Сделай Сам Свою Работу на 5

XIX. Третий cон Веры Павловны 6 глава





Куда девалась скучная торжественность тона Рахметова! Он говорил живо,

легко, просто, коротко, одушевленно.

- Да, но ведь я хотела просить Мерцалову,

- Это не так. Вы не знаете, в состоянии ли она заменить вас в

мастерской: ведь ее способность к этому еще не испытана. А тут требуется

способность довольно редкая. Десять шансов против одного, что вас некому

было заменить и что ваш отъезд губил мастерскую. Хорошо ли это? Вы

подвергали почти верной, почти неизбежной гибели благосостояние пятидесяти

человек. Из-за чего? Из-за маленького удобства себе. Хорошо ли это? Какая

нежная заботливость к ничтожнейшему облегчению для себя, и какое бесчувствие

к судьбе других! Как вам нравится эта сторона вашего дела?

- Почему же вы не останавливали меня?

- Вы бы не послушались. Да ведь я же и знал, что вы скоро возвратитесь,

стало быть, дело не будет иметь ничего важного. Виновата вы?

- Кругом, - сказала Вера Павловна, отчасти шутя, но отчасти, даже

больше, чем отчасти, и серьезно.

- Нет, это еще только одна сторона вашей вины. Кругом будет гораздо

больше. Но за покаяние награда: помощь в исправлении другой вины, которую



еще можно исправить. Вы теперь спокойна, Вера Павловна?

- Да, почти.

- Хорошо. Как вы думаете, спит Маша? Нужна она вам теперь на

что-нибудь?

- Конечно, нет.

- А ведь вы уж успокоились; стало быть, вы уже могли бы вспомнить, что

надобно сказать ей: спи, уж первый час, а ведь она поутру встает рано. Кто

должен был вспомнить об этом, вы или я? Я пойду скажу ей, чтобы спала. И тут

же кстати - за новое покаяние, ведь вы опять каетесь, - новая награда, я

наберу, что там есть вам поужинать. Ведь вы не обедали ныне; а теперь, я

думаю, уж есть аппетит.

- Да, есть; вижу, что есть и очень даже, когда вы напомнили, - сказала

Вера Павловна, уж вовсе смеясь.

Рахметов принес холодное кушанье, оставшееся от обеда, - Маша указала

ему сыр, баночку с какими-то грибами; закуска составилась очень исправная, -

принес два прибора, сделал все сам.

- Видите, Рахметов, с каким усердием я ем, значит, хотелось; а ведь не

чувствовала и про себя забыла, не про одну Машу; стало быть, я еще не такая

злонамеренная преступница.

- И я не такое чудо заботливости о других, что вспомнил за вас о вашем



аппетите: мне самому хотелось есть, я плохо пообедал; правда, съел столько,

что другому было бы заглаза довольно на полтора обеда, но вы знаете, как я

ем - за двоих мужиков.

- Ах, Рахметов, вы были добрым ангелом не для одного моего аппетита. Но

зачем же вы целый день сидели, не показывая записки? Зачем вы так долго

мучили меня?

- Причина очень солидная. Надобно было, чтобы другие видели, в каком вы

расстройстве, чтоб известие о вашем ужасном расстройстве разнеслось для

достоверности события, вас расстроившего. Ведь вы не захотели бы

притворяться. Да и невозможно вполне заменить натуру ничем, натура все-таки

действует гораздо убедительнее. Теперь три источника достоверности события:

Маша, Мерцалова, Рахель. Мерцалова особенно важный источник, - ведь это уж

на всех ваших знакомых. Я был очень рад вашей мысли послать за нею.

- Какой же вы хитрый, Рахметов!

- Да, это не глупо придумано - ждать до ночи, только не мной; это

придумал Дмитрий Сергеич сам.

- Какой он добрый! - Вера Павловна вздохнула, только, по правде

сказать, вздохнула не с печалью, а лишь с признательностию.

- Э, Вера Павловна, мы его еще разберем. В последнее время он, точно,

обдумал все умно и поступал отлично. Но мы найдем за ним грешки, и очень

крупненькие.

- Не смейте, Рахметов, так говорить о нем. Слышите, я рассержусь.

- Вы бунтовать? за это наказание. Продолжать казнить вас? ведь список

ваших преступлений только еще начат.

- Казните, казните, Рахметов.

- За покорность награда. Покорность всегда награждается. У вас,

конечно, найдется бутылка вина. Вам не дурно выпить. Где найти? В буфете или



где в шкапе?

- В буфете.

В буфете нашлась бутылка хересу. Рахметов заставил Веру Павловну выпить

две рюмки, а сам закурил сигару.

- Как жаль, что не могу и я выпить три-четыре рюмки - хотелось бы.

- Неужели хотелось бы, Рахметов?

- Завидно, Вера Павловна, завидно, - сказал он смеясь. - Человек слаб.

- Вы-то еще слаб, слава богу! Но, Рахметов, вы удивляете меня. Вы

совсем не такой, как мне казалось. Отчего вы всегда такое мрачное чудовище?

А ведь вот теперь вы милый, веселый человек.

- Вера Павловна, я исполняю теперь веселую обязанность, отчего ж мне не

быть веселым? Но ведь это случай, это редкость. Вообще видишь не веселые

вещи; как же тут не будешь мрачным чудовищем? Только, Вера Павловна, если уж

случилось вам видеть меня в таком духе, в каком я был бы рад быть всегда, и

дошло у нас до таких откровенностей, - пусть это будет секрет, что я не по

своей охоте мрачное чудовище. Мне легче исполнять мою обязанность, когда не

замечают, что мне самому хотелось бы не только исполнять мою обязанность, но

и радоваться жизнью; теперь меня уж и не стараются развлекать, не отнимают у

меня времени на отнекивание от зазывов. А чтобы вам легче было представлять

меня не иначе, как мрачным чудовищем, надобно продолжать следствие о ваших

преступлениях.

- Да чего ж вам больше? - вы уж и так отыскали два, бесчувственность к

Маше и бесчувственность к мастерской. Я каюсь.

- Бесчувственность к Маше - только проступок, а не преступление: Маша

не погибла оттого, что терла бы себе слипающиеся глаза лишний час, -

напротив, она делала это с приятным чувством, что исполняет своей долг. Но

за мастерскую я, действительно, хочу грызть вас.

- Да ведь уж изгрызли.

- Еще не всю, а я хочу изгрызть вас всю. Как вы могли бросать ее на

погибель?

- Да ведь уж я раскаялась и не бросала же: ведь Мерцалова согласилась

заменить меня.

- Мы уж говорили, что ваше намерение заменить себя ею - недостаточное

извинение. Но вы этою отговоркою только уличили себя в новом преступлении. -

Рахметов постепенно принимал опять серьезный, хотя и не мрачный тон. - Вы

говорите, что она заменяет вас, - это решено?

- Да, - сказала Вера Павловна без прежней шутливости, уже предчувствуя,

что из этого выходит действительно что-то нехорошее.

- Извольте же видеть. Дело решено, кем? вами и ею; решено без всякой

справки, согласны ли те пятьдесят человек на такую перемену, не хотят ли они

чего-нибудь другого, не находят ли они чего-нибудь лучшего. Ведь это

деспотизм, Вера Павловна. Вот уж за вами два великие преступления:

безжалостность и деспотизм. Но третье еще более тяжелое. Учреждение, которое

более или менее хорошо соответствовало здравым идеям об устройстве быта,

которое служило более или менее важным подтверждением практичности их, - а

ведь практических доказательств этого еще так мало, каждое из них еще так

драгоценно, - это учреждение вы подвергали риску погибнуть, обратиться из

доказательства практичности в свидетельство неприменимости, нелепости ваших

убеждений, средством для опровержения идей, благотворных для человечества;

вы подавали аргумент против святых ваших принципов защитникам мрака и зла.

Теперь, я не говорю уже о том, что вы разрушали благосостояние 50 человек, -

что значит 50 человек! - вы вредили делу человечества, изменяли делу

прогресса. Это, Вера Павловна, то, что на церковном языке называется грехом

против духа святого, - грехом, о котором говорится, что всякий другой грех

может быть отпущен человеку, но этот - никак, никогда. Правда ли?

преступница? Но хорошо, что все это так кончилось и что ваши грехи совершены

только вашим воображением. А ведь, однако ж, вы в самом деле покраснели,

Вера Павловна. Хорошо, я вам доставлю утешение. Если бы вы не страдали очень

сильно, вы не совершили бы таких преступных вещей и в воображении. Значит,

настоящий преступник и по этим вещам - тот, кто так сильно расстроил вас. А

вы твердите: как он добр, как он добр!

- Как? По-вашему он был виноват, что я страдала?

- А то кто же? И все это дело, - он вел его хорошо, я не спорю, - но

зачем оно было? зачем весь этот шум? ничему этому вовсе не следовало быть.

- Да, я не должна была иметь этого чувства. Но ведь я не звала его, я

старалась подавить его.

- Ну вот, не была должна. В чем вы виноваты, того вы не замечали, а в

чем ничуть не виновата, за то корите себя! Этому чувству необходимо должно

было возникнуть, как скоро даны характеры ваш и Дмитрия Сергеича: не так, то

иначе, оно все-таки развилось бы; ведь здесь коренное чувство вовсе не то,

что вы полюбили другого, это уже последствие; коренное чувство -

недовольство вашими прежними отношениями. В какую форму должно было

развиться это Недовольство? Если бы вы и он, оба, или хоть один из вас, были

люди не развитые, не деликатные или дурные, оно развилось бы в обыкновенную

свою форму - вражда между мужем и женою, вы бы грызлись между собою, если бы

оба были дурны, или один из вас грыз бы другого, а другой был бы сгрызаем, -

во всяком случае, была бы семейная каторга, которою мы и любуемся в большей

части супружеств; она, конечно, не помешала бы развиться и любви к другому,

но главная штука была бы в ней, в каторге, в грызении друг друга. У вас

такой формы не могло принять это недовольство, потому что оба вы люди

порядочные, и развилось только в легчайшую, мягчайшую, безобиднейшую свою

форму, в любовь к другому. Значит, о любви к другому тут и толковать нечего:

вовсе не в ней сущность дела. Сущность дела - недовольство прежним

положением; причина недовольства - несходство характеров. Оба вы хорошие

люди, но когда ваш характер, Вера Павловна, созрел, потерял детскую

неопределенность, приобрел определенные черты, - оказалось, что вы и Дмитрий

Сергеич не слишком годитесь друг для друга. Что тут предосудительного

кому-нибудь из вас? Ведь вот и я хороший человек, а могли бы вы ужиться со

мною? Вы повесились бы от тоски со мною, - через сколько дней, как вы

полагаете?

- Через немного дней, - сказала Вера Павловна, смеясь.

- Он не такое мрачное чудовище, как я, а все-таки вы и он слишком не

подстать друг другу. Кто должен был первый заметить это? Кто старее летами,

чей характер установился раньше, кто имел больше опытности в жизни? он был

должен предвидеть и приготовить вас, чтобы вы не пугались и не убивались. А

он понял это лишь тогда, когда не только что вполне развилось чувство,

которого он должен был ждать и не ждал, а когда уж даже явилось последствие

этого чувства, другое чувство. Отчего ж он не предвидел и не заметил? Глуп

он, что ли? Достало бы ума. Нет, от невнимательности, небрежности он

пренебрегал своими отношениями к вам, Вера Павловна, - вот что! А вы

твердите: добрый он, любил меня! - Рахметов, постепенно одушевляясь, говорил

уже с жаром. Но Вера Павловна остановила его.

- Я не должна слушать вас, Рахметов, - сказала она тоном резкого

неудовольствия: - вы осыпаете упреками человека, которому я бесконечно

обязана.

- Нет, Вера Павловна, если бы вам не нужно было слушать этого, я бы не

стал говорить. Что я в нынешний день, что ли, заметил это? Что я, с

нынешнего дня, что ли, мог бы сказать это? Ведь вы знаете, что разговора со

мною нельзя избежать, если мне покажется, что нужен разговор. Значит, я бы

мог сказать вам это и прежде, но ведь молчал же. Значит, если теперь стал

говорить, то нужно говорить. Я не говорю ничего раньше, чем нужно. Вы

видели, как я выдержал записку целых девять часов в кармане, хоть мне и

жалко было смотреть на вас. Но было нужно молчать, я молчал. Следовательно,

если теперь заговорил, что я очень давно думал об отношениях Дмитрия

Сергеича к вам, стало быть, нужно говорить о них.

- Нет, я не хочу слушать, - с чрезвычайною горячностью сказала Вера

Павловна: - я вас прошу молчать, Рахметов. Я вас прошу уйти. Я очень обязана

вам за то, что вы потеряли для меня вечер. Но я вас прошу уйти.

- Решительно?

- Решительно.

- Хорошо-с, - сказал он, смеясь. - Нет-с, Вера Павловна, от меня не

отделаетесь так легко. Я предвидел этот шанс и принял свои меры. Ту записку,

которая сожжена, он написал сам. А вот эту, он написал по моей просьбе. Эту

я могу оставить вам, потому что она не документ. Извольте. - Рахметов подал

Вере Павловне записку.

"11 июля. 2 часа ночи. Милый друг Верочка, выслушай все, что тебе будет

говорить Рахметов. Я не знаю, что хочет он говорить тебе, я ему не поручал

говорить ничего, он не делал мне даже и намека о том, что он хочет тебе

говорить.. Но я знаю, что он никогда не говорит ничего, кроме того, что

нужно. Твой Д. А.".

Вера Павловна бог знает сколько раз целовала эту записку.

- Зачем же вы не отдавали мне ее? У вас, может быть, есть еще

что-нибудь от него?

- Нет, ничего больше нет, потому что ничего больше не было нужно. Зачем

не отдавал? - пока не было в ней надобности, не нужно было отдавать.

- Боже мой, как же зачем? Да для доставления мне удовольствия иметь от

него несколько строк после нашей разлуки.

- Да, вот разве для этого, - ну, это не так важно, - он улыбнулся.

- Ах, Рахметов, вы хотите бесить меня!

- Так эта записка служит причиною новой ссоры между нами? - сказал он,

опять смеясь: если так, я отниму ее у вас и сожгу, ведь вы знаете, про таких

людей, как мы с вами, говорят, что для нас нет ничего святого. Ведь мы

способны на всякие насилия и злодейства. Но что же, могу я продолжать?

Оба они поостыли, она от получения записки, он от того, что просидел

несколько минут молча, пока она целовала ее.

- Да, я обязана слушать.

- Он не замечал того, что должен был заметить, - начал Рахметов

спокойным тоном: -_ это произвело дурные последствия. Но если не винить его

за то, что он не замечал, это все-таки не извиняет его. Пусть он не знал,

что это должно неизбежно возникнуть из сущности данных отношений между вашим

и его характером, он все-таки должен был на всякий случай приготовить вас к

чему-нибудь подобному, просто как к делу случайности, которой нельзя желать,

которой незачем ждать, но которая все-таки может представиться: ведь за

будущее никак нельзя ручаться, какие случайности может привести оно. Эту-то

аксиому, что бывают всякие случайности, уж, наверное, он знал. Как же он

оставлял вас в таком состоянии мыслей, что, когда произошло это, вы не были

приготовлены? То, что он не предвидел этого, произошло от пренебрежения,

которое обидно для вас, но само по себе вещь безразличная, ни дурная, ни

хорошая; то, что он не подготовил вас на всякий случай, произошло из

побуждения положительно дурного. Конечно, он действовал бессознательно, но

ведь натура и сказывается в таких вещах, которые делаются бессознательно.

Подготовлять вас к этому противоречило бы его выводам, ведь подготовкою

ослаблялось бы ваше сопротивление чувству, несогласному с его интересами. В

вас возникло такое сильное чувство, что и самое сильное ваше сопротивление

осталось напрасным; но ведь это опять случайность, что оно явилось с такою

силою. Будь оно внушено человеком, менее заслуживающим его, хотя все-таки

достойным, оно было бы слабее. Такие сильные чувства, против которых всякая

борьба бесполезна, редкое исключение. Гораздо больше шансов для появления

таких чувств, которые можно одолеть, если сила сопротивления совершенно не

ослаблена. Вот для этих-то вероятнейших шансов ему и не хотелось ослаблять

ее. Вот мотив, по которому он оставил вас неподготовленною и подверг

стольким страданиям. Как вам это нравится?

- Это неправда, Рахметов. Он не скрывал от меня своего образа мыслей.

Его убеждения были так же хорошо известны мне, как вам.

- Конечно, Вера Павловна. Скрывать это было бы уже слишком. Мешать

развитию в вас убеждений, которые соответствовали бы его собственным

убеждениям, для этого притворяться думающим не то, что думает, это было бы

уже прямо бесчестным делом. Такого человека вы никогда бы и не полюбили.

Разве я называл его дурным человеком? Он человек очень хороший, как же не

хороший? - я, сколько вам угодно, буду хвалить его. Я только говорю, что

прежде, чем возникло это дело, - когда оно возникло, он поступал хорошо, но

прежде, чем оно возникло, он поступал с вами дурно. Из-за чего вы мучились?

Он говорил, - да тут и говорить-то нечего, это видно само по себе, - из-за

того, чтоб не огорчить его. Как же могла остаться в вас эта мысль, что это

очень сильно огорчит его? Ей не следовало оставаться в вас. Какое тут

огорчение? Это глупо. Что за ревности такие!

- Вы не признаете ревности, Рахметов?

- В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это

фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по

которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука; это

следствие взгляда на человека, как на мою принадлежность, как на вещь.

- Но, Рахметов, если не признавать ревности, из этого выходят страшные

последствия.

- Для того, кто имеет ее, они страшны, а для того, кто не имеет ее, в

них нет ничего не только страшного, даже важного.

- Но вы проповедуете полную безнравственность, Рахметов!

- Вам так кажется после четырех лет жизни с ним? Вот в этом-то он и

виноват. Сколько раз в день вы обедаете? Один. Был бы кто-нибудь в претензии

на то, если бы вы стали обедать два раза? Вероятно, нет. Почему ж вы этого

не делаете? Боитесь, что ли, огорчить кого-нибудь? Вероятно, просто потому,

что это вам не нужно, что этого вам не хочется. А ведь обед вещь приятная.

Да ведь рассудок и, главное, сам желудок говорит, что один обед приятен, а

другой уж был бы неприятен. Но если у вас есть фантазия или болезненная

охота обедать по два раза, удержало бы вас от этого опасение огорчить

кого-нибудь? Нет, если бы кто огорчался этим или запрещал это, вы только

стали бы скрываться, стали бы кушать блюда в плохом виде, пачкали бы ваши

руки от торопливого хватанья кушанья, пачкали бы ваше платье оттого, что

прятали бы его в карманы, - только. Вопрос тут вовсе не о нравственности или

безнравственности, а только о том, хорошая ли вещь контрабанда. Кого

удерживает понятие о том, что ревность - чувство, достойное уважения и

пощады, что "ах, если я сделаю это, я огорчу" - кого это заставляет попусту

страдать в борьбе? Только немногих, самых благородных, за которых уж никак

нельзя опасаться, что натура их повлекла бы к безнравственности. Остальных

этот вздор нисколько не удерживает, а только заставляет хитрить, обманывать,

то есть делает действительно дурными. Вот вам и все. Разве вам не известно

это?

- Конечно, известно.

- Где ж вы после этого отыщете нравственную пользу ревности?

- Да ведь мы с ним сами всегда говорили в этом духе.

- Вероятно, не совсем в этом, или говорили слова, да не верили друг

другу, слыша друг от друга эти слова, а не верили конечно потому, что

беспрестанно слышали по всяким другим предметам, а, может быть, и по этому

самому предмету слова в другом духе; иначе как же вы мучились бог знает

сколько времени? и из-за чего? Из-за каких пустяков какой тяжелый шум!

Сколько расстройства для всех троих, особенно для вас, Вера Павловна! Между

тем как очень спокойно могли бы вы все трое жить попрежнему, как жили за

год, или как-нибудь переместиться всем на одну квартиру, или иначе

переместиться, или как бы там пришлось, только совершенно без всякого

расстройства и попрежнему пить чай втроем, и попрежнему ездить в оперу

втроем. К чему эти мученья? К чему эти катастрофы? и все оттого, что у вас,

благодаря прежнему дурному способу его держать вас неприготовленною к этому,

осталось понятие: "я убиваю его этим", чего тогда вовсе не было бы. Да, он

наделал вам очень много лишнего горя.

- Нет, Рахметов, вы говорите ужасные вещи.

- Опять "ужасные вещи"! Для меня ужасны: мученья из-за пустяков и

катастрофы из-за вздора.

- Так по-вашему, вся наша история - глупая мелодрама?

- Да, совершенно ненужная мелодрама с совершенно ненужным трагизмом. И

в том, что, вместо простых разговоров самого спокойного содержания, вышла

раздирательная мелодрама, виноват Дмитрий Сергеич. Его честный образ

действия в ней едва-едва достаточен для покрытия его прежней вины, что он не

предотвратил эту мелодраму подготовлением вас, да и себя, вероятно, к очень

спокойному взгляду на все это, как на чистый вздор, из-за которого не стоит

выпить лишний стакан чаю или не допить одного стакана чаю. Он сильно

виноват. Ну, да он довольно поплатился. Вылейте еще рюмку хереса и ложитесь

спать. Я достиг теперь и последней цели своего посещения: вот уже три часа;

если вас не будить, вы проспите очень долго. А я сказал Маше, чтобы она не

будила вас раньше половины одиннадцатого, так что завтра, едва успеете вы

напиться чаю, как уж надобно будет вам спешить на железную дорогу; ведь если

и не успеете уложить всех вещей, то скоро вернетесь, или вам привезут их;

как вы думаете сделать, чтобы вслед за вами поехал Александр Матвеич, или

сами вернетесь? а вам теперь было бы тяжело с Машею, ведь не годилось бы,

если б она заметила, что вы совершенно спокойны. Да где будет ей заметить в

полчаса торопливых сборов? Гораздо хуже была бы Мерцалова. Но я зайду к ней

рано поутру и скажу ей, чтобы не приезжала сюда, потому что вы долго не

спали, и не должно вас будить, а ехала бы прямо на железную дорогу.

- Какая заботливость обо мне! - сказала Вера Павловна.

- Уж хоть этого-то не приписывайте ему, это уж я сам. Но, кроме того,

что я его браню за прежнее, - в глаза ему я, конечно, наговорил побольше и

посильнее, - кроме того, что он кругом виноват в возникновении всего этого

пустого мучения, в самое время пустого мученья он держал себя похвально.

 

XXXI

 

Беседа с проницательным читателем и изгнание его

 

Скажи же, о проницательный читатель, зачем выведен Рахметов, который

вот теперь ушел и больше не явится в моем рассказе? Ты уж знаешь от меня,

что это фигура, не участвующая в действии...

- Неправда, - перебивает меня проницательный читатель: - Рахметов

действующее лицо: ведь он принес записку, от которой ...

- Уж очень плох ты, государь мой, в эстетических рассуждениях, которые

так любишь, - перебиваю я его: - после этого, по-твоему, - и Маша

действующее лицо? Ведь она, в самом начале рассказа, тоже принесла письмо,

от которого пришла в ужас Вера Павловна. И Рахель действующее лицо? ведь она

дала за вещи деньги, без которых не могла бы Вера Павловна уехать. И

профессор N действующее лицо, потому что рекомендовал Веру Павловну в

гувернантки г-же Б., без чего не вышло бы сцены возвращения с

Конногвардейского бульвара? Может быть, и Конногвардейский бульвар -

действующее лицо? потому что ведь без него не было бы сцены свидания на нем

и возвращения с него? А Гороховая улица, этак, выйдет уж самое главное

действующее лицо, потому что без нее не было б и домов, стоящих на ней,

значит, и дома Сторешникова, значит, не было бы и управляющего этим домом, и

дочери управляющего этим домом не было бы, а тогда ведь и всего рассказа

вовсе бы не было. Ну, однако, положим по-твоему, что все это действующие

лица: Конногвардейский бульвар и Маша, Рахель и Гороховая улица, так ведь о

них и сказано по пяти слов или того меньше, потому что действие их такое,

которое больше пяти слов не стоит, а посмотрите-ко, сколько страниц отдано

Рахметову.

- А, теперь знаю, - говорит проницательный читатель: - Рахметов выведен

затем, чтобы произнесть приговор о Вере Павловне и Лопухове, он нужен для

разговора с Верою Павловною.

- О, да как же ты плох, государь мой! Как раз наоборот понимаешь дело.

Разве нужно было выводить особого человека затем, чтоб он высказал свое

мнение о других лицах? По этаким надобностям, может быть выводят и уводят

людей в своих произведениях твои великие художники, а я, хоть и плохой

писатель, а все-таки несколько получше понимаю условия художественности.

Нет, государь мой, Рахметов вовсе не был пущен для этого. Сколько раз сама

Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов выражают сами свое мнение о своих поступках

и отношениях? Они люди не глупые, они сами могут рассудить, что хорошо, что

дурно, на это им не нужно суфлера. Неужели ты думаешь, что сама Вера

Павловна, когда на досуге, через несколько дней, стала бы вспоминать прошлую

сумятицу, не осудила бы свою забывчивость о мастерской точно так же, как

осудил Рахметов? И неужели ты полагаешь, что Лопухов сам не думал о своих

отношениях к Вере Павловне всего того, что сказал о нем Вере Павловне

Рахметов? Он все это думал; порядочные люди сами думают о себе все то, что

можно сказать в осуждение им, потому-то, государь мой, они и порядочные

люди, - разве ты этого не знал? Очень же плох ты, государь мой, по части

соображений о том, что думают порядочные люди. Я тебе скажу больше: неужели

ты полагал, что Рахметов в разговоре с Верою Павловною действовал независимо

от Лопухова? Нет, государь мой: он был тут лишь орудием Лопухова, и сам

тогда же очень хорошо понимал, что он тут лишь орудие Лопухова, и Вера

Павловна догадалась об этом через день или через два, и догадалась бы в ту

же самую минуту, как Рахметов раскрыл рот, если бы не была слишком

взволнована: вот как на самом-то деле были вещи, неужели ты и этого не

понимал? Конечно, Лопухов во второй записке говорит совершенно справедливо,

что ни он Рахметову, ни Рахметов ему ни слова не сказал, каково будет

содержание разговора Рахметова с Верою Павловною; да ведь Лопухов хорошо

знал Рахметова, и что Рахметов думает о каком деле, и как Рахметов будет

говорить в каком случае, ведь порядочные люди понимают друг друга, и не

объяснившись между собою; Лопухов мог бы вперед чуть не слово в слово

написать все, что будет говорить Рахметов Вере Павловне, именно потому-то он

и просил Рахметова быть посредником. Не посвятить ли тебя еще глубже в

психологические тайны? Лопухов очень хорошо знал, что все, что думает теперь

про себя он, и думает про него Рахметов (и думает Мерцалов, и думает

Мерцалова, и думает тот офицер, который боролся с ним на островах), стала бы

через несколько времени думать про него и Вера Павловна, хотя ей никто этого

не скажет. Она сейчас же увидела бы это, как только прошла бы первая горячка

благодарности; следовательно, рассчитывал Лопухов, в окончательном

результате я ничего не проигрываю оттого, что посылаю к ней Рахметова,

который будет ругать меня, ведь она и сама скоро дошла бы до такого же

мнения; напротив, я выигрываю в ее уважении: ведь она скоро сообразит, что я

предвидел содержание разговора Рахметова с нею и устроил этот разговор и

зачем устроил; вот она и подумает: "какой он благородный человек, знал, что

в те первые дни волнения признательность моя к нему подавляла бы меня своею

экзальтированностью, и позаботился, чтобы в уме моем как можно поскорее

явились мысли, которыми облегчилось бы это бремя; ведь хотя я и сердилась на

Рахметова, что он бранит его, а ведь я тогда же поняла, что, в сущности,

Рахметов говорит правду; сама я додумалась бы до этого через неделю, но

тогда это было бы для меня уж не важно, я и без того была бы спокойна; а

через то, что эти мысли были высказаны мне в первый же день, я избавилась от

душевной тягости, которая иначе длилась бы целую неделю. В тот день эти

мысли были для меня очень важны и полезны... да, он очень благородный

человек". Вот какую штуку устроил Лопухов, а Рахметов был только его

орудием. Видишь ли, государь мой, проницательный читатель, какие хитрецы

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.