ОРДЕНА И МЕДАЛИ, ТЮРЬМЫ И ЛАГЕРЯ ДЛЯ ФРОНТОВИКОВ

Давно вернулись эвакуированные, опять во двор завозили дрова, сделали скамеечку, одну, маленькую, но заборы не восстанавливались - были уничтожены «как класс». Налаживалась старая жизнь, но какая-то обескровленная, придушенная. Может, это еще и потому, что после войны, уже в который раз, происходили новые «испытания»: проверки и перепроверки, сортировки и пересортировки. Опять делили людей на «советских, воспитанных Сталиным», и «антисоветских», предпочитающих самовоспитание. Черный ярлык получали в первую очередь те, кто во время войны попадал в плен, а их было немало - около трех миллионов. То, что многие из них воевали, имели ранения и награды, не учитывалось. Их отправляли в концентрационные лагеря, из гитлеровского в сталинский. А тех, кто не был в плену, да еще и воспевал Сталина, направляли в охрану этих лагерей.

Так по-большевистски, по-сталински вознаградили тех, кто боролся за Родину, за свой народ, свою землю и волей-неволей - за большевиков, за Сталина. За героизм и самопожертвование им уготованы были безвестные лагерные братские могилы в оврагах и рвах.

Нет, о почестях не забыли. Все настоящие почести доставались палачам, надругавшимся над ними - живыми и мертвыми. А можно ли вообще этих охранников-палачей называть фронтовиками? Ведь ни один настоящий фронтовик не сможет издеваться над людьми, а они делали это, причем увлеченно. Вдохновляла перспектива на многие годы обеспечить себя и свое потомство сталинским благоденствием. Ах, эти прелестные, ухоженные, квадратные морды, не изуродованные интеллектом!

И действительно, они не просчитались. Те, кто благословил их на этидоблестно-мерзкие дела, те, кому и сегодня дорога уходящая партийно-административная система - «Ворон ворону глаза не выклюет!» - опекают, холят, обеспечивают их всем.

Вспоминают жертвы: «Командирам, прошагавшим от Волги до Шпрее, столько орденов и такие персональные пенсии не давали...» Вспоминают и добродушные тюремщики и лагерная охрана, ныне - персональные пенсионеры: «...и хорошо, и обеспеченно мы жили. Нас ценили: за 10 лет работы - медаль «За боевые заслуги», за 15 лет - орден Трудового Красного Знамени, за 20 лет - орден Красной Звезды».

Так лелеяли авангард коммунистической системы - тюремщиков, превратив символы боевых наград в разменную монету. И этот авангард, ныне уже пенсионный, брызжет слюной на митингах, устраивает в предсмертной агонии потасовки, цепляясь за свою прекрасно устроенную жизнь.

А может, именно с этого как-то само собой началось надругательство самих коммунистов над святыми когда-то для них Красным Знаменем, Красной Звездой, когда смешали «боевые» заслуги в тюрьмах с фронтовыми доблестями на поле боя; замученных за решетками соотечественников - с врагами отечества на фронте? После всего изложенного, глядя на грудь с этими наградами, задумайтесь - какое сердце бьется под ними и какого цвета душа, если она вообще есть...

Вот так в послевоенные годы накатилась на наш народ еще одна грандиозная волна «перевоспитания», а фактически - продолжение все того же геноцида. Убивали двух зайцев разом: укреплялись ряды единоверцев, и все были при деле (безработных не было - основной принцип социализма соблюдался). Истязуемые содержали истязателей. И как всегда, все делалось под песни. Слушая их и распевая, народ как бы участвовал в этих акциях:

Все мы Сталиным воспитаны

В родном своем краю,

Все проверены, все испытаны

В работе и в бою.

Эту песню вовремя успели написать В.Захаров вместе с М.Исаковским. Дело обычное: многие композиторы и поэты, расталкивая друг друга, старались идти в ногу с политическими требованиями времени. Конечно, музыка в этих случаях не имела существенного значения -важны были слова. «Из песни слова не выкинешь», - гласит пословица. Из этих песен - тем более: если выкинешь, что же останется?

В прежние времена и Мендельсон, и Чайковский могли себе позволить писать «Песни без слов». Им было легче: они не состояли в нашей партии, их не обременяли партсобрания и необходимость выполнения партийного долга. Все было проще - партбилет заменялся талантом. В наше практичное время вдохновение заменяли нужные слова, лирику - политика и лозунги. Однако и тогда, как во все времена, были талантливые, независимые люди. И не все они коротали свой век в лагерях.

Рядом с нашим двориком, в большом сером доме жил Ваня Бруни. До войны он часто приходил к нам во двор. С ним было еще двое-трое ребят помоложе, он за главного. Каждый раз они то где-то уже подрались, то собирались с кем-то драться. В общем, у него были повседневные, обычные заботы подростков. Мы с ним учились в одной школе, в одном классе. Тогда он был, как все мы, обычным парнем. Вернулся Ваня с фронта с тяжелым ранением, ходил с палкой, но его жизнерадостный характер и крепкое, очевидно, от постоянных драк, здоровье позволили ему скоро с ней расстаться, а затем вообще забыть, что это такое. Он продолжил семейную традицию -стал народным художником РСФСР, талантливым, известным иллюстратором многих популярных книг, автором прекрасных живописных картин. Сегодня, к сожалению, его нет в живых.

Виктор Горский, вернувшись с фронта, стал врачом «Скорой помощи», и очень хорошим врачом. Время шло, но все же, как и в детстве, мы встречались друг с другом. А однажды судьба свела Виктора с одноклассницей Валей Колошко, которая жила недалеко. Как-то зимой Валя вызвала «Скорую» - заболел живот. И приехал как раз Горский - было его дежурство. Вошел. Присел у кровати, стал ощупывать живот. «Ой, Витя, что же ты меня хватаешь за голый живот такими мерзлыми руками», - взмолилась Валя. «Давай лежи и отвечай: тут больно? А тут?» В общем, поставил диагноз, дал таблетку и уехал. Главное - пациентке стало легче.

У Виктора подошло время к пенсии. Вскоре он сам стал чувствовать себя плохо. Перед тем как лечь в госпиталь, пошел в пункт милицейской вневедомственной охраны (его квартиру не брали «на пульт»). Разговорился там с дежурным, который не хотел войти в его положение, и умер от инфаркта прямо в коридоре, у двери этого самого пульта. Упал на спину, вытянул руки, как делал это на горке, во время игры в войну...

Хорошо помню Валентина из этого класса, к нему мы не раз приходили с Сергеем. Он жил в соседнем Казанском переулке. Отец его, очень веселый, подвижный, гостеприимный как никто, с раннего детства много внимания уделял сыну. Он сам делал ему игрушки, а потом каждый выходной ездил с ним в музеи, театры, концерты. К 12 годам научил его профессионально фотографировать. Купил ему «Лейку», лучшую модель того времени. Валя с этим аппаратом все время бывал в людных местах в центре и каждый раз возвращался с какими-то редкими репортерскими снимками: кого-то сбила машина, задавило трамваем, случилась авария на стройке, поймали вора-карманника и так далее. Вечерами они с отцом проявляли. У него собралось два альбома редких снимков, равных которым я никогда не видел.

Лет через десять после войны я разыскал Валентинова отца. Он работал в какой-то конторе в поезде. Меня сразу узнал, поздоровался как-то мертво и отвернулся к окну. Я его узнал с трудом. Поразило меня то, что изменился он до неузнаваемости и внешне - стал очень старым - и по характеру. Он повернул голову и еще раз посмотрел на меня, да так, как на меня никогда никто не смотрел: в его взгляде были какая-то боль, досада, даже презрение, и все это пронизано глубокой безнадежностью. А я-то думал, что он мне обрадуется...

Разговор не получился. Говорить что-либо утешительное было глупо и бестактно. Все уже давно пережито в полную меру. Потеряв сына, отец полностью потерял и себя, потерял всякий смысл существования, ведь его мысли, действия, планы на будущее - все было сосредоточено на сыне.

В Казанском переулке, в большом сером доме, где жил Валентин, но на этаж выше, жила Лена. Она училась в том же классе, что и Валя, и Сережа, и Женя Павленко. Но если Женя, признанная красавица школы, была броской, яркой, то Лена поражала и подкупала своей скромностью, аккуратностью и неземной, ангельской внешностью. Правда, во всем этом была заслуга бабушки, которая ежедневно гладила ее платья и ленточки для косичек, словом, облизывала ее со всех сторон.

Однажды в 1952 году в автобус вошла женщина лет тридцати, довольно грубоватая на вид. Она сразу узнала меня и представилась: «Лена, из 7-й Образцовой. Ты меня не узнаешь?» И стала рассказывать о себе. Я ее не узнал и не очень внимательно слушал, разглядывая ее и поражаясь: как же она изменилась! Оказывается, после школы она пошла на курсы медсестер и вскоре оказалась во фронтовом госпитале. Много там было трагичных, но и уйма захватывающих любовных историй. Это было в порядке вещей - все в госпиталях влюблялись в медсестер. Я понял, что из водоворота военных потрясений она в конце концов вышла с большой личной победой... над героем-полковником. Она искренне жаловалась, как он теперь ее всячески угнетает, ревнует, следит за ней... И если раньше он, будучи значительно старше, обещал «носить на руках», то теперь об этом и не вспоминает. Как же армия, фронт, особые условия, раскрывающие все стороны характера и склонностей, из школьницы-ангела могли сделать совсем противоположное? А бабушки уже давно нет в живых. Может быть, будь она рядом, не случилось бы такого резкого перевоплощения.

Сергей не вернулся с фронта. До войны он учился не в нашей, 557-й, школе, напротив двора, а в 7-й Образцовой, находившейся в конце переулка. Туда принимали не всех, по отбору. Хорошие ребята были там. Все они ушли на фронт, а вернулись только Марк Ерецкий и Виктор Рац.

Спустя много лет я узнал, что к матери Сергея как-то приехал из какой-то деревни раненный на фронте паренек. Ранило его в последний год войны. Он долго лежал в госпитале, перенес две операции, потом приходил в себя в своей деревне в Ярославской области. Окончательно поправившись, он приехал в Москву, нашел наш двор и квартиру Добронравовых. Он рассказал, что воевал с Сергеем бок о бок на Южном фронте, они вместе ходили в атаку. В одной из атак, во втором заходе, они вышли из-за бугра и побежали в лощину. Сергея смертельно ранило. Он схватился двумя руками за живот, резко согнулся, упал и, поджав ноги, лежа на боку, застыл. Мать ничего не знала о нашей игре на горке, а ведь все опять было точно как тогда.

Да... больше нет Сергея. Часто я его вспоминаю, он крепко связан с моим детством, со всем, что происходило с нами в нашем дворе. С ним мы часто гуляли в Центральном парке, бродили по городу, сидели на лавочках во дворе, фантазировали, обсуждали многое - в частности, как лучше построить скоростную железную дорогу Москва-Ленинград. «Вместо рельсов - ролики, а на поезде колес нет и сзади авиамотор», - говорил Сергей. Прошло более полувека, а скоростной дороги все нет (Р-200 - это не то). Может быть, если бы не убили Сергея и миллионы его сверстников, мы бы давно ездили в Петербург за два часа. Трагедия каждой войны и геноцида - не только в том, что гибнут люди, но и в том, что исчезает целое поколение талантливых специалистов, наносится непоправимый ущерб генофонду многонациональной страны, ее народов.

Тех старушек, у которых многому можно было научиться, уже нет: многие умерли, а тех, кто не успел умереть, репрессировали. В то время внуки и внучки говорили: «Ну что ты понимаешь? Ты человек из прошлого, верующий, темный». Теперь только мы начинаем понимать, что «прошлое» - еще не значит «темное».

А вот в наши дни, может быть, как раз и уместно внучатам говорить дедушкам и бабушкам: «Ну что ты понимаешь в духовности и морали? Ты человек из большевистского прошлого, воспитанный в ненависти, грубости, подлости, стяжательстве, бездуховности, эгоизме. Так чему же можно у тебя учиться?» И правда, мы уничтожали книги, церковные хоровые ноты, канделябры, подсвечники, люстры, иконы, лампадки, старинные альбомы, фото и гравюры. И как нас за это хвалили и в школе, и на пионерских сборах, и в комсомоле! Мы загнали нашу историю, как клячу, пиная и топча левой и правой. Слово неизменно предоставлялось маузеру: это был (слава поэту, призывавшему дать ему слово!) и довод, и наука, и совесть, и честь.

Да, наступает новое время, когда дедушкам и бабушкам придется учиться у внуков, которые, будем надеяться, вернув нам нашу историю, наши традиции, религию, духовность, честь и совесть, возвысятся над нами, выведут нас в нормальное, цивилизованное человеческое общество.

Сегодня в нашем переулке нет таких дворов, нет красивых ажурных ворот и калиток, нет травы и деревьев. Нет и домов под номерами 10, 8, 6, 4. Вместо них- «почтовый ящик», превратившийся в многоэтажный «почтовый гроб» народных средств. Исчезли дворы и в соседних переулках, даже на улице Б. Полянка. Исчезают и сами переулки - их раздавили ведомственные громады.

Застроились новые, безликие, бездворовые «жилые кварталы» на месте далеких подмосковных деревень: Бирюлево, Чертаново, Лихоборы, Фили, Ховрино, Щелково, Митино, и застройка продолжается. Раньше, чтобы доехать до них из города, дня не хватало. Теперь, пожирая поля, луга и леса, туда наступает Москва.

Конечно, нет худа без добра. Если бы сегодня Поленов, Тропинин, Саврасов захотели запечатлеть «Московский дворик», они могли бы сделать это проездом, скажем, через Архангельск, Орел, Челябинск, Хабаровск или любой другой город - в новостройках. Никакой разницы никто не обнаружит.

Уходят из Москвы москвичи и Москва. Нет сегодня романтических маленьких двориков с заборами, калитками, со своей особой внутренней жизнью.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: