Думаю, что если все это сойдет гладко, то это послужит сигналом к уничтожению всех Романовых, которые еще живы и находятся в руках Советской власти».

И действительно, затем было уничтожено в общей сложности 18 членов большой семьи Романовых и около полусотни приближенных, в том числе и боевых офицеров.

В поздний час к Великому князю вошли «с ордером на арест». Ордер так безобразно и безграмотно выглядел, что вызвал у Михаила подозрение, и он потребовал позвонить в управление. Ему отказали. Вмешался его шофер. Видя, что назревает большой скандал, в комнату ворвались вооруженные чекисты и, избивая, так сказать, «арестованных» по фальшивому ордеру, силой затолкали их в крытые фаэтоны: в первый Михаила, во второй Джонсона и шофера, и погнали во весь опор в сторону Мотовилихи. Была ночь, лил проливной дождь. В семи километрах от Мотовилихи фаэтоны свернули в местную чащу и остановились. Первым выстрелом в висок Марков убил Джонсона. Жужгов выстрелил в Михаила Александровича, но не убил, а только ранил, второй патрон заклинило. Все присутствующие бросились добивать Михаила.

Бандиты забросали труп ветками и хворостом и поехали «обмывать» удачную операцию. На следующую ночь пришли обобрать убитых и поделить добычу по бандитскому братству.

Объявив затем об исчезновении Великого князя Михаила и его секретаря, они возбудили дело «об организации побега Михаила Александровича и его секретаря Брайана Джонсона». В решении говорилось: «за участие в организации побега Пермская ЧК арестовала и расстреляла полковника Знамеровского и его жену Веру Михайловну, шофера Борунова, камердинера Челышева, сотрудницу Серафиму Лебедеву и их охрану». В Москве сообщением, что «Великий князь Михаил Александрович, брат Николая II пойман в лесу и убит при попытке к бегству» были очень довольны: «От Советской власти не убежишь. Сам виноват - сидел бы тихо, был бы и жив, и здоров». А уж как были довольны изобретательные чекисты-ленинцы! В их руки такие ценности попадали нечасто.

Работа в отделах ГубЧК была на подъеме, обоюдные соглашения и успехи сплачивали партию и ее звенья, которые расширялись, объединялись и вели за собой молодежь. Агитация и пропаганда держалась на высоком уровне. И в наших школах много лет мы учились брать пример с большевиков-революционеров, не жалевших сил и энергии в борьбе за воплощение великих идей, в борьбе за коммунизм под руководством великого вождя т. Ленина. Герои Октября пристально смотрели на нас, октябрят и пионеров, с трибун и портретов, в своих фуражках и кепках, в матросских бескозырках, украшенных красными (а иногда синими и черными, в зависимости от рода войск) пятиконечными звездочками и красными бантиками. И мы верили розовым, цветущим лицам этих парней с чистым, глубоким, добрым взглядом сине-голубых глаз. Они прямо-таки врывались в наше сознание и вели за собой в светлое коммунистическое будущее. У меня дома, как и у многих, были книжки-брошюрки и Мясникова, и Быкова и других подобных авторов, чтение их имело для нас, школьников, большое воспитательное значение. В будущее мы, конечно, верили и понимали, что уж теперь оно от нас никуда не денется.

Ну, а сейчас - о прошлом. О тех годах и о том времени, из которого они пришли. О героических годах - первых годах советской власти.

Трудностей у них было много, да и работы - тяжелой и довольно мерзкой - хватало.

Утром все коллеги и товарищи по партии собрались в лесу. Скинули ветки и хворост и начали возиться с трупами, мокрыми, в грязи и крови, обобрали и обыскали все. Начали, как водится с орденов, медалей. Затем настала очередь колец (отрубали с пальцами), медальонов, бус и ожерелий. Бумажники и кошельки просто спрятали в карманы (дело тонкое - дома за столом разберемся). В общем, сняли все, от сапог до нательных крестов. А впоследствии было проще: перед расстрелом в тюрьме всех заставляли раздеться, а разбирать чемоданы и баулы стали дома - разбирали всей семьей: сколько здесь было радости, сколько сюрпризов и счастливых находок! Ну просто задыхались от волнения, так как некоторых вещей никогда не видели, - ясно было только, что это из серебра и золота, а что именно и для чего?

Тяжело было только вначале. В лесу сапоги хлюпали в огромных лужах красно-бурого цвета, - в них крови было больше, чем воды. Переворачивали, выворачивали, раздевали промокшие трупы. Перемазались не просто до локтей - и морды были по шею в крови и грязи. Казалось, что отмыться и отстираться невозможно. Но отмылись. А бабы отстирали и высушили все, что было на врагах революции и на героях Октября. В общем, через неделю что-то в этих героях стало внешне отдаленно напоминать тех, которых мы видели ежедневно на плакатах. Только глаза у них были недобрые, и взгляд волчий.

В свою очередь Наталья Сергеевна Брасова, узнав, что ее муж не только арестован, но и предательски убит чекистами в лесу при спровоцированном ими «побеге», устроила жуткую сцену Урицкому в ЧК. Надо сказать, что попасть в его логово на Гороховой улице в Петрограде было трудно. Да никто к этому и не стремился. Все приличные люди с ужасом и трепетом обходили этот дом.

Но Брасова буквально вломилась через пост, и ее провели к первому председателю петроградского ЧК, только что ставшего еще и Наркомом внутренних дел. Моисей Соломонович, воспитанный в хорошо обеспеченной семье, получивший университетское образование, совершенствовавший свое духовное, умственное и политическое мировоззрение на съездах и конференциях во Франции, Австрии, Германии, Дании ранее сталкивался с основами марксизма чисто теоретически, в философских контактах с Троцким, Лениным, Бухариным, составляя заявления, предложения и резолюции. Теперь он вдруг стал входить в практическую суть свершений доблестных чекистов, их оперативных акций, особенно, так сказать, «на местах». Тут-то как раз и обрушился на него крупный скандал. Несмотря на свой графский титул, Брасова весьма грубо, не выбирая выражений, выплеснула на его холеное, украшенное изящным старинным пенсне лицо, все, что она думала о деятельности ЧК. Зловонные гущи провокаций и бандитизма, к которым по службе он теперь имел прямое отношение, раскрылись перед ним во всей своей первозданной мерзости.

Она бросалась на него как бешеная, испепеляя все святое, на что он молился еще со: студенческих лет. Насколько мог, он старался сохранить спокойствие, но когда она вскочила, чтобы сказать ему самое главное он вдруг почувствовал, что она и впрямь может выцарапать ему глаза. Он быстро встал, судорожно нащупал под правой рукой колокольчик, под истерический звон которого вбежала охрана. Правдоискательницу схватили за руки, заломили их заспину, хрустнуло правое плечо. Ворвалось еще двое с винтовками - один ударил прикладом спину, другой в затылок. Она замолчала, обмякла. Ее потащили волоком в подвал.

Потом знакомым удалось вызволить ее из ЧК - это было нетрудно - она нигде не числилась арестованной. Ее переодели в форму медсестры для лучшей конспирации, хотя надо ска зать, что после «гостеприимства» в подвалах ЧК ее не смог бы узнать никто. Далее медсестра пробралась в Киев, затем в Одессу, где находилась английская эскадра. На одном из кораблей она прибыла в Лондон.

Вскоре, вопреки воле Наталии Сергеевны, ее дочь вышла замуж. Сын Георгий, красавец, гордость матери, очень сильного характера, прекрасно учился, подавал огромные надежды. Сильная личность, отчаянный, с детства мечтал о гоночном автомобиле. Бабушкино наследство позволило воплотить мечту в жизнь. На купленной им лучшей для того времени гоночной машине в 1932 году он разбился, врезавшись на повороте в дерево.

Ему шел 23 год. Мать осталась совершенно одна. Продала дом в Лондоне и купила квартиру в Париже. Затем были проданы и квартира, и все драгоценности за гроши. Жила у одной из русских эмигранток, которая ее пожалела. В старости заболела раком и умерла в больнице для бедных и бездомных в 1951 году.

В далекие годы моих безмятежных детских игр в нашем уютном московском дворике, в школе учили довольно стихийно. Установки менялись в зависимости от руководящих партийных указаний. Менялись руководители - и указания менялись бесконечно.

Сперва дворянские поэты Пушкин, Лермонтов, Толстой, Тургенев, Тютчев, Фет подвергались поруганию, что было естественно: дворянство - лютый классовый враг революции.

Потом стало ясно, что культуру только на М.Горьком, В.Маяковском, Д.Бедном не построишь. Не построишь и на Покрассах и Блантерах. На «Яблочке» далеко не «укотишься», а укатишься - так не скоро воротишься. И в начале 30-х годов произошел крутой поворот. Нам объясняли в школе, что Пушкин и Лермонтов были коммунисты (именно так я отвечал у доски и получил «отлично»), боровшиеся против самодержавия и всего царского строя за свободу народа. В подтверждение этого мы выучивали наизусть и декламировали в школе и во дворе эпиграммы, «Сказку о Попе и работнике его Балде», «На смерть поэта», «Товарищ, верь: взойдет она»... А «Спящая княжна» - это же Россия, которую разбудит революция. «Вставай! Октябрь уж на дворе!» То есть, еще сто лет назад они предсказывали Октябрьскую революцию, воспевали большевистские идеи. «Это наши люди!» - патетически восклицала учительница. И мы в этом не сомневались.

Вместе с тем за годы власти большевиков набралось немало талантливейших людей, которые были «навечно» вычеркнуты из нашей истории: Рахманинов, Шаляпин, Гречанинов, Добровейн, Леонтьев, Вавилов, Мандельштам, Ахматова, Цветаева, Гумилев...

За прослушивание пластинок Шаляпина люди получали 10 лет ИТЛ («пропаганда контрреволюционных деятелей»). Особо отличались в травле великого сына русского народа В.Маяковский и М.Кольцов. Один режиссер был отправлен в лагерь, где и погиб, за то, что провозгласил на профсоюзном собрании: «Да здравствует великий русский народ!» («пропаганда великодержавного шовинизма»).

Запуганные люди боялись уже что-либо говорить, предпочитали молчать. Но это еще более настораживало власти: «О чем он молчит - о наших достижениях?!»

Ишь ты, все молчит и молчит. Знаем мы, что у него на уме... И за такое красноречивое антисоветское молчание тоже отправляли в лагерь.

Об эмиграционной волне 1917-1923 гг. мы хорошо знаем. Уехало много. Да, они были осуждены, высмеяны и прокляты новой властью. Им, конечно, жилось там нелегко, но они сохранили русскую национальную культуру, которой мы теперь и гордимся. А что бы с ними стало, останься они в России? Скорее всего, их бы расстреляли, как Гумилева и ему подобных.

Но был возможен тихий и безобидный вариант. Например, судьба Павла Григорьевича Чеснокова. Он окончил знаменитое Московское Синодальное училище, которое боготворил, и не зря. Начиная с его обустройства (звуконепроницаемые пробковые стены), прекрасного интерьера и кончая той особой церковной музыкой, которой постоянно насыщались его аудитории, - это было величайшее по духу заведение.

Корифей русской хоровой музыки, знаменитый регент Чесноков написал много сочинений для хора - и не только церковных, но и прекрасных обработок народных мелодий. Волевой, страстный, иногда резкий, он руководил многими известными церковными хорами, в том числе и в храме Христа Спасителя и, кроме того, был профессором Московской консерватории.

После революции жизнь ломала и давила его безжалостно. По декрету Ленина Синодальное училище, наносившее вред идеологическому воспитанию нового человека, экспроприировали и разогнали - там обосновались курсы, а затем институт новых советских следователей и прокуроров.

Это был первый удар для Чеснокова. Но он продолжал работать регентом в церкви на Тверской-Ямской.

С 1927 года консерватория была переведена на университетскую систему обучения. Ввели марксистско-партийные дисциплины, получили приказ о создании парторганизации. Ранее полученные дипломы стали приравниваться к свидетельствам о среднем образовании. Профессорам запретили работать в церковных хорах. Чеснокову нанесли второй удар: больше уже он не был регентом.

В то время, когда Гречанинов и Рахманинов, имея свои дома и салон-вагоны с концертным роялем, создавали лучшие произведения, получавшие мировое признание, Чесноков жил все хуже, испытывая нужду, а главное, ощущая давящее ограничение в своем творчестве. Справедливости ради надо уточнить, что и у него, Чеснокова, было кое-что, чего не было ни у Гречанинова, ни у Рахманинова, ни у самого великого Шаляпина - хлебные и продуктовые карточки и даже талоны на обувь и промтовары. Как видите, и «за бугром» не получалось «полной чаши», там тоже чего-то не хватало. Но несмотря на такую мощную социалистическую поддержку, Чесноков с начала Великой Отечественной войны просто голодал, собирая дрожащими руками в мешочек хлеб со столов в консерваторской студенческой столовой и умер в марте 1944 года.

Однако судьбы людей могут иметь самые причудливые повороты. Все зависит не только от Бога, но и от личностных качеств человека: принципиальности, моральных устоев, фантазии и приспособляемости к сложившимся обстоятельствам. Один из выпускников Синодального училища, регент храма Христа Спасителя Александр Васильевич Александров, резко сменил специализацию, организовав в 1927 году в лоне Главного политуправления Ансамбль красноармейской песни и пляски Союза ССР. Конечно, сперва у него были трудности с освоением нового репертуара пришлось сменить Бортнянского и Чайковского на Ревуцкого и Давиденко, а гимны во славу Христа - на песни о Сталине и Ворошилове. Но небольшой вначале ансамбль расширялся, крепчал, совершенствовался и превратился со временем в крупнейший музыкальный коллектив, с большим успехом выступавший по нашей стране и за границей. Бывший регент получил все высшие звания и награды. Вершина его творчества - «Гимн партии большевиков», который настолько отвечал духу и настроению вождей, что стал «Гимном СССР».

Жил А.В.Александров прекрасно, в отличие от многих своих сокурсников. Его успех еще раз подтвердил высокий профессионализм выпускников знаменитого Московского Синодального училища, умеющих, если надо, прославиться при любых условиях. Условия, как и репертуар, - дело изменчивое. Бог един, а вождей всех мастей - видимо-невидимо.

Удачно приспособился к требованиям большевистской власти, ее коммунистическим реформам, и Борис Владимирович Асафьев (Игорь Глебов). Требования большевистской власти, ее реформы и требования времени он воспринял правильно и творчески, стал их развивать. Композитор, начавший еще в 1906 году с детских миниатюр и балетов («Золушка», «Снежная королева» и другие), не имевших успеха и признания, после Октябрьского пери ворота резко изменил тематику: «Пламя Парижа», «Партизаны», «Родина», «Приветственна симфония», посвященная доблестной Красной Армии. Музыка его произведений не стала лучше, но он получил заслуженное признание властей, сделался академиком, Народным артистом СССР, лауреатом Государственных премий. Такие почести свалились на него не только за музыкальные сочинения - он стал одним из первых коммунистов консерватории, взявшихся э проведение новых классовых реформ. Это было еще в середине 1920-х годов. Следуя дул времени, он выступал с травлей старых заслуженных профессоров, гордости русской муз* калькой культуры, публично называя их «гнилыми пнями». В грубых выступлениях упоминали? многие, в том числе и Римский-Корсаков, и Глазунов. (Помимо прочего, отменены были оцени в вузах, вставание студентов при появлении в аудитории профессора. От каждого уважительна го жеста в сторону старого русского корифея веяло, как считали, контрреволюцией.)

Признанный русский композитор, реформатор, выдающийся мастер симфонической м; зыки, первый после 1917 года директор Петроградской консерватории, Александр Константинович Глазунов с трудом выносил создаваемую в консерватории обстановку. В 1927 году вместе со своей женой Ольгой Николаевной Гавриловой (бывшей служанкой в его доме) выехал в Париж на лечение, на два года. Он давал концерты, потом из-за плохого самочувствия во чаще приходилось их отменять. Импресарио Соломон Юрок то и дело оплачивал неустойки Глазунову не раз предлагали вернуться в Россию, но он говорил, что ему «очень неприятно встретиться с некоторыми деятелями консерватории, особенно с Асафьевым». Он отказался от концертов, стал сочинять. Полюбил джаз. В 1936 году умер в Париже. Был перезахоронен Александро-Невской лавре 14 октября 1974 года.

Но вернемся к нашим учителям. Следующее поколение педагогов проводило воспитательный процесс по тем же, установленным их предшественниками, лекалам.

Знаменитый художник Илья Глазунов рассказывал, как учителя школы водили их в Петропавловскую крепость и заставляли плевать на саркофаги - могилы русских императоров, погребенных в соборе. И ученики плевали. (А что еще делать?) Оплевали все вокруг, и со старание - ведь учителя плохому не научат. Теперь мы понимаем, что это были не учителя, а миссионеры, руководимые партийными органами, проводившие в жизнь великое ленинское учение.

Ах, бедная, жалкая школа, прислужница власти! И еще более несчастные ее рабы -учителя-хамелеоны!

А что же представляли собой руководители этих учителей, их моральные и духовные наставники? Вот один из примеров.

В наши дни пусть запоздалого, но прозрения, восстанавливаются и открываются церкви. В одной из них, что возле Павелецкого вокзала, молодой пономарь, на первых порах использующий вместо уничтоженных колоколов баллоны от газа (правда, и колокол один уже есть), рассказывает и показывает восстанавливаемый алтарь. «Здесь раньше была организация. Из этих икон делали полки и на них складывали папки с бумагами. Выламывая старинные иконы из иконостаса, некоторые распиливали пополам. Вот у этой Богоматери отпилили голову - она по размеру не подходила к нише для стеллажа...» А кто же там находился? Оказывается - работники народного образования, Министерства просвещения!!!

Что же могли делать учителя, если наставляли их такие партийные дикари от науки?! Так учили и меня, и моих товарищей по двору. Так руководили воспитанием не одного поколения.

Да, скажете вы, было тогда такое дикое время. Но то, что было давно, к сожалению, есть и сейчас. Прошло много времени. Мы из детворы превратились в стариков, многих уже нет в живых; но и сегодня стоит пока дикое время. Это можно увидеть воочию. И сегодня красивейшие храмы, соборы и церквушки заняты под спортзалы, бассейны, вечерние кафе, архивы, склады и мастерские, заняты в том числе и Министерством культуры. Встает законный вопрос: так кто же сегодня продолжает руководить нашей культурой?!

И все-таки не все, не все продавали душу дьяволу во имя чиновничьей карьеры. Не все громили церкви и пилили иконы. Были и такие, кто не терял человеческого облика, а тем более достоинства и своих убеждений. Таких травили исподтишка и публично. С какой злобой клеймила их большевистская печать в назидание другим! Например: «За выступление в церковном хоре исключен из союза РАБИС Полетаев. Артисты Нежданова, Катульская, Петров и Богданович в продолжение ряда лет выступают в церквах, но тем не менее все они являются членами союза». Но хотя возмущению журнала «Цирк и Эстрада» (1930, № 6) не было предела, нашлись люди, сломить которых оказалось не так просто. Легче оказалось сломать сами церкви, чтобы в них не пели. И ломали.

Все старые народные и религиозные праздники были не просто отменены - празднование их жестоко преследовалось. Борьба шла не только на печатных полосах, по радио, на уроках в школе, на собраниях в домоуправлениях наших дворов, но и буквально врукопашную, около еще действующих церквей. Вокруг них и непосредственно у входа дежурил комсомольский патруль. Особенно старались не пропускать молодежь: отталкивали, срывали шапки, устраивали потасовки, а пострадавших забирали за хулиганство. Составляли протокол, направляли его на работу, в школу. А уж там «прорабатывали», навешивая антисоветские ярлыки.

Доставалось старым и малым. Однажды возле церкви, прекрасно оформлявшей начало Невского проспекта (ныне снесена, и на том месте построен вход в метро, но помнят ее еще многие), дежуривший там комсомолец с завода, имевший четыре класса образования, увидев выходившего под руку с женой старика - это был академик Павлов, он ходил туда регулярно еще до революции, - толкнул его, а потом с большим сочувствием и назиданием заметил: «Ах, старик, темнота, все еще глупостями занимаешься!» Эта оценка, высказанная в присутствии многих, быстро облетела весь город.

Особенно напористо и бескомпромиссно велась борьба партийно-советских органов в праздники Пасхи и Рождества. Тут можно было видеть, как люди украдкой пробирались с пасхой или крашеными яйцами, после освящения их в церкви, по нашему переулку, по нашему двору. За маленькое крашеное яйцо можно было иметь большие неприятности.

Еще хуже было с Рождественской елкой. Елки были категорически запрещены. Больше всего это ударяло по детям. Они много слышали от бабушек и тетушек о праздничных елках, веселых хороводах, сказочных шествиях, подарках... И все это одним махом отняла у детворы новая власть¹. Запрещены были опера «Елка» Ребикова и даже балет «Щелкунчик» Чайковского, объявленный -буржуазно-аристократическим, до безобразия антисоветским. Гонения достигли особого накала I на рубеже 20-30-х годов. Тысячи людей на Рождество потихоньку, конспиративно, наряжали елки, собирали детей близких, родных и знакомых. Рождество праздновали их родители и прародители I из века в век, и они не представляли, как можно своих детей оставить без такого светлого праздника. Устраивали хоровод под елкой с пением вполголоса, под тихую музыку, при плотно занавешенных окнах. Устроить все это было непросто. Елки отбирали на улицах бдительные милиционеры, преуспевающие комсомольцы-активисты - разухабистые девки и ратующие за великие идеалы парни. На моих глазах они отняли у старушки аккуратно завернутую метровую елочку. Она несла ее вместе с внучкой. Как плакала эта девочка! Ее надрывный плач остался в моих ушах на всю жизнь... А они хохотали и обламывали елку по маленьким веточкам и разбрасывали их по сугробу.

Елка не яйцо - ее в кармане не спрячешь. Но все равно закручивали, заворачивали и проносили, крадучись, потемну. Представители власти, прослышав по доносу, что кто-то для своих детей устроил елку, приходили, составляли акт, штрасровали и приказывали «прекратить безобразие, разлагающее детские умы». И многие прекращали.

Взрослые легче поддавались перевоспитанию. Они устали. Устали от изнурительного труда, беспросветной жизни, примитивных политизированных развлечений, коллективного однообразного отдыха. Одним словом - от рабского режима.

С детьми - хуже. Они от рождения имеют больше склонности к свободе. И вот к бесконечным плакатам и рассказам учителей о подвигах пионеров, вдохновляемых славным Павликом Морозовым, прибавились практические действия. Однажды в школе на линейке нам зачитали новое постановление партии и правительства об уголовной и политической ответственности детей с 12 лет и применении к ним любой меры наказания, вплоть до расстрела. Детей уже давно уничтожали вместе с родителями. Но теперь это можно было делать по закону.

Если одни совершенствуются в уничтожении, то других, уничтожаемых, делается все больше. Следовательно, число уничтожителей растет, а общество крепнет и развивается в нужном направлении.

Незадолго перед этим постановлением разрешили ставить елки, наделив их новым названием - «новогодняя елка». Приказ вышел за неделю до Нового года, тихо, неуверенно. Извечная политика кнута и пряника.

Патрули и милиция по привычке отнимали елки, а владельцы вырывали обратно, ссылаясь на объявление по радио. В общем, от елок эффектно разлетались ветки. Но впервые моя мать несла через двор «законную» елку, хоть и общипанную.

На следующий год елку установили на Красной площади и в Кремлевском дворце - это объявили главной елкой страны. Над ней в Большом Кремлевском зале красовался большой портрет вождя. Новогодняя елка стала еще одним коммунистическим воспитательным праздником. На елке теперь горела красная пятиконечная звезда, над елкой улыбался Сталин, на пригласительных билетах с ним конкурировал в улыбке Ленин, на пакетах с подарками писали лозунги и напоминания о заботе партии о счастливом детстве. И надо отдать должное быстрой переориентации большевистской пропаганды. В этих случаях на агитацию денрг не жалели, прекрасно понимая, что главное - воспитать новое, фанатически преданное партии общество; а уж партия свое не упустит!

С детьми труднее, но и проще: у них нет жизненного опыта, они во все верят, хотя с ними и надо повозиться. Со взрослыми даже не возились. Для взрослых праздника так и не стало. И 31 декабря, и 1 января все должны были работать полные рабочие дни. Это не от неосмотрительности властей, скорее наоборот. В то время нерабочих праздников было только два: Первое Мая и Седьмое Ноября (потом, с 1937-го, прибавился «День Сталинской конституции»), и делать еще один, причем аполитичный - без демонстраций, собраний, президиумов, докладов о текущем моменте и решениях коммунистических задач, - было недопустимо. Считалось невероятным, что люди могут просто собраться, просто повеселиться, просто поговорить... А о чем?! (Конечно, если не о том - сразу донесут друзья. Но к чему дополнительные хлопоты, когда и без того все закручено до предела, везде гляди в оба - как бы чего не вышло... И так сажать не успевают.)

Сегодня трудно себе представить, как после встречи Нового года, изрядной ночной выпивки, танцев под патефон и прочих элементов напряженного веселья, нужно было явиться к 8 часам на работу и пытаться вспомнить, что и как нужно на этой самой работе делать. Глаза смыкаются, голова ничего не соображает, руки не слушаются. Хорошо, если на работе перед вами письменный стол - опустил голову на руки и уснул мертвецким сном. А ежели перед вами станок, да он к тому же работает, стучит, зараза, гремит и вертится?!

Конечно, было много травм. Но это имело и положительный эффект - происходил естественный отбор, так ценимый в биологическом процессе. К тому же жесткий, суровый курс всегда вызывал в народе раболепие.

Надо сказать, что в 20-е годы введен был и еще один новый праздник, ныне совсем забытый. Проводился он несколько своеобразно с точки зрения сегодняшней морали, а тогда - в норме всего происходящего.

... Во всех учреждениях, заводах, клубах, на заборе нашего двора в тот день - 21 января - висели большие объявления:

ТОРЖЕСТВЕННЫЙ ВЕЧЕР,

ПОСВЯЩЕННЫЙ ГОДОВЩИНЕ

СМЕРТИ В.И.ЛЕНИНА

1. Торжественное заседание

2. Концерт

3. Танцы

Открыт буфет

После большого доклада представителя из райкома или секретаря партийной ячейки, во время которого многие пили пиво в буфете, начинался концерт. Выступали сатирики, нарасхват были Владимир Хенкин, Семен Собольский, певцы, танцоры. Когда в одном журнале было напечатано робкое замечание, что такое веселье плохо сочетается с поводом для собрания, там же вскоре был помещен типичный ответ партсекретаря: «Ведь иначе их не соберешь. А народ надо приучать к имени великого вождя. Все идет правильно, по инструкции...» Потом, правда, все-таки достало ума смерть Ленина не праздновать.

Известный гармонист-эстрадник Чалов с гордостью рассказывал: «Меня еще с 1926 года вызывали 1 Мая и 7 Ноября на фабрику, чтобы я, играя, собирал народ и вел его на демонстрацию. Мне так и заявляли: «Гармониста не будет - не пойдут». Так что на этих праздниках мы, гармонисты, были нарасхват. И платили здорово».

Итак, со взрослыми было все просто и хорошо отработано, а с детьми тем более.

Историческая справка. Празднование 1 Мая пришло из Римской империи в I веке нашей эры. Петр I увидел этот праздник в Немецкой слободе и через несколько лет приказал отмечать его по всей России. Особо пышно праздновали в столице. На Марсовом поле устраивались народные гулянья, которые посещала и царская семья.

Это лишь один из эпизодов, один из примеров перевоспитания народа, приобщения его к новой, «социалистической культуре». Такие приемы шли вереницей с первых лет установления советского строя. И с этих первых лет представление о культуре и ее восприятии было глубоко перепахано в душах людей. Мы пели популярную песню об отречении от всего старого, с ритуальным отряхиванием с ног праха старого мира, самозабвенно, настойчиво и регулярно. Песня эта - не только романтика. Она сидела в нашем сознании и лишала нас духовных корней, уничтожая историю культуры. Если в 20-е годы на сцену выходили музыканты и начинали играть произведения Чайковского, Глинки, Даргомыжского - зал топал, свистел и орал: «Долой дворянскую музыку!!!» И когда музыканты, согнувшись, отмахиваясь от летевших в них предметов, убегали со сцены, так же дружно раздавалось: «Даешь пролетарскую! «Яблочко!», «Барыню!»

После освистанного пианиста или струнного трио выходил гармонист (или баянист) и наяривал «классику пролетарской музыки». Это поддерживалось расцветавшим с начала революции «Пролеткультом», пожалуй, самой антикультурной организацией, которую когда-либо знала Россия.

Музыканты стали бояться выступать на концертах. Но, отказываясь выходить, они вообще лишались работы: «За злостный срыв и неявку на концерты, устроенные в дни Октябрьских торжеств, сняты с учета ПОСРЕДРАБИСа: пианисты Донато, Самуил Берман, Яков Берман, Мол кун и эстрадники Сташинская, Кронкорди и трио гармонистов «Бис» («Цирк и Эстрада». 1928. № 18). Конечно, и среди музыкантов находились смельчаки. К тому же кушать-то хоте-1 лось. Но это всегда являлось унизительным испытанием. В лучшем случае их заставляли после баллады Шопена, «Подснежника» или «Ната-вальса» Чайковского исполнять «Интернационал».

Они воспринимали это так же, как если бы от художника потребовали на груди «Моны Лизы» нарисовать серп и молот. Но так считали музыканты. Официальные органы имели другие взгляды, политическое чутье было выше культуры и интеллектуального уровня. «Во время Октябрьских празднеств в клуб Госторга ПОСРЕДРАБИСом был послан на работу (какой унизительный стиль! - Прим. авт.) пианист А.Гин. Во время концерта аудитория обратилась к Гину с просьбой исполнить «Интернационал», на что Гин демонстративно заявил, что он Интернационала играть не будет. За что Гин снят с учета ЦентрПОСРЕДРАБИСа. И только? Казалось бы, за подобный антисоветский выпад следовало бы применить наказание несколько пожестче» («Цирк и Эстрада». 1928. № 18). И стали применять: в лагеря, на шахты, в лес... без права переписки.

Все должно было быть новым и по-новому. Первые робко появлявшиеся серьезные ансамбли симфонических профессиональных музыкантов носили новые необычные названия «Персимфанс» и «Пердуханс». Это бодрило и наполняло гордостью приобщения к новой культуре. Дури было много: например, на старую классическую музыку известных опер писали новые либретто. Появились новые оперы Чайковского: «Сталь и шлак», «Электрификация», опера Мейербера «Декабристы» (вместо «Гугеноты»), было написано очень бойкое, революционное либретто «Все на баррикады» на оперу Пуччини «Тоска».

Маразм крепчал. И, наконец, было принято решение о закрытии Большого театра. Совнарком обосновал это решение тем, что все эти буржуазные оперы и балеты не нужны революционному пролетариату. К тому ж не хватало дров, люди мерзнут. А потому Большой театр закрыть и сцену начать разбирать на дрова. Ленин в резолюциях и лозунгах был мастер. Всегда умел подыгрывать темным слоям масс. Дрова нужны! И будут. А театр без сцены существовать не может. Еще один существенный удар по духовной культуре народа не только религиозной, но на этот раз национальной.

Вот тут знаменитая артистка и театральный деятель Елена Константиновна Малиновская, участница Февральской революции и комиссар московских театров после 1917 года, пришла в Совнарком и отчаянно бросилась на защиту Большого театра. Но когда опытная революционерка - еще с 1905 года - поняла, что здесь, как и везде у большевиков, партийная дисциплина выше разума и логики, то с душераздирающими воплями разрыдалась. А это она умела делать, по словам очевидцев, с высочайшим актерским мастерством. У совнаркомовцев полились слезы, у некоторых задергались плечи. Хмурым и злым сидел лишь председатель. Очередной разгром, «наживка» с дровами не получилась. Большой театр устоял. А через несколько лет на его уцелевшей сцене появился первый революционный балет «Красный мак» Глиэра (апофеозом в котором, естественно, был танец матросов под знаменитое «Яблочко»).

А пока происходила травля великого культурного наследия прошлого. Например, о Чайковском журналы печатали капитальные научные статьи продажных подхалимов. Журнал «Современный театр» (1928, № 46) открывается большой статьей, где автор ставит вопрос о «социальной чуждости для нас всего творчества Чайковского», признавая за ним только «обаятельность формы». Слава Богу, что хоть что-то у Чайковского было. Старшее поколение в театр ходить перестало, молодежь, наоборот, валила валом, восторгаясь плоскими шутками и остротами, расцветшим идиотизмом.

Сочинялись новые оперетты. В одной из них, построенной на примитивной игре слов, в арии были, например, и такие слова:

«Хоть на тебе носки Петра,

носки Петра,

но скипетра

тебе уж не видать».

Народ верил в коренные изменения и тянулся ко всему новому.

В конце 1920-х - начале 1930-х хлынула волна новых партийно-советских имен. Многим хотелось, чтобы его прекрасный, необыкновенный ребенок имел и необыкновенное имя. Появились Интернационалы, Тракторы, Электрификации, Магниты... И совсем коммунистические имена: Даздраперма (Да Здравствует Первое Мая), Мэлис (Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин), Паркома (Парижская Коммуна) и другие. Моя знакомая Интернационала Всеволодовна Ларская в 16 лет сменила свое имя на Нину - в угоду окружающим, которые крайне затруднялись в произношении шикарного сочетания имени и фамилии. А другой мой знакомый - Трактор - превратился в Тору.

Чтобы проводить новые идеи, создавать новую культуру, воспитывать людей на новый лад, нужно было как минимум уничтожить вековую духовную культуру народа. Сразу же после революции начался чудовищный вал уничтожения, разрушения до основания, согласно установке великого коммунистического гимна. Не избежали этого даже мощи почитаемых народом святых. Ни протесты патриарха Тихона, способные по своей патетике и здравомыслию тронуть самые черствые души, ни обильные обращения народа к правительству и лично к Ленину не принимались во внимание. Святыни вытряхивали из серебряных саркофагов и рак, а сами саркофаги шли на переплав, (особо ценные, преставляющие высокую художественную и историческую ценность, отделанные драгоценными камнями и инкрустациями из серебряного и золотого литья продавались за огромные деньги за рубеж) укрепляя через Наркомфин материальную мощь новой власти. Происходило грандиозное ленинское мероприятие - изъятие церковных ценностей. В храмах гремели взрывы, горели костры, складывались в ящики и высыпались в мешки величайшие святыни русского народа.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: