ВОСПИТАНИЕ «НОВОГО ЧЕЛОВЕКА»

Культура начинается с человека, а потому главное внимание уделялось упорному разрушению человека как личности. Поскольку культурное развитие детей и подростков зависит от их воспитания и образования, тут, помимо коммуналок, свое решающее слово сказала школа.

Однако не только в общеобразовательной школе, но и в области искусства были, так сказать, большие цели, обусловленные политической борьбой. Это было хорошо видно, например, на занятиях музыкой, которой я обучался с раннего детства, с пяти лет. Родители нашли учительницу по фортепиано с хорошей рекомендацией. Ей было 75 лет, звали ее Екатерина Николаевна. Родилась она еще в середине XIX века, это было видно по ее облику, манере говорить, одежде и черной шелковой торбочке с бантиками, предшественнице наших женских сумочек. За ее спиной было более полувека домашнего преподавания музыки в богатых благородных домах. Этих мест она лишилась: у одних дети выросли, другие уехали за рубеж, третьи бесследно исчезли в ГПУ.

Теперь, на закате педагогической карьеры, у нее складывалась новая клиентура в среде небогатых, но интеллигентных людей - жалких остатков носителей культурных традиций общества.

...Войдя в дом, она очень вежливо и с достоинством представилась. Внимательным, опытным взглядом посмотрела на меня. Взяла со стола крышку от железной коробочки с иголками и нитками, постучала ее ребром по столу и попросила меня повторить. Я повторил. Она предложила более сложный ритмический рисунок. Я повторил его точно. И она сказала, что будет со мной заниматься, оговорив условия: когда, во сколько, почем и прочее.

Занимались мы по утрам, два раза в неделю, по школе Ф.Бейера, довольно напряженно и продуктивно в отношении продвижения по материалу (хватка у нее была исключительная - давить и нажимать она умела). Кроме этой детской школы, мы учили пьесы из детских альбомов Чайковского, Шумана, Гречанинова... Все были довольны. Она даже показывала меня через год в доме ее новых учеников.

Когда мы переехали из Одессы в Москву, мне было почти 8 лет. Моя бабушка повела меня в музыкальную школу при консерватории им. Кона. Меня приняли. Я был очень рад, но вскоре разочаровался. Самой музыкой мы там занимались мало, вяло и своеобразно: в основном это были занятия ритмикой и пением песен в одноголосном исполнении. Песен таких я раньше не только не слышал, но и не мог представить себе их существование. Марш Коминтерна, песня о Тельмане, о французских коммунарах... Я ничего не понимал из того, что произносил. Например, в марше Коминтерна - слова: «хоть нет вас в колоннах». Кого и в каких колоннах недоставало? Уму непостижимо! С раннего детства я имел представление обо всем, что касалось колонн - от базы до капители. Хорошо знал разницу между этими важнейшими конструкциями в архитектуре и триумфальных колоннах Траяна и Марка Аврелия, то, что на их основе Наполеон соорудил знаменитую колонну в Париже, а Огюст Монферран - Александровскую в Санкт-Петербурге. Но какие колонны строили коминтерновцы, и чего им при этом не хватало, я совершенно не понимал. Вместе с тем, на каждом занятии повторял бессмыслицу ради удовольствия молодой разгоряченной руководительницы хора. Мы стояли с ней на разных полюсах бытия. Она знала многое, недоступное для меня, я знал то, о чем она не знала и не хотела знать. Более того, если бы она и стала интересоваться Александровской колонной, Монферраном и его главным детищем - Исаакиевским собором, - то с треском бы вылетела из комсомола и надолго лишилась работы. ;

Там я не задержался. Летом меня повели на приемные экзамены в школу Гнесиных, в то время лучшую в стране. Принимала экзамены сама Елена Фабиановна с завучем школы, поражавшей уникальной памятью: она знала каждого ученика как облупленного. Забегая вперед, надо отметить, что все зачеты и экзамены принимались только в этом составе, плюс педагог, ученик которого играл.

После исполнения двух пьес, еще из моего одесского репертуара, меня приняли. Оказалось, что подготовленность моя была очень хорошая, но постановка рук - хуже некуда. Исправлением этого дефекта и занялся любимый ученик Елены Фабиановны, выпускник Московской консерватории Алексей Алексеевич Чичкин. Надо сказать, что равных ему в знании всех тонкостей постановочной кухни, ее секретов, особенностей и возможностей я до сих пор не встречал. Он сравнительно быстро все исправил, начав буквально с нуля, и потом мы за короткий срок достигли уровня требуемой программы.

Здесь была совсем другая обстановка. На сцене стояли две огромные развесистые пальмы, в центре между роялями висел портрет Баха, справа - Листа, слева - Генделя, а на стенах зала - Чайковского, Мендельсона, Рубинштейна, Шопена. Под каждым портретом красивая каллиграфическая подпись: имя и фамилия. Объективности ради надо заметить, что в школе им. Кона тоже висели портреты, на них один был с черными усами, другой с рыжими усами и бородкой, а третий - с седыми усами и бородой, весь кудрявый. Чем они прославились в музыке, я не знал, а подписей под портретами не было. Там выковывали молодое поколение для нового экспериментального строя, здесь задача была скромнее - готовили музыкантов-профессионалов. Постоянно звучали Бах, Гендель, Гайдн, Бетховен, Чайковский, Шуман, Гречанинов... Оказывается, можно было вернуться в великую романтическую, лирическую, поэтическую Одессу из круто политизированной Москвы... не выезжая из нее.

В школе Гнесиных царила атмосфера классической музыки и высокого искусства в самом прямом значении этих понятий. Но было тоже не без крайностей. Когда двенадцатилетний Володя Шпис - мальчик с ярко выраженными музыкальными данными (он спокойно мог сыграть по слуху любую знакомую мелодию) - подошел к роялю в пустом зале и лихо заиграл музыку Дунаевского - «Песенку часов» и еще что-то из кинофильма «Веселые ребята», то прибежавшие завуч и учителя буквально накинулись на него: как он смел такой пошлой музыкой осквернить стены, с которых на него смотрели великие музыканты. «Вот доиграешься, что они отвернутся от тебя», -пригрозили ему.

Здесь мы не пели в примитивном хоре, но много занимались пением сольфеджио и писанием диктантов. Занятия вела молодая, очень талантливая, хорошо ощущающая новые прогрессивные приемы и формы развития слуха и музыкального мышления Елена Давыдова. Мы ее очень любили, но не за все перечисленные качества - в этом мы не разбирались, - а за ее милую внешность, обаяние и особый природный педагогический такт. Диктантов она давала на уроке два, а то и три, не доигрывая окончание, пропуская такт. Нужно было самому досочинить, выбрать вариант, в общем, «шевелить» не только ушами, но и мозгами. Я оказался в группе, где около меня с одной стороны сидел Слава Здобнов, с другой - Володя Шпис, а рядом с ним Лева Рейнштейн. Из этой четверки медленнее других писал я, а быстрее всех Володя - видно, не отвернулись от него, а еще более пристально посмотрели со стен великие музыканты.

В 1937 году я закончил музыкальную школу. В общеобразовательной ходил в это время в 7-й класс, хотя в школе учился всего третий год. Дело в том, что в далекой Одессе я начинал образование дома, под руководством гувернеров. Этот способ обучения не имеет ничего общего с системой общеобразовательных школ. Гувернер занимался со мной ежедневно. Сперва, около трех месяцев, был француз, затем, более года, - немец. За столом мы что-либо писали 20-30 минут, остальное время занятия шли во время прогулок: на полянке, которая находилась напротив дома, у обрыва к морю (жили мы на Софиевской улице, д. 10), на Французском бульваре, в Приморском парке, на Екатерининской площади у памятника Дюку Ришелье... Эти занятия, переплетавшиеся со всякого рода нравоучениями и полезными житейскими советами, продолжались часа два - два с половиной, затем меня приводили обратно домой, и я занимался музыкой, играл во дворе, бегал с ребятами, слушал шарманщиков и других музыкантов, которые приходили во двор ежедневно.

К слову сказать, одесские дворики и жизнь в них, существенно отличались от московских. В этом городе не было ни заборов, ни ворот, как в Москве. Во двор извозчики въезжали через арку во всю ширину дома. Здесь с удивительным резонансом звучали удары подков лошадей о брусчатку, выстеленную вдоль парадных по периметру двора. В середине дома размещался садик, огороженный металлической оградой, в нем две клумбы с цветами, в основном чернобривцами, и фруктовые деревья - яблони, абрикосы, груши. Посередине сада - фонтан. За всем этим ухаживал дворник-садовник. Все было чисто и красиво.

На деревья никто не лазил и ничего не обрывали. Спелыми фруктами нас угощал садовник. Но мы любили шелковицу. В углу двора росли два больших дерева, с них сыпалось много спелых ягод. Съесть даже половину из них нам никогда не удавалось. Тут же у деревьев была еще одна достопримечательность - кран с питьевой водой, вделанный в красивую высокую каменную нишу; сбоку на крюке висело ведро. Заехавший во двор путник мог умыться, попить и напоить своего коня. Внизу был отвод, от которого через шланг наш дворник-садовник поливал двор и сад.

Отопление в домах было печным, и у всех были дрова, но хранились они в сараях, расположенных на черном дворе, между стенами нашего и соседнего дома. Выход на черный двор находился с другой стороны парадного или из кухни, так что эти сараи и дрова были скрыты от посторонних глаз.

Лучший дом во дворе стоял слева - двухэтажный, с высокими окнами, белыми внутренними ставнями, двумя парадными, лестницами из белого итальянского мрамора. Тут мы и жили. Напротив был дом похуже. Во всех домах по периметру располагалось около 15 квартир, в которых проживало семей 50 (в 20-е годы все квартиры уже были коммунальными).

Интересен национальный состав обитателей: чисто русских семей было 4-5, остальные - в большинстве своем смешанные. Немцы, греки, французы, румыны, поляки, чехи, украинцы, евреи, итальянцы. Дети в этих семьях были не греками, не французами, не украинцами, а породистыми одесситами. Праздники шли вереницей, праздновали то одни, то другие, угощали соседей. Можно было подумать, что ради праздников все и жили. Наверное, потому и жили очень дружно - отношение друг к другу было на редкость сердечное, внимательное и благожелательное. Жизнь во дворе была сплоченной, насыщенной и довольно кипучей - половина проживающих была связана с портом, пароходами, знакомыми моряками, рейсами от Стамбула до Нью-Йорка. И потому всегда кто-то что-то предлагал из заморских товаров.

Кроме музыкантов, двор часто посещали молочники из немецкой слободы. У них было свежее разливное молоко, сметана, творог - и какой! Теперь такие молочные продукты можно встретить только в Эстонии или Латвии.

Примерно с 1929 года молочники куда-то исчезли. Остались точильщики, стекольщики, старьевщики... Все время кто-то входил во двор и на разных нотах, очень громко, нараспев, что-то предлагал. Большую часть дня я проводил во дворе.

Дома у нас жили кошка, собака, еж и уж - отец очень любил животных и сумел с рождения привить мне эту любовь. И еще отец ежедневно по вечерам занимался со мной географией, по 10-15 минут. С помощью большого глобуса, в очень доходчивой форме мы изучали одну страну за другой: где она находится, с кем соседствует, какой у нее главный город, какой животный мир, чем в основном занимается население, чем богата эта страна. Комплекс предыдущих стран увязывался со следующими, все было взаимосвязано. К шести годам я так хорошо знал все это, что мне хватило знаний по географии на всю жизнь. И когда потом в 5-м или 6-м классе кто-то рыскал с указкой по карте, искал Испанию, Бразилию, Швецию, Эфиопию или Монголию, меня это очень потешало. Да что же тут искать? Правда, меня самого сперва смутила карта, которую я впервые увидел в школе. Как же можно глобус распластать по стенке? Невероятно! Но через месяц я с этим смирился.

Вообще, когда после гувернеров меня привезли в Москву и в конце учебного года отвели в 4-й класс, то эту детскую казарму, о которой раньше я имел очень смутное представление, я возненавидел дико. Ну почему я должен сидеть в классе полдня, чувствуя, что никому здесь не нужен? Эта принудительная отсидка наводила беспросветную тоску и уныние. Я стал баловаться на уроках и при наличии значительной энергии и изобретательности быстро превзошел всех своих конкурентов. Учителя меня заметили и порядком невзлюбили. Так я скоротал три года, а затем, потеряв отца в 1937-м, поступил в ФЗУ. Здесь было куда интереснее. Мы занимались конфетными делами.

А в музыкальном воспитании произошел еще один перелом, когда после академических занятий в школе Гнесиных я явился в музыкальное училище с аккордеоном. Почему вдруг с аккордеоном? Как получилось, что легкомысленный эстрадный аккордеон вытеснил благородный академический рояль?

Рояль не был забыт, он послужил прекрасной классической базой для освоения нового инструмента, завоевывавшего себе место в музыкальной культуре. И любовь к аккордеону возникла не вдруг.

Аккордеон запал мне в душу еще в 13-15 лет, когда я впервые увидел его. Тогда на эстраде и в кино, покоряя сердца молодежи, красовался Игорь Гладков, с белым ажурным аккордеоном, в белоснежном костюме. Но поразило и покорило не только то, что, оказывается, на свете есть мини-пианино, которое держится на бретельках, а - что оно имеет новое, специфическое звучание, может менять тембр, да и сам его звук не только затихает, как на фортепиано, но может становиться тише, громче, возникать из тишины и уходить в тишину...

Звуки аккордеона часто переливались, тревожа человеческую душу на эстраде и в кино, в джазах А.Варламова, Л.Утесова, В.Кнушевицкого, пианиста А.Цфасмана и многих других. Естественно, что при такой любви к аккордеону я в 1946 году успешно выдержал вступительные экзамены в музыкальное училище (тем более, что за моими плечами были полтора года игры солистом и аккомпаниатором на эстраде). Но куда именно я поступил, я узнал позже.

Сейчас во всех музыкальных училищах программы стабильные: учат полифонию, сонатную форму, пьесы старых классиков и современных композиторов. А полвека назад, когда я пришел в музыкальное училище им. Октябрьской революции в Вадковском переулке (потом оно переехало на Большую Ордынку), я смущенно озирался, слыша во всех углах довольно однообразный репертуар: «Ах вы, сени, мои сени», «Светит месяц», про коровушку-буренушку; и еще была какая-то патологическая тяга к водопоям - «Вдоль да по речке», «Выйду ль я на реченьку», «Как пойду я на быструю речку»... Воспевались поля, берега речек, которые ассоциировались у меня со стадами коров и лошадей, и потому дух скотного двора четко витал по коридорам и классам училища. Я как-то непроизвольно стал называть это заведение «Колхозно-навозным музыкальным училищем имени Октябрьской революции». Название это привилось в нашей компании и особенно понравилось Юре Мельникову, выходцу из учительской семьи.

Занимался я в училище у самого интеллигентного и эрудированного преподавателя, только что поступившего туда, - Виктора Глебовича Горохова - единственного из штата педагогов, имевшего высшее образование. Но в еще большей мере моими учителями были Николай Минх и Лев Месин-Поляков, с которыми я был знаком, а также Альберт Фоссен, Пьетро Дейро, Юрий Шахнов - их пластинки я заигрывал до шипения, сквозь которое с трудом пробивались звуки музыки. Занимался я много и усидчиво, делая особый упор на владение левой клавиатурой (с правой было все в порядке).

В общем, музыкальное училище им. Октябрьской революции я окончил с очень хорошими оценками и, кроме преподавания в музыкальной школе, выступал солистом в ансамбле Пини Темкина.

В то время партийное воспитание во всех сферах постоянно перехлестывало здравый смысл. Считалось важным, чтобы все имело коммунистическое название: музыкальное училище имени Октябрьской революции, пианино «Красный Октябрь», аккордеон «Красный партизан»... Задумайтесь, можно ли учиться музыке в «Октябрьской революции», играть балладу Шопена на «Красном Октябре» и на какие звуки можно рассчитывать, если «Красного партизана» использовать как музыкальный инструмент?!

Логика и здравый смысл не играли роли, важно было заложить этот идиотизм в детские души круто и безапелляционно, с детства приучить к тупому восприятию того, что должно было привить новое мышление, новое отношение к действительности. И в этом школе отводилась главная роль.

Воспитывали нас в школе на высоком политическом уровне, круто и целеустремленно, даже на уроках рисования. Проходили эти уроки так: давалось задание, например, нарисовать «царя-мироеда». Я к рисованию никаких способностей не имел, но это не имело значения. Научить нас основам рисования никто не пытался. От недостатка таланта я быстро справился с поставленной задачей. Изобразил я овал, на нем два круглых глаза, нос и большие усы. Так можно было нарисовать и Буденного, и Чапаева, и Каменева... Но чтобы учитель не подумал на них, сверху нужна была корона. У меня получилась кастрюля, из которой в две стороны высовывались петушиные головы (тогда я смутно представлял разницу между российским гербом и короной). Чтобы дорисовать все остальные части тела, потребовалась минута. Правда, царь получился то ли в косоворотке, то ли в том, что позже назвали «водолазкой», но на это никто не обратил внимания. У остальных он выглядел не лучше.

Когда я подошел к столу и подал учителю свой рисунок, он одобрительно улыбнулся, положил листок на ладонь и карандашом проткнул глаза у моего рисунка и сказал: «Так ему, суке поганой! Хорошо?» Я от неожиданности что-то промямлил и покивал головой. (В школе я ежедневно расширял свой словарный запас, восполняя пробелы в работе моих гувернеров). Он поставил мне «четыре». А те, которые сами вслед за этим протыкали глаза и приговаривали: «так ему, так ему», - получали «пять» по рисованию. Следующий раз мы рисовали священников, причем к этой теме потом возвращались часто. Задача и процедура ее выполнения были те же.

Учитель этот сам рисовать не умел и не скрывал этого, но был шибко политически грамотный. Его направили к нам в школу из райкома вместе с военруком - для усиления политико-воспитательной работы. Он с честью оправдал надежды идеологического руководства.

В школе не только по каждому предмету велась своя политико-воспитательная работа, но были и общие установки, касающиеся всех учеников. Выполняли их под недремлющим оком Крупской все - от Наркомпроса до пионервожатых - политических спецвоспитателей.

Когда я впервые появился в школе, в 5-м классе, моей напряженности и удивлению не было предела, я ничего такого не только нигде не видел, но и не мог себе представить. С не меньшим любопытством отнеслись ко мне ученики и учителя. Любопытство их было достойно удовлетворено - у меня на шее они увидели цепочку. Ясно было: на этой цепочке - нательный крестик. У многих он тоже был, когда после рождения их крестили. Но Володя Ульянов, сорвав с себя крест, стал великим Лениным, а потом приказал снять крестики со всех советских школьников.

Необходимо было сломать моральные устои. (Если бы Ленин знал, что К. Маркс в шесть лет крестился в евангелистской церкви города Трира, носил крест и посещал мессы, то понял бы, как глупо выглядит он, делая все наоборот и называя себя при этом «марксистом».)

К концу 1920-х годов за выполнением этого ленинского завета стали следить не только учителя, воспитатели и администрация школ, детских домов, пионерлагерей, - на отработанных большевистских принципах проводилась большая агитационная работа по натравливанию детей друг на друга. Это, конечно, аморально и преступно, но. свойственно сложившейся системе. Так удалось сломать моральные устои во многих поколениях огромной страны.

На стенах в классах висело много плакатов. Был плакат, объясняющий, что «школьник великой Советской страны не должен быть подавляем никакими учениями ни одной религии, они отвлекают от главного - построения социализма в стране. У школьника должна быть одна мечта - стать пионером, а у пионера одна цель - борьба за дело Ленина-Сталина».

Естественно, что все это несовместимо с понятиями свободы совести, морали, демократии в общепринятом понимании (во всем мире, в том числе и у нас в России до революции). Мы, школьники, оказались в цепких лапах большевистской идеологии. Ходить в школу было строго обязательно, и именно в ту, в которую тебя направили. Ребенка, не посещающего школу, отбирали у родителей и направляли в детдом. С детского возраста приучали к казарме-лагерю строгого режима (пока без колючей проволоки и вышек, они будут потом). Режим и воспитание е школах - вообще одно из самых гениальных изобретений Ленина-Крупской-Сталина.

В него входило еще и создание большевистских сказок и мифов.

Например, все, кто учился в советских школах 1930-х годов, да и позже, хорошо знали с герое-пионере Павлике Морозове. Герой разоблачил кулаков, которые настолько зажрались что не только не сдавали хлеб в организованный колхоз, но и под руководством его отца разворовывали народное добро. Пионер во имя нового строя не пожалел даже своего родного отца Главное, чтобы было счастье на земле.

В наши дни выяснилось, что история была такова. Отец Павла, Трофим Морозов председатель сельсовета, выдавал справки крестьянам, сдавшим хлеб, чтобы они избежали ссылки. Отец Павлика ушел от жены к другой женщине. Мать это тяжело переживала, и Павел решил отомстить за нее отцу. Он послал письмо-донос в НКВД о том, что отец плохо работает председателем сельсовета, а потому его нужно убрать. Его и убрали: приехали, арестовали и больше его никто не видел. Возмущенные односельчане подстерегли Павла в лесу и убили. Работники НКВД приехали снова и почти все село, включая малых детей, отправили в лагерь. Их дома и имущество конфисковали, все ценное увезли в райотдел.

А в Наркомпросе нашлись предприимчивые люди не без фантазии, заработавшие на этой трагедии политический капитал. С их «помощью» Павла приняли, уже на том свете, в пионеры, сделали героем, борцом за коммунизм. Так он стал примером для всех пионеров страны, которые должны были ставить политические интересы выше отца и матери.

Как мы видим, Павел Морозов не был пионером, не имел политического интереса, а просто оклеветал отца. Кулак - враг, и его, разумеется, нужно уничтожать. Но Павлик пошел дальше, уничтожив своего отца-коммуниста, большевика, председателя сельсовета. Такое, безусловно, достойно памятника! Горький, услышав этот миф, поверил в него и предложил поставить памятник «великому борцу за коммунизм». И сказка, получив своего опекуна (да еще какого!), естественно, вошла во все школьные программы.

Школа выковывала новое социалистическое поколение, новое и по духу, и по специализации. Это была ее главная задача. С начала 30-х годов в наших переулках начали появляться детские «опергруппы», в каждой из них был командир, которого ребята называли «комиссаром». В Гороховском переулке, выходившем на Большую Полянку напротив нашего, комиссаром был мой одноклассник Никонов. Хорошо его помню. Жил он в одном из маленьких двориков своего переулка и был старше меня на два года, ему было тогда четырнадцать. Учился он в нашей школе на Большой Ордынке в параллельном классе. В пятом классе он был старше всех, так как пошел в школу позже и в четвертом классе остался на второй год.

Да, этот Никонов учился плохо по предметам, но хорошо усваивал главные воспитательные постулаты советской школы: жгучую ненависть к священникам - «религия - опиум для народа», к церкви, в которой он никогда не был. Потому-то ему не довелось слышать ни одну из заповедей: «не убий», «не укради», «почитай отца и мать» и другие. Отца у него не было, а мать, грузчица в магазине, была вечно пьяная. При сложившихся жизненных обстоятельствах ему легко западали в душу другие заповеди, висевшие на стенах классов: «Борись с классовым врагом!», «Уничтожай контрреволюцию!», «Грабь награбленное!», «Будь как Павлик Морозов!». Все это он и усвоил до мозга костей. Продолжал учиться еще хуже, но об исключении из школы теперь не могло быть и речи - общественное положение и ненависть к врагам революции возвышали его над многими.

Любая теория требует практического воплощения. Собранная им группа из ребятишек 11-13 лет останавливала школьников и обирала их. Меня самого они несколько раз не обошли своим вниманием. Пять-шесть ребят подходили, имея в руках какие-то железяки, и обшаривали карманы своей жертвы. Кроме денег, забирали все, что понравится. Комиссар Никонов стоял рядом, левый уголок губ дергался в кривой улыбке. Сам он по карманам не шарил - смотрел, как работает его опергруппа, чтобы вовремя сбежать, если в переулке появятся свидетели. Потом они входили во двор, и Никонов у них все отбирал. Его подчиненные довольствовались самым малым. Их во всем этом привлекала романтика, самоутверждение в положении вседозволенности и безнаказанности. Они чувствовали себя под защитой своего комиссара.

И сам Никонов набирал силы. Вскоре его боялись уже не только школьники, но и учителя, и даже завуч. Продолжая совершенствоваться, он вступил в комсомол, прикипел к райкому. Оттуда ему и дали направление-рекомендацию для службы в органах НКВД. Это естественно - анкета у него была как алмаз: происхождение, политическая грамотность, социалистическое мировоззрение (отбирать и распределять), классовое чутье - все, что необходимо для человека нового мира.

Я видел его уже перед войной на трамвайной остановке. Взгляд стал еще более наглым и уверенным, кривая улыбка обозначилась резко и застыла на лице, являясь удачным дополнением к портупее и синей фуражке. Ну что ж, человек не остался без куска хлеба - с помощью школы нашел себя, утвердился в своем призвании. Теперь его ждали быстрое продвижение по службе, большая зарплата, хорошая пенсия.

Конечно, задачей школы было воспитывать и совершенствовать не только молодые кадры для НКВД, которых требовалось все больше и больше, но и для партаппарата, размножавшегося со скоростью плесени, покрывшей все советское общество. Именно эта плесень, реально изолируя общество от тлетворного влияния мировой, включая отечественную, демократической науки, культуры и искусства, была главной опорой советского строя. Право на существование могли иметь только социалистическая наука, социалистическая культура, социалистическое искусство. Все остальное, начиная с 20-х годов, подвергалось идеологической обработке, нравственному и духовному террору.

Под гусеницы этого террора попадали целые области отечественной культуры, в том числе и такой многогранный жанр, как романс. Романс объединял все слои населения - от дворянской интеллигенции до крестьянских масс. Именно из народной гущи, из необъятных сельских просторов и городских окраин вышли поколения людей, способных воспринимать широчайший диапазон вокального искусства, от незатейливых народных мелодий до сложных классических оперных арий.

В школах 20-30-х годов было страшно не только петь романс или интересоваться им, но и произносить это контрреволюционное слово. А потому никто его как будто не слышал и не знал:

Нашим родителям коммунистическая пропаганда объясняла, что городской и сельский романс - пережиток рабских чувств угнетенного пролетариата и крестьянства; цыганский романс - пошлятина, которой упивалось белогвардейское офицерство, а классические романсы сочинялись зажравшимся дворянством, к счастью, навсегда ушедшим из нашей светлой новой жизни, - всеми этими пропахшими пылью и нафталином, скулящими и ноющими стариками. (И вообще, как тогда часто говорили и писали, «любовь - это пошлое чувство отмершего класса» и ему должно быть противопоставлено «чистое, здоровое физиологическое чувство удовлетворения естественных потребностей».) К тому же романс никак не способствовал ни сбору металлолома в пионерских отрядах, ни ударным комсомольским стройкам, ни укреплению колхозного строя, ни обороноспособности страны; он шел вразрез с воспитанием молодого поколения - пионерии и комсомола. У здоровых людей должны были быть здоровые, крепкие отношения, без всхлипываний, стонов, нытья и слез - это унижает и расслабляет советскую молодежь. И надо сказать, молодые люди обоих полов быстро от всего этого освободились.

Теперь вместо романсов в кустах, в парках, на скамейках темных аллей, в кинозалах и в парадных прослушивались довольно однообразные, примитивно-животные звуки, сопровождающие удовлетворение здоровых физиологических потребностей.

Правда, через несколько лет у всех стали вызывать все большее беспокойство невесть откуда берущиеся дети. Но это была уже другая проблема. Сеть яслей, детских садов, детских домов расширялась и способствовала укреплению государственного воспитания, и это опять-таки шло в струе решений социалистических задач в области воспитания? образования. Свобода любви, провозглашенная еще в начале 20-х годов, продолжала расцветать пышным цветом. Конечно, были и исключения. Если избранник или избраннице были еще в плену прежних представлений о брачных отношениях, или того требовали обстоятельства (например, прописка), можно было и зайти в ЗАГС, в отдел регистрации смертей и браков, и расписаться. А через неделю, если угодно, зайти туда перед работой и развестись (присутствие второй половины не требовалось). Выписать из комнаты уже не имели права.

Так было практически доказано, что без романсов рождаемость не только не понижается, но может и повышаться.

Мы пели многочисленные пионерские антилюбовные песни и марши, настраивающие на трудовые подвиги, героические поступки, на новые отношения в коммунистическом обществе. Школьная система пионерских звеньев, отрядов, вожатых, переходящая затем в такую же систему комсомольских организаций, ставила своей главной задачей не только коммунистическое воспитание, но и пополнение государственного партаппарата активными профессиональными работниками.

Особым образом в школе была организована и система назначения старост в классах, часто обыгрываемая как «выборы». Они заранее отбирались среди детей профессиональных партийных работников. Такой староста получал инструкции от классного руководителя, партсекретаря и вдоволь - в своей семье. Главная задача старосты была - держать под наблюдением всех учащихся в классе и доносить о настроениях, разговорах, мыслях среди учеников, а если возможно, и их родителей.

Я не раз слышал, как классная руководительница, стоя в конце коридора возле окна, говорила старосте: «Какие новости?», «А как там Иванов?», «Что-нибудь удалось узнать дополнительно о вчерашнем?», «А вот это серьезно и важно. После уроков зайдешь на второй этаж в кабинет и расскажешь подробнее директору».

Я помню нашего директора - первого школьного директора в моей жизни. Это был крепкий розовощекий парень, лет 25, но мне тогда казался солидным и старым. Пришел к нам в школу по рекомендации заводской парторганизации и направлению райкома. Человек он был добрый, любил детей, всем нам улыбался и мы его любили. Потом, когда я стал старше, узнал, что у него не было не только высшего, но и среднего образования - только двухлетняя приходская школа, но в конце 20-х годов он что-то закончил по партийной линии. Этого было достаточно, так как в то время считалось главным, чтобы воспитание детей происходило под строгим контролем пролетариата. Однако, став директором школы, он, естественно, стал стремительно отходить от своего пролетарского существа: у него появился галстук, прическа с пробором; руки становились белыми и мягкими. Его сдувало в буржуазию, но это было не страшно, так как происходило только внешне.

Ему очень хотелось быть похожим на старых профессиональных учителей. И вроде бы что-то получалось, хотя старые учителя по своей сути были ему глубоко чужды и неприятны, и этот взаимный антагонизм разрушить было невозможно. Когда он выступал перед нами и темпераментно объяснял: «С этой перетрубацией трудно сразу навести порядок, так как враги революции стараются нам помешать», - старый учитель истории (он преподавал еще в гимназии) вздрагивал. Я слышал, как он потом тихо и очень вежливо объяснял директору, что «перетрубация» - нет такого слова, трубы тут ни при чем, есть «пертурбацион» - беспорядок, так что лучше говорить - «пертурбация».

Вздрагивать старым учителям приходилось часто, так часто, что иногда это было похоже на икоту. Директор путал многие слова, которыми хотел блеснуть: континент и контингент, элеватор, экскаватор и эскалатор, имитацию и эмансипацию... Директор был человек неглупый и по реакции учителей понимал, что вроде бы не туда гребет. В этих случаях он напрягался, мрачнел и смотрел на них строго. Взгляд его довольно выразительно говорил: «К словам придираетесь, гниды старые, пережитки проклятого прошлого, грамотеи трухлявые, буржуи недорезанные». Именно эти выражения тогда и прочно входили в лексикон нарождающейся советской интеллигенции.

Политические установки менялись каждый год, а потому учителям приходилось постоянно подстраиваться и перестраиваться. На уроках обществоведения, например, нам говорили, что Ленин, руководивший разгромом царизма, отправил в ссылку, а затем и уничтожил самого царя вместе с семьей, вырвав с корнем это проклятое племя, веками угнетавшее народ. Учительница говорила про это с большим пафосом и гордостью. И мы тоже гордились тем, что Владимир Ильич такой отважный. Однако через несколько лет нам стали говорить, что он был человек добрый и гуманный и что опечалился, когда узнал, что местные власти без его ведома убили царя и даже его несовершеннолетних сына и дочерей. «Это ужасно! Какая дикая расправа!» - воскликнул Владимир Ильич, тяжело переживая случившееся. На этот раз учительница говорила кротко и печально. И мы все, разделяя ее печаль, опять гордились, что он такой добрый.

Правда, в нашем дворике были люди со злыми языками, и от них можно было услышать, что Володя поклялся матери отомстить за брата Александра, повешенного за терроризм. И выполнил данное слово с честью - все-таки дворянин. Но мы, ребята, это не слушали. Что они могли знать и понимать по сравнению с учителями!

Теперь, спустя 70 лет, всплыли неопровержимые документы, поставившие, наконец, точку в этом вопросе. В частности, в Екатеринбурге следователю по особо важным делам Н.А.Соколову, проводившему расследование этого убийства, удалось сохранить из материалов следствия бумагу-накладную на получение соляной кислоты, предусмотрительно выданную в Москве руководителю этой акции. А также сохранить снятую с аппарата ленту телеграммы, отправленной в Москву Ленину и непосредственному организатору убийства Свердлову: «Ваше приказание выполнено».

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: