

Через несколько времени, раньше обыкновенного, он встал и ушел,

простившись, как всегда, просто.

Дня через два Лопухов сказал Вере Павловне, что заходил к Кирсанову и,

как ему показалось, встречен был довольно странно. Кирсанов как будто хотел

быть с ним любезен, что было вовсе лишнее между ними. Лопухов, посмотревши

на него, сказал прямо:

- Ты, Александр, что-то дуешься; на кого, на меня что ли?

- Нет.

- На Верочку?

- Нет.

- Так что же с тобою сделалось?

- Нет, ничего; что это тебе показалось?

- Да ты не хорош со мною ныне, натянут, любезен, и видно, что дуешься.

Кирсанов начал расточать уверения, что нисколько, и тем окончательно

выказал, что дуется. Потом ему, должно быть, стало стыдно, он сделался

прост, хорош, как следует. Лопухов, воспользовавшись тем, что человек пришел

в рассудок, спросил опять:

- Ну, Александр, скажи, за что же ты дулся?

- Я не думал дуться, - и опять стал приторен и противен.

Что за чудо? Лопухов не умел вспомнить ничего, чем бы мог оскорбить

его, да это и не было возможно, при их уважении друг к другу, при горячей

дружбе. Вера Павловна тоже очень усердно вспоминала, не она ли чем оскорбила

его, и тоже не могла ничего отыскать, и тоже знала, по той же причине, как у

мужа, что это невозможно с ее стороны.

Прошло еще два дня; не зайти к Лопуховым четыре дня сряду было делом

необыкновенным для Кирсанова. Вера Павловна даже вздумала: здоров ли он?

Лопухов зашел посмотреть, не болен ли в самом деле. Какое нездоров!

продолжает дуться. Лопухов приступил к нему настойчиво. Он, после долгих

отнекиваний, начал говорить какой-то нелепый вздор о своих чувствах к

Лопухову и к Вере Павловне, что он очень любит и уважает их; но из всего

этого следовало, что они к нему невнимательны, о чем, - что хуже всего, - не

было, впрочем, никакого намека в его высокопарности. Ясно было, что господин

вломался в амбицию. Все это так дико было видеть в человеке, за которого

Лопухов считал Кирсанова, что гость сказал хозяину: - "послушай, ведь мы с

тобою приятели: ведь это, наконец, должно быть совестно тебе". Кирсанов с

изысканною переносливостью отвечал, что действительно это с его стороны,

может быть, мелочность, но что ж делать, если он многим обижался. - "Ну, чем

же?" Он начал высчитывать множество случаев, которыми оскорблялся в

последнее время, все в таком роде: "ты сказал, что чем светлее у человека

волосы, тем ближе он к бесцветности. Вера Павловна сказала, что ныне чай

вздорожал. Это колкость на мой цвет волос. Это намек, что я вас объедаю". У

Лопухова опустились руки: помешался человек на амбиционности, или вернее

сказать, просто стал дураком и пошляком.

Лопухов возвратился домой даже опечаленный: горько было увидеть такую

сторону в человеке, которого он так любил. На расспросы Веры Павловны, что

он узнал, он отвечал грустно, что лучше об этом не говорить, что Кирсанов

говорил неприятный вздор, что он, вероятно, болен.

Через три-четыре дня Кирсанов, должно быть, опомнился, увидел дикую

пошлость своих выходок; пришел к Лопуховым, был как следует, потом стал

говорить, что он был пошл; из слов Веры Павловны он заметил, что она не

слышала от мужа его глупостей, искренно благодарил Лопухова за эту

скромность, стал сам, в наказание себе, рассказывать все Вере Павловне,

расчувствовался, извинялся, говорил, что был болен, и опять выходило как-то

дрянно. Вера Павловна попробовала сказать, чтоб он бросил толковать об этом,

что это пустяки, он привязался к слову "пустяки" и начал нести такую же

пошлую чепуху, как в разговоре с Лопуховым: очень деликатно и тонко стал

развивать ту тему, что, конечно, это "пустяки", потому что он понимает свою

маловажность для Лопуховых, но что он большего и не заслуживает, и т. д., и

все это говорилось темнейшими, тончайшими намеками в самых любезных

выражениях уважения, преданности. Вера Павловна, слушая это, точно так же

опустила руки, как прежде муж. Когда он ушел, они припомнили, что уж

несколько дней до своего явного опошления он был странен; тогда они не

заметили и не поняли, теперь эти прежние выходки объяснились: они были в том

же вкусе, только слабы.

После этого Кирсанов стал было заходить довольно часто, но продолжение

прежних простых отношений было уже невозможно: из-под маски порядочного

человека высовывалось несколько дней такое длинное ослиное ухо, что Лопуховы

потеряли бы слишком значительную долю уважения к бывшему другу, если б это

ухо спряталось навсегда; но оно по временам продолжало выказываться:

выставлялось не так длинно, и торопливо пряталось, но было жалко, дрянно,

пошло.

Скоро к Кирсанову в самом деле стали холодны, он действительно имел уже

причину не находить себе удовольствия у Лопуховых и перестал бывать.

Но он встречался с Лопуховым у одних знакомых. Через несколько времени

омерзение Лопухова к нему ослабело: он был ничего, как следует. Лопухов стал

заходить к нему. Через год он даже возобновил посещения к Лопуховым и был

прежним, отличным Кирсановым, простым и честным. Но бывал редко: видно было,

что ему неловко вспоминать о глупой истории, которую он разыграл. Лопухов

почти забыл ее. Вера Павловна тоже. Но раз порванные отношения не

возобновлялись. По наружности он и Лопухов были опять друзья, да и на деле

Лопухов стал почти попрежнему уважать его и бывал у него нередко; Вера

Павловна также возвратила ему часть прежнего расположения, но она очень

редко видела его.

XII

Теперь болезнь Лопухова, лучше сказать, чрезвычайная привязанность Веры

Павловны к мужу принудила Кирсанова быть более недели в коротких ежедневных

отношениях с Лопуховыми. Он понимал, что ступает на опасную для себя дорогу,

решаясь просиживать вечера с ними, чтобы отбивать у Веры Павловны дежурство;

ведь он был так рад и горд, что тогда, около трех лет назад, заметив в себе

признаки страсти, умел так твердо сделать все, что было нужно, для остановки

ее развития. Ведь ему было так хорошо от этого. Две-три недели его тянуло

тогда к Лопуховым, но и в это время было больше удовольствия от сознания

своей твердости в борьбе, чем боли от лишения, а через месяц боль вовсе

прошла, и осталось одно довольство своею честностью. Так спокойно, так мило

было у него на душе.

А теперь опасность была больше, чем тогда: в эти три года Вера

Павловна, конечно, много развилась нравственно; тогда она была наполовину

еще ребенок, теперь уже не то; чувство, ею внушаемое, уже не могло походить

на шутливую привязанность к девочке, которую любишь и над которой улыбаешься

в одно и то же время. И не только нравственно развилась она: если красота

женщины настоящая красота, то у нас на севере женщина долго хорошеет с

каждым годом. Да, три года жизни в эту пору развивают много хорошего и в

душе, и в глазах, и в чертах лица, и во всем человеке, если человек хорош и

жизнь хороша.

Опасность была большая, но только для него, Кирсанова: Вере Павловне

какая же опасность? Она любит мужа. Кирсанов не так пуст и глуп, чтобы

считать себя опасным соперником Лопухову. Не из фальшивой скромности он

думает это: все порядочные люди, которые знают его и Лопухова, ставят их

равно. А на стороне Лопухова то неизмеримое преимущество, что он уже

заслужил любовь, да, заслужил ее, что он уже вполне приобрел сердце. Выбор

сделан, она очень довольна и счастлива выбором, у ней не может явиться и

мысли искать лучшего: разве ей не хорошо? Об этом смешно и думать, это

опасение за нее и за Лопухова было бы нелепым тщеславием со стороны его,

Кирсанова.

Так неужели же из-за вздора, из-за того, что Кирсанову придется

потосковать месяц, много два, неужели из-за этого вздора давать женщине

расстраивать нервы, рисковать серьезною болезнию от сиденья по ночам у

кровати больного? Неужели для того, чтоб избежать неважного и недолгого

нарушения тишины собственной жизни, допускать серьезный вред другому, не

менее достойному человеку? Ведь это было бы нечестно. А нечестный поступок

гораздо неприятнее той, в сущности и не тяжелой, борьбы с собою, которую

придется ему выдержать, и в развязке которой - в гордом довольстве собою за

твердость, нет сомнения.

Так рассуждал Кирсанов, решаясь прогнать Веру Павловну с напрасного

дежурства.

Надобность в дежурстве прошла. Для соблюдения благовидности, чтобы не

делать крутого перерыва, возбуждающего внимание, Кирсанову нужно было еще

два-три раза навестить Лопуховых на-днях, потом через неделю, потом через

месяц, потом через полгода. Затем удаление будет достаточно объясняться

занятиями.

XIII

Все шло у Кирсанова хорошо, как он и думал. Привязанность

возобновилась, и сильнее прежнего; но борьба с нею не представляла никакого

серьезного мучения, была легка. Вот Кирсанов был уже второй раз у Лопуховых,

через неделю по окончании леченья Дмитрия Сергеича, вот он посидит часов до

9-ти: довольно, благовидность соблюдена; в следующий раз он будет у них

через две недели: удаление почти исполнилось. А теперь надобно посидеть еще

с час. А в эту неделю уж наполовину заглушено развитие страсти; через месяц

все пройдет. Он очень доволен. Он участвует в разговоре так непринужденно,

что сам радуется своим успехам, и от этого довольства непринужденность его

еще увеличивается.

Лопухов собирался завтра выйти в первый раз из дому, Вера Павловна была

от этого в особенно хорошем расположении духа, радовалась чуть ли не больше,

да и наверное больше, чем сам бывший больной. Разговор коснулся болезни,

смеялись над нею, восхваляли шутливым тоном супружескую самоотверженность

Веры Павловны, чуть-чуть не расстроившей своего здоровья тревогою из-за

того, чем не стоило тревожиться.

- Смейтесь, смейтесь, - говорила она, - но ведь я знаю, у вас самих не

было 6ы силы поступить иначе на моем месте.

- А какое влияние имеет на человека заботливость других, - сказал

Лопухов: - ведь он и сам отчасти подвергается обольщению, что ему нужна, бог

знает, какая осторожность, когда видит, что из-за него тревожатся. Ведь вот

я мог бы выходить из дому уже дня три, а все продолжал сидеть. Ныне поутру

хотел выйти, и еще отложил на день для большей безопасности.

- Да, тебе давно можно выходить, - подтвердил Кирсанов.

- Вот это я называю геройством, и правду сказать, страшно надоело оно:

сейчас бы так и убежал.

- Милый мой, ведь это ты для моего успокоения геройствовал. А убежим

сейчас же, в самом деле, если тебе так хочется поскорее кончить карантин. Я

скоро пойду на полчаса в мастерскую. Отправимтесь все вместе: это будет с

твоей стороны очень мило, что ты первый визит после болезни сделаешь нашей

компании. Она заметит это и будет очень рада такой внимательности.

- Хорошо, отправимся вместе, - сказал Лопухов с заметным удовольствием,

что подышит свежим воздухом ныне же.

- Вот хозяйка с тактом, - сказала Вера Павловна: - и не подумала, что у

вас, Александр Матвеич, может вовсе не быть желания идти с нами.

- Нет, это очень любопытно, я давно собирался. Ваша мысль счастлива.

Точно, мысль Веры Павловны была удачна. Девушки, действительно, были

очень довольны, что Лопухов сделал им первый визит после болезни. Кирсанов,

действительно, очень интересовался мастерскою: да и нельзя было не

интересоваться ею человеку с его образом мыслей. Если б особенная причина не

удерживала его, он с самого начала был бы одним из усердных преподавателей в

ней. Полчаса, может быть, час пролетело незаметно. Вера Павловна водила его

по разным комнатам, показывала все. Они возвращались из столовой в рабочие

комнаты, когда к Вере Павловне подошла девушка, которой не было в рабочих

комнатах. Девушка и Кирсанов взглянули друг на друга: - "Настенька!" -

"Саша!" - и обнялись.

- Сашенька, друг мой, как я рада, что встретила тебя! - девушка все

целовала его, и смеялась, и плакала. Опомнившись от радости, она сказала: -

нет, Вера Павловна, о делах уж не буду говорить теперь. Не могу расстаться с

ним. Пойдем, Сашенька, в мою комнату.

Кирсанов был не меньше ее рад. Но Вера Павловна заметила и много печали

в первом же взгляде его, как он узнал ее. Да это было и немудрено: у девушки

была чахотка в последней степени развития.

Крюкова поступила в мастерскую с год тому назад, уже очень больная.

Если б она оставалась в магазине, где была до той поры, она уж давно умерла

бы от швейной работы. Но в мастерской нашлась для нее возможность прожить

несколько подольше. Девушки совершенно освободили ее от шитья: можно было

найти довольно другого, не вредного занятия для нее; она заменила половину

дежурств по мелким надобностям швейной, участвовала в заведывании разными

кладовыми, принимала заказы, и никто не мог сказать, что Крюкова менее

других полезна в мастерской.

Лопуховы ушли, не дождавшись конца свидания Крюковой с Кирсановым.

XIV

Рассказ Крюковой

На другой день рано поутру Крюкова пришла к Вере Павловне.

- Я хочу поговорить с вами о том, что вы вчера видели, Вера Павловна, -

сказала она, - она несколько времени затруднялась, как ей продолжать: - мне

не хотелось бы, чтобы вы дурно подумали о нем, Вера Павловна.

- Что это, как вы сами дурно думаете обо мне, Настасья Борисовна.

- Нет, если б это была не я, а другая, я бы не подумала этого. А ведь

я, вы знаете, не такая, как другие.

- Нет, Настасья Борисовна, вы не имеете права так говорить о себе. Мы

знаем вас год; да и прежде вас знали многие из нашего общества.

- Так, я вижу, вы ничего обо мне не знаете?

- Нет, как же, я знаю очень много. Вы были служанкою, - в последнее

время у актрисы N.; когда она вышла замуж, вы отошли от нее; чтоб уйти от

отца ее мужа, поступили в магазин N., из которого перешли к нам; я знаю это

со всеми подробностями.

- Конечно, за Максимову и Шеину, которые знали, что со мною было

прежде, я была уверена, что они не станут рассказывать. А все-таки, я

думала, что могло как-нибудь со стороны дойти до вас или до других. Ах, как

я рада, что они ничего не знают! А вам все-таки скажу, чтобы вы знали, что

какой он добрый. Я была очень дурная девушка, Вера Павловна.

- Вы, Настасья Борисовна?

- Да, Вера Павловна, была. И я была очень дерзкая, у меня не было

никакого стыда, и я была всегда пьяная - у меня оттого и болезнь, Вера

Павловна, что, при своей слабой груди, и слишком много пила.

Вере Павловне уже раза три случалось видеть такие примеры. Девушки,

которые держали себя безукоризненно с тех пор, как начиналось ее знакомство

с ними, говорили ей, что прежде когда-то вели дурную жизнь. На первый раз

она была изумлена такой исповедью; но, подумав над нею несколько дней, она

рассудила: "а моя жизнь? - грязь, в которой я выросла, ведь тоже была дурна;

однако же не пристала ко мне, и остаются же чисты от нее тысячи женщин,

выросших в семействах не лучше моего. Что ж особенного, если из этого

унижения также могут выходить неиспорченными те, которым поможет счастливый

случай избавиться от него?" Вторую исповедь она слушала, уже не изумляясь

тому, что девушка, ее делавшая, сохранила все благородные свойства человека:

и бескорыстие, и способность к верной дружбе, и мягкость души, - сохранила

даже довольно много наивности.

- Настасья Борисовна, я имела такие разговоры, какой вы хотите начать.

И той, которая говорит, и той, которая слушает, - обеим тяжело. Я вас буду

уважать не меньше, скорее больше прежнего, когда знаю теперь, что вы иного

перенесли, но я понимаю все, и не слышав. Не будем говорить об этом: передо

мною не нужно объясняться. У меня самой много лет прошло тоже в больших

огорчениях; я стараюсь не думать о них и не люблю говорить о них, - это

тяжело.

- Нет, Вера Павловна, у меня другое чувство. Я вам хочу сказать, какой

он добрый ; мне хочется, чтобы кто-нибудь знал, как я ему обязана, а кому

сказать кроме вас? Мне это будет облегчение. Какую жизнь я вела, об этом,

разумеется, нечего говорить, - она у всех таких бедных одинакая. Я хочу

сказать только о том, как я с ним познакомилась. Об нем так приятно говорить

мне; и ведь я переезжаю к нему жить, - надобно же вам знать, почему я бросаю

мастерскую.

- Если для вас этот рассказ будет приятен, Настасья Борисовна, я рада

слушать. Позвольте же я возьму работу.

- Да, а вот мне и работать нельзя. Какие добрые эти девушки, находили

мне занятие по моему здоровью. Я их всех буду благодарить, каждую. Скажите и

вы им, Вера Павловна, что я вас просила благодарить их за меня.

- Я ходила по Невскому, Вера Павловна; только еще вышла, было еще рано;

идет студент, я привязалась к нему. Он ничего не сказал а перешел на другую

сторону улицы. Смотрит, я опять подбегаю к нему, схватила его за руку. "Нет,

я говорю, не отстану от вас, вы такой хорошенький". "А я вас прошу об этом,

оставьте меня", он говорит. "Нет, пойдемте со мной". "Незачем". "Ну, так я с

вами пойду. Вы куда идете? Я уж от вас ни за что не отстану". - Ведь я была

такая бесстыдная, хуже других.

- Оттого, Настасья Борисовна, что, может быть, на самом-то деле были

застенчивы, совестились.

- Да, это может быть. По крайней мере, на других я это видела, - не

тогда, разумеется, а после поняла. Так, когда я ему сказала, что непременно

пойду с ним, он засмеялся и сказал: "когда хотите, идите; только напрасно

будет", - хотел проучить меня, как после сказал: ему было досадно, что я

пристаю. Я и пошла, и говорила ему всякий вздор; он все молчал. Вот мы

пришли. По студенческому, он уж и тогда жил хорошо, получал от уроков рублей

20 в месяц, и жил тогда один. Я развалилась на диван и говорю: "ну, давай

вина". "Нет, говорит, вина я вам не дам, а чай пить, пожалуй, давайте". "С

пуншем", я говорю. "Нет, без пунша". Я стала делать глупости, бесстыдничать.

Он сидит, смотрит, но не обращает никакого внимания: так обидно. Теперь

встречаются такие молодые люди, Вера Павловна, - молодые люди много лучше

стали с того времени, а тогда это было диковиной. Мне стало даже обидно, я

начала ругать его: "Когда ты такой деревянный, - и выругала его, - так я

уйду". "Теперь что ж уходить, он говорит, уж напейтесь чаю: хозяйка сейчас

принесет самовар. Только не ругайтесь".И все говорил мне "вы". "Вы лучше

расскажите-ка мне, кто вы и как это с вами случилось". - Я ему стала

рассказывать, что про себя выдумала: ведь мы сочиняем себе разные истории, и

от этого никому из нас не верят; а в самом деле есть такие, у которых эти

истории не выдуманные: ведь между нами бывают и благородные и образованные.

Он послушал и говорит: "Нет, у вас плохо придумано; я бы вот и хотел верить,

да нельзя". А мы уж пили чай. Вот он и говорит: "А знаете, что я по вашему

сложению вижу: что вам вредно пить; у вас от этого чуть ли грудь-то уж не

расстроена. Дайте-ка, я вас осмотрю". Что ж, Вера Павловна, вы не поверите,

ведь мне стыдно стало, - а в чем моя жизнь была, да перед этим как я

бесстыдничала! И он это заметил, - "да нет, говорит, ведь только грудь

послушать". Он тогда еще во 2-м курсе был, а уж много знал по медицине, он

вперед заходил в науках. Стал слушать грудь. "Да, говорит, вам вовсе не

годится пить, у вас грудь плоха". "А как же нам не пить? - говорю: - нам без

этого нельзя". И точно, нельзя, Вера Павловна. "Так вы бросьте такую жизнь".

"Стану я бросать! Ведь она веселая!" "Ну, говорит, мало веселья. - Ну,

говорит, я теперь делом займусь, а вы идите". - И ушла я, рассерженная, что

вечер пропал даром; да и обидно мне было, что он такой бесчувственный: ведь

тоже своя амбиция у нас в этом. Вот, через месяц, случилось мне быть в тех

местах: дай, думаю, зайду к этому деревянному, потешусь над ним. А это было

перед обедом; я с ночи-то выспалась и не была пьяная. Он сидел с книгою.

"Здравствуй, деревянный". "Здравствуйте, что скажете?" Я опять стала делать

глупости. - "Я, говорит, вас прогоню, перестаньте, я вам говорил, что не

люблю этого. Теперь вы не пьяная, можете понимать. А вы лучше вот что

подумайте: лицо-то у вас больнее прежнего, вам надо бросить вино. Поправьте

одежду-то, да поговорим хорошенько!" А у меня, точно, грудь уж начинала

болеть. Он опять слушал, сказал, что расстроена больше прежнего, много

говорил; да и грудь-то у меня болела, - я и расчувствовалась, заплакала:

ведь умирать-то не хотелось, а он все чахоткой пугал. Я и говорю: "Как же я

такую жизнь брошу? Меня хозяйка не выпустит - я ей 17 целковых должна". Ведь

нас всегда в долгу держат, чтобы мы были безответны. - "Ну, говорит, у меня

17 целковых не наберется, а после завтра приходите". Так это странно мне

показалось, ведь я вовсе не к тому сказала; да и как же этого ждать было? да

я и ушам своим не верила, расплакалась еще больше, думала, что он надо мною

насмехается: "грешно вам обижать бедную девушку, когда видите, что я плачу";

и долго ему не верила, когда он стал уверять, что говорит не в шутку. И что

вы думаете? - ведь набрал денег и отдал мне через два дня. Мне и тут все еще

как будто не верилось. "Да как же, говорю, да за что же, когда вы не хотите

иметь со мною дела?" Выкупилась от хозяйки, наняла особую комнату. Но делать

мне было нечего: ведь у нас особые билеты, - куда я с таким билетом

покажусь? А денег нет. Я и жила попрежнему - то есть, не попрежнему: какое

сравнение, Вера Павловна! Ведь я к себе уж принимала только своих знакомых,

хороших, таких, которые не обижали. И вина у меня не было. Потому какое же

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: