ЕСЕНИН: «НАМОРДНИК НЕ ПОЗВОЛЮ НАДЕТЬ НА СЕБЯ»

В конце XIX века рязанская земля подарила миру талантливого деревенского поэта Сергея Есенина, родившегося в селе Константинове. Мальчик получил хорошее начальное образование, окончив школу с похвальным листом, закончил педагогический техникум в г. Спас-Клепики Рязанской губернии. В деревне ему стало тесно. Приехав в Москву, он посещал только что открывшийся народный университет имени Александра Львовича Шанявского, золотопромышленника, организовавшего доступное учебное заведение для народа. Здесь преподавали видные ученые и профессоры, которые помогли слушателям разобраться в истории русской и мировой литературы, живописи.

Молодой поэт бывает в Третьяковской галерее, Художественном и Малом театрах. Задумывается над творчеством знаменитых художников, писателей, актеров. В университете Есенин впервые выносит на суд общественности свои стихи, поражающие и пленяющие не только студентов, но и профессоров. Сочинения покоряют беспредельной, восторженной любовью к России.

Побегу по мятой стежке

На приволь зеленых лех,

Мне навстречу, как сережки,

Прозвенит девичий смех.

Если крикнет рать святая:

«Кинь ты Русь, живи в раю!»

Я скажу: «Не надо рая,

Дайте Родину мою».

В Москве Есенин впервые прикоснулся к политике, пококетничал с модными кружками и объединениями социал-демократического толка. Ни в чем толком не разобравшись, впрочем, поняв все на уровне политических сказок для взрослых, модных в то время. Его кумирами в литературе стали Пушкин, Гоголь, Некрасов, Кольцов, а из современников - Александр Блок, к которому он и поехал в Петроград. Встречи с Блоком, долгие и сложные профессиональные разговоры, присутствие при чтении стихов «Соловьиный сад», «Незнакомка»... Еще не было поэмы «Двенадцать», но она уже складывалась у поэта в голове. Блок делается живым и хорошим примером для Есенина.

Есенин не занимался политикой, а метался в ней. Он с восхищением читал стихи и писал посвящения дочерям царя, за что был «высочайше пожалован золотыми часами». В революционном порыве примкнул к эсерам, самой сильной в то время революционной партии, боевой, твердо решавшей земельную реформу, раздававшей крестьянам землю в собственность. Для крестьянского поэта такая позиция была существенной.

Позже, оглядевшись, Есенин увидел, что большевики с помощью ЧК жмут и активно подгребают власть под себя, отталкивая других. И беспрестанно провозглашают свободу во всем: можно говорить и писать что угодно. Все дозволено в личном поведении: можно пить, гулять и любить, не беря грех на душу. Потому и появились вереницы жен и любовниц. «Много девушек я перещупал, много женщин в углах прижимал...» Появляются дети, но отец и муж из поэта получился никакой, даже плохой. Для деревенского парня, представлявшего жену и мать в основном возле коровы, держащуюся за вымя, было сногсшибательно увидеть женщину за письменным столом, держащей руки на пишущей машинке.

Но главным опьяняющим головокружением в свете большевистской «свободы» городской жизни стали успех поэзии, вечный туман бесконечных выпивок, банкетов и встреч.

Еще закон не отвердел,

Страна шумит как непогода,

Хлестнула дерзко за предел

Нас отравившая свобода.

Есенину предложили вступить в партию большевиков. Он подал заявление и даже сгоряча написал в одном стихе: «я - большевик».

Но посетив родную деревню, был потрясен увиденным. Встретившая его сестра вздыхала: «Прекратилась торговля, нет спичек, гвоздей, керосина, ниток, ситца... Живи как хочешь. Все обносились, а купить негде».

Есенин увидел, как умирает крестьянство. 1920 год поставил на некогда богатой русской деревне крест. Выполнялось подписанное Лениным «Положение о социалистическом землеустройстве и о мерах перехода к социалистическому земледелию». В родном Константинове поэт столкнулся с голодом, мором, отсутствием самого необходимого. Земельные наделы оказались потеряны. Многих односельчан не было в живых - кто убит на фронте, кто пропал без вести, кто сгорел в тифе. Дед лежал на печке и проклинал советскую власть:

- Безбожники, это из-за них Господь людей карает. Комсомольцы распустились, озорничают они над Богом, вот и живете, как кроты...

Теперь таких тысячи стало

Творить на свободе гнусь.

Пропала Расея, пропала...

Погибла кормилица-Русь...

Вернувшись в Москву, глубоко верующий Есенин обнаружил, что издательствам запретили упоминать слово «Бог». Пожалел, что подал заявление в эту самую партию. А узнав, что Г.Устинов, махровый большевик, связанный с Ч К, не дал ему рекомендацию, взял заявление обратно, вышел из помещения, разорвал его и перекрестился: «Нет, есть все-таки Бог, он спас меня». При повторном предложении вступить в партию - наотрез отказался, заявив, что «гораздо левее большевиков».

Эта крайняя «левизна» ярко проявилась в его эксцентричной женитьбе на всемирно известной танцовщице Айседоре Дункан. Чтобы как-то оправдать «любовь с первого взгляда» сорокатрехлетней стареющей дамы к розовощекому деревенскому парню, можно с большой долей условности сказать о внутреннем •морально-психологическом состоянии этих двух одиноких людей, восторженных, ищущих идеалы в творчестве, и во многом не нашедших удовлетворения в своих поисках.

Она хотя и тяготела к революционной романтике и свободной России; все же решила, что ярче и полнее их страсть разгорится в условиях проклятого капитализма, где у нее есть и дома, и капитал. Тут же телеграфировала известному импресарио Соломону Юроку, и они отправились в свадебное гастрольное путешествие - в Германию, Францию, Америку. Причем муж ее стал называться Есенин-Дункан - фамилия смахивала на двойную дворянскую, потеряв всю крестьянскую романтику. В народе появились частушки:

Не судите слишком строго,

Наш Есенин не таков.

Айседур в Европе много –

Мало Айседураков!

Поездки за границу на многое раскрыли Есенину глаза. Его экзальтированная жена требовала повсюду, чтобы ее называли «товарищ Дункан», кричала где надо и не надо, что она коммунистка, танцевала «революционные» танцы под «Интернационал», опошляя в большой мере память и французских революционеров, и российских тоже. Надо полагать, что каждому и тогда и теперь ясно, что это танцевально-литературное шоу ни к мировой революции, ни к большевистской Октябрьской отношения не имело.

Во время гастролей в Германии, Франции, США Айседора не столько заработала, сколько спустила из заработанного в прежних гастролях и оставшегося от мужей в молодые годы. За пьяные банкеты и приемы, за дебоши капризного деревенского паренька приходилось платить много, к тому же обирали посредники и доверенные лица, на которых она оставляла состояние. А еще Есенину действовало на самолюбие, что всюду он слышал: «Приехала знаменитая Айседора Дункан... и с ней какой-то молодой человек, кажется, поэт». А по возвращении Сережа не только охладел к своей знаменитой жене, но уже не мог ее выносить. И они развелись.

Поездка всколыхнула массу сравнений и выявила много различий в пользу России. «Здесь жрут и пьют, и опять фокстрот... самое высшее - мюзик-холл...», «Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа...», «Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию...»

Но вернулся Есенин не в ту Россию, в которой вырос и которую любил всем сердцем. Это он почувствовал, оглядевшись вокруг, встретившись с друзьями, посетив литературные кружки, прочтя центральные газеты «Известия» и «Правду». В большой статье в «Правде» - «О национальной идее в русской революции», которую Есенин внимательно изучил, в «эффектной политической трескотне» он нашел и свое имя.

Систематический характер принимали выступления в печати Троцкого, что легко объяснимо. В этот период (1922-1923) Ленин уже отходил от власти, Сталин старался стать безраздельным диктатором. На глазах поэта Троцкий сверг Временное правительство, Учредительное собрание, выиграл гражданскую войну, а теперь находил время писать статьи о литературе и организации пропагандистско-воспитательной системы, наведении порядка в идеологической сфере. Есенин считал его главным вождем в стране. И особенно остро почувствовал это, находясь в Америке. Здесь нигде ни слова не было слышно ни о Ленине, ни о Сталине, зато культ Лейбы Троцкого буквально ошеломлял. С особым психозом он расцвел в еврейских общинах, которых в Америке всегда было предостаточно.

Национальные вопросы в разные периоды захлестывали многие страны. В России этот процесс затянулся, а затем принял довольно уродливый характер. Когда долгожданная революция 27 февраля наконец свершилась, - гонимые народы, и в первую очередь еврейский, встрепенулись и на радостях тысячами хлынули в русскую столицу: на тарантасах из российской провинции, на поездах из европейских стран, на кораблях из далекой Америки, куда они в свое время эмигрировали. Урицкие, Володарские, Розенфельды, Гольдштейны, Губель-маны, Собельсоны, Голденахи, Вайнеры, Мельничанские заполнили все государственные посты. (Так, часовщик Мельничанский, вынужденный уехать в Америку, где стал Джорджем Мельчером, вернувшись, был комиссаром Военно-революционного комитета, затем секретарем Московского профсоюза металлистов. Смена фамилий происходила мгновенно: при отбытии из России - на английские, по приезде в Россию - на русские; подлинные мало кто знал.)

Вся эта масса налетела как саранча в свободную от монархического гнета страну и сразу хорошо устроилась.

Сергей Александрович вдруг с удивлением обнаружил, что во всех учреждениях, от правительственных до рядовых, произошла резкая смена национального состава. Его, выходца из русской глубинки, возмущала и шокировала полная «смена национальности» в государственном управленческом аппарате. За многовековую историю России русский мужик не мог себе представить, что на какой-нибудь государственно-административной должности он сможет вдруг увидеть еврея.

И вот все полностью перевернулось: везде - сверху донизу, на всех руководящих должностях в госаппарате, милиции, ВЧК, в правительственных учреждениях и даже в Госиздате, - он вдруг увидел только евреев. (Чувствуя, что это необычное явление для России привлекает всеобщее внимание, Ленин высказался так: «Умников мало у нас. Мы народ по преимуществу талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови». Здесь он, наверное, имел в виду и себя.)

У Есенина начинается острый всплеск национализма. На пьянках в кафе, в гостях и у себя дома он истерично выкрикивал: «Жиды проклятые!!!» И далее произносил длинные тирады о том, как «они» захватили, развалили, уничтожили родную Россию.

Даже в издательствах, приходя туда выпивши, устраивал буйные сцены, кидаясь на кучерявых сотрудников. Были случаи, что его выталкивали в дверь, но иногда доходило и до протоколов в милиции. Это могло иметь серьезные последствия - тогда в практику вошло оригинальное нововведение: если руководитель был несправедлив, и посетитель выражал резкое неудовольствие его решениями, - такое недовольство сразу расценивалось как антисемитизм. А к этому времени уже был предусмотрительно издан декрет «О борьбе с антисемитизмом», по которому можно было получить 10 лет, а в военное время - высшую меру наказания только за слово «жид». 10 лет Есенин не схлопотал, хотя писал объяснения, и материалы дважды передавались в суд. В общем, к 1923 году за ним укрепилась твердая репутация скандалиста и антисемита.

Мне осталась одна забава: Пальцы в рот - да веселый свист, Прокатилась дурная слава, Что похабник я и скандалист...

Вместе с тем, вряд ли Есенина можно считать «антисемитом» в общепринятом понимании этого слова. Антисемит - человек, ненавидящий любого человека еврейской национальности, чего у Есенина не было.

Доказательством можно считать то, что большинство его жен и любовниц были еврейки, а он их любил, да еще как! Да и преданных друзей среди евреев было предостаточно. С юношеских лет он дружил с Леонидом Каннегисером (впоследствии расстрелянным ЧК); другой его друг, Андрей Соболь, подчеркивал: «Я еврей. Скажу искренне: я еврей-националист. Антисемита я чую за три версты. Есенин, с которым я дружу и близок, для меня родной брат. В душе Есенина нет чувства вражды и ненависти ни к одному народу». (Уже в более позднее время логическим следствием антирусского периода 1920-х годов стало установление в центре столицы России трех памятников потомственным евреям: Карлу Мордухаю Марксу, Феликсу Эдмундовичу Дзержинскому, Янкелю Мошевичу Гаухману-Свердлову. При возвращении Москвы в российское лоно два памятника были сняты.)

Начали образовываться две основные группы писателей, поэтов: пролетарские - городские и крестьянские - сельские. На них и обратил внимание Троцкий. Есенин же ни к кому больше не примыкал, стал независимым - и это позиция истинного художника, творца, патриота России. Она проявлялась во всем, в том числе и в спорах с Маяковским и о Маяковском.

«Маяковский... дарование мощное, большое. И при этом - ничего человеческого в стихах. Берет горлом, а начинаешь читать с листа - так волосы дыбом встают. Да и какая это поэзия? Приложение к идеологии».

«А каков закон судьбы ваших кобылез?» -огрызался Маяковский в одном из споров.

«Моя кобыла рязанская, русская. А у Вас облако в штанах... Россия моя! Понимаешь? Моя Россия! А ты... ты американец».

Споры, которых было много, выигрывал Есенин, потому что у него была твердая национальная позиция, а у Маяковского - безнациональная советская, но очень нужная в то время. Одному из своих друзей, Вадиму Шершеневичу, Есенин говорил: «Знаешь, почему я -поэт, а Маяковский так себе - непонятная профессия? У меня родина есть! У меня есть Рязань! Я вышел оттуда, и какой ни есть, а приду туда же! А у него - шиш!» Размышляя, Есенин продолжал: «Он - поэт для чего-то, а я -поэт от чего-то. Вот таким «для чего-то» и наставят памятников после смерти». И из всех объединений стала вырисовываться новая линия - безнациональная и необходимая большевистской власти. Литературные течения, примкнувшие к ней в 1920-х годах, получили поддержку. Быстро разрастались, и к 1930-му преобразовались в Союз советских писателей.

Еще более негативным было отношение Есенина к Демьяну Бедному. Да, Д.Бедный прославился тем, что воспевал на примитивном наречии все и вся, плотно прижимаясь к событиям и требованиям агитационных задач. И хотя Есенин Бедного и Маяковского ставил в одну строку, разница, конечно, была: Маяковский служил большевикам. Бедный низкопоклонно прислуживал за кремлевские пайки, да и способности, образование у него были пожиже. Хотя в школе проходили и того, и другого. Нас часто заставляли петь:

«Как родная меня мать провожала, Тут и вся моя родня набежала...»

У Д.Бедного это считалось шедевром, как, например, у Чайковского - Шестая симфония (воистину - по Сеньке и шапка).

Такие твердые позиции и стремительный взлет имели определенные основания. Во время гражданской войны Лев Троцкий был большим поклонником хлестких агитвиршей Демьяна Бедного, вообще пользовавшихся популярностью среди красноармейцев. С легкой руки Троцкого Д.Бедный, единственный из стихотворцев, получил орден Красного Знамени, обойдя своих конкурентов - поэтов и старых, и новых. Гражданская война прошла. Наступило время новых разгромных постановлений, например, о запрещении Лениным колокольного звона. И Демьян Бедный старался прислуживать еще усерднее.

«Вечерний звон! Ве-чер-ний зво-о-он!

Как много ду-у-ум наводит о-о-он!»

Эту песню мы певали хором,

Когда наши головы были забиты вздором.

Да что! Немало ученых голов

Писали научные исследования

О малиновом звоне колоколов.

А как в Москве колокола завывали,

Когда мы «старую Русь» добивали!

Когда пошли неожиданно в гору

Дела Колчака,

Колокола отбивали в ту пору

Почти трепака.

Можно было следить за белогвардейской местью,

Внимая церковному «благовестью».

Деникин под Тулой, угроза Кремлю?

Юденич совсем навалился на Смольный?

Об этом, радуя белую тлю,

Гудел трезвон колокольный...

Вот мне когда стал навек ненавистен

Колокольный «благовестный» звон!

У Есенина к Бедному были и личные обиды. При известном суде над четырьмя поэтами, обозвавшими евреев жидами (среди которых был и Есенин), Д.Бедный призывал «поступить по закону» (тому самому - «О борьбе с антисемитизмом»). По этому поводу Есенин написал: «Сволочь кремлевская, Ефим Лакеевич Придворов».

(Далее, уже после смерти поэта, Ефим Алексеевич не понял смены национальной политики, и после фельетона «Слезай с печки» и пьесы «Богатыри» был осужден и развенчан, хотя греб в ту же сторону. Свято место пусто не бывает: место Д. Бедного на официальном Олимпе занял И.Эренбург. Он также выслуживался, воспевал все, что мог, но однажды не попал в струю политической конъюнктуры. Имя и способности не имели значения в той системе, ценились слух и нюх, как у овчарки.)

Но это все было потом. А пока в Москве перед глазами Есенина стояла страшная картина. На улицах люди падали от голода, задыхались в тифе, замерзали в квартирах, топили печи-времянки книгами, разрубали иконы для самовара. Но самое было страшное - нарастающий разгул ВЧК, разжигавшийся в прессе. В «Красной газете» хорошо известный Лев Сосновский призывал: «Русская революция ставит врагов к стенке и расстреливает... Завтра мы заставим тысячи их жен одеться в траур... Через трупы - путь к победе!!»

Одни оправдывали и призывали, другие разряжали обойму за обоймой. Среди увлеченных кровавой оргией на Лубянке прославлялись и женщины. Например, Александра Рекстынь, Конкордия Громова, Евгения Бош, Ревекка Майзель, Розалия Залкинд... Особым усердием отличались латыши, евреи, китайцы. Можно представить, какой это был расстрельный психоз, если сам их главнокомандующий не выдержал и стал биться в эпилептических припадках. В начале января 1920 года на заседании ЦК РКП(б)и осудили переусердие ЧК и Дзержинсного. С Дзержинским опять случился припадок.

Нужно заметить, что осуждение ЦК мало что изменило. Это могло быть разве что очередным трюком, стремлением обелить себя в глазах народа. Через несколько месяцев в «Известиях» появилось сообщение об очередном расстреле по решению Ревтрибунала под председательством А.Я.Розенберга. «Комкор Думенко, начальник штаба Абрамов, начальник разведки Колпаков, начальник оперативного отдела Блехерт, комендант штаба Носов, начальник снабжения 2-й бригады конкорпуса Кравченко вели систематическую юдофобскую и антисоветскую политику, обзывая отечественных руководителей Красной Армии жидами, не признавали политических комиссаров, тормозя политическую работу в корпусе...» Все они были «за Советы, но без жидов», против «института комиссаров», учрежденного Троцким.

Декрет «О борьбе с антисемитизмом» действовал в полную меру в отношении не только обычных граждан, но и героев гражданской войны, награжденных орденами и почетными званиями. Решающим фактором являлась национальность.

«Все русское травят и поносят, выдирают с корнем», - часто замечает Есенин и, в конце концов, отправляется за поддержкой к М.И.Калинину в село Верхняя Троица, вблизи Твери. Но русский Калинин не понял или не захотел понять поэта, пустившись в рассуждения и навязывая политические установки, что нужно писать не о русской деревне, а о социалистической. Теперь повсюду Есенин начинает горячо, открыто говорить: «В моем доме не я хозяин, в мой дом должен стучаться, и мне не открывают». Замечает: «Одолели нас люди заезжие, а своих не пускают домой». В полный голос он отстаивает свои национальную и патриотическую позиции. «Намордник я не позволю надеть на себя и под дудочку петь не буду. Это не выйдет!»

К этому времени поэт уже успел посидеть в ЧК, правда, всего две недели. Чудом вышел. Голодный, обозленный, но не сломленный. «Мы все злые, вы не знаете, как мы злы, если нас обижают. Не тронь, а то плохо будет. Буду кричать, буду, везде буду. Посадят? Пусть сажают - еще хуже будет. Мы всегда ждем, терпим долго. Но не трожь. Не надо».

Многих его друзей и посадили, и расстреляли (А.Берзень, Н.Клюева, А.Ганина, Ив.Макарова, Ив.Приблудного, Л.Каннегисера, И.Касаткина, П.Васильева, С.Клычкова, П.Орешкина, Б.Эрлиха...).

Жалко им, что Октябрь суровый

Обманул их в своей пурге.

И уж удалью точится новой

Крепко спрятанный нож в сапоге.

Сажать Есенина было нежелательно. Он имел встречи с Троцким и Сталиным, с Кировым, в то время опекавшим его; с Бухариным, брызжущим слюной в припадке ненависти к поэту; с Калининым, надеющимся на появление стихов Есенина о социализме в деревне; с Дзержинским, выразившим удивление, что, не имея прикрытия ВЧК, тот еще существует; и с другими большевистскими функционерами.

В искренность удивления Дзержинского поверить трудно. Опека у Есенина была, и весьма существенная, - Яков Григорьевич Блюмкин (Симха-Янкель Гершев Блюмкин).

Яков Блюмкин - яркая и значительная фигура своего времени, настоящий чекист. Он родился в семье торгаша на бедной степной окраине Одессы - Молдаванке - гнезде ворья и бандитов. Как способный представитель своей среды, он в 18 лет подружился с Михаилом Винницким - знаменитым вором и аферистом Мишкой Япончиком. А Япончик гордился дружбой с крупным бандитом-каторжником Григорием Котовским, на которого Блюмкин тоже равнялся. Энергичный босяк, склонный к авантюризму, имел достойных учителей.

Прекрасным экзаменом для Блюмкина стало участие в убийстве германского посла, крупного политика и дипломата Вильгельма фон Мирбаха 6 июля 1918 года. Это убийство было очень важно для Ленина. Мирбах руководил работой немецкой агентуры, контролировал поступление денег и их реализацию. Ленин ощущал спиной, насколько этот немецкий резидент висит над его душой, невидимо, но ощутимо давит на него.

Блюмкин был прекрасной кандидатурой - в Москве его тогда никто не знал, а на задание он пошел без документов. Для верности дела к нему приставили члена ревтрибунала Николая Андреева, так как не знали, насколько оперативно поведет себя 18-летний одесский бандит в непривычном для него светском обществе немецкого посольства. Такая предосторожность оказалась ненапрасной. Когда по фальшивому удостоверению с поддельной подписью Дзержинского они проникли в посольство, Блюмкин первый неожиданно выхватил из-за пазухи пистолет и выстрелил через стол в Мирбаха, как только тот предложил ему присесть. Блюмкин промахнулся. Посол с простреленным плечом попытался скрыться. Но его настиг смертельный выстрел в спину моментально среагировавшего на ситуацию Николая Андреева. Взорванная бомба помогла бандитам скрыться.

...Ленин вбежал в посольство, полный ненависти и возмущения, выражая извинения и сочувствие (на немецком) и заверяя сотрудников, что убийца будет найден и расстрелян. Вернувшись в кабинет, позвонил Дзержинскому и сказал: «Убийцу надо искать со всем старанием, но находить необязательно».

Никто Блюмкина и не искал. Знали, что он находится на Украине. А потому Есенин после очередного протокола и передачи в суд его дела (о скандалах и антисемитизме), выехал срочно туда. Блюмкин помог, и дело отправили в архив. В следующий раз, когда против него было возбуждено дело по тем же обвинениям, Есенин уехал на Кавказ - опять к Блюмкину, который в это время находился в Иране, участвовал в создании Гилянской Советской Республики с главным городом Решат. Блюмкин - комиссар Гилянской Красной Армии, член компартии Ирана. Он встретился с Есениным и опять накрыл его своим крылом.

Есенин познакомился с Блюмкиным еще в 1919 году в известном кафе «Домино» на Тверской. Здесь собирались многие поэты и артисты, от Сергея Есенина до Игоря Ильинского. Такое крупное интеллектуальное сборище не могло пройти мимо ЧК, и не прошло. В нем успешно и работал крупнейший чекист Я.Блюмкин. Он сразу же подружился не только с Сергеем Есениным, но и с Анатолием Мариенгофом, Николаем Клюевым, Рюриком Ивневым и другими. ЧК послало его опекать своих подопечных - и подопечные в тумане папиросного дыма и в спиртном угаре раскрывали для ЧК свои помыслы, желания, планы и общее настроение в этой среде.

А в 1929 году чекиста Блюмкина, очень много сделавшего и еще больше знавшего о закулисных делах всемогущей организации, допрашивал и расстрелял по личному приказу вождя Я. Агранов.

Но наконец наступило время убрать Есенина, в чем была большая заинтересованность Каменева. (Есенин как-то по пьянке рассказал агенту Тарасову-Родионову о том, что у него есть поздравительная телеграмма Каменева Великому князю Михаилу. Это был сильный компромат.) В ноябре 1925 года план физического устранения поэта созрел. Ситуация складывалась очень удачная. Есенин собрался ехать в Ленинград. Чтобы он не остановился, как обычно, у своих друзей, чекист Георгий Устинов предусмотрительно снял для него номер в гостинице «Англетер». Комендантом гостиницы, находившейся под особым контролем ЧК, был чекист Назаров, участвовавший в деятельности заградотрядов и расстрелах.

Через четыре дня после приезда поэта в Ленинград и заселения в № 5 «Англетера», чекисты вечером пришли и убили его. В номере остался буквально погромный беспорядок, следы борьбы и насилия (были обнаружены раны на лице, руке поэта). Искали телеграмму Каменева. После изъятия пропали пистолет, рукописи и даже пиджак. Потом поэта довольно нескладно повесили на ремне от чемодана (ремень затем тоже таинственно исчез). Многие сотрудники ЧК, явные и тайные, как по команде, написали заметки и статьи о том, что Есенин повесился. В Литературном музее долгое время выставляли веревку, «на которой повесился Есенин». Такая дружная настойчивость многих насторожила. Все усилия ЧК были тщетны. Над ними больше смеялись, чем верили в них. Отец Иван Смирнов, духовник Сережи с детства, без колебаний отпевал его в Константинове как убиенного. Зинаида Райх, уже будучи женой Мейерхольда, часто говорила, что когда-нибудь расскажет о подлинной смерти Есенина. Это ей стоило жизни. Все свидетели последних часов Есенина или тоже «повесились», или просто исчезли.

Уже в наши дни доктор медицинских наук, академик Петровской академии наук и искусства Федор Морохов в большой научно-аналитической статье (Молодая Гвардия, 1994, № 7) дает полный подробный анализ не только самого происшествия и всей атмосферы, царившей вокруг поэта в то время, но и скоропалительных, а подчас и недобросовестных конъюнктурных выводов, сделанных есенинскими современниками. В заключении он пишет: «Дорогие соотечественники. Познаем и поймем истину - Есенин был убит! Он был убит ритуально теми, кто, незаконно захватив в 1917 году власть в России, боялся его разоблачительной духовно-поэтической силы и славы».

Конечно, со смертью Есенина Россия потеряла одного из своих гениальных национальных поэтов. Достаточно взять томики его стихов, чтобы в этом убедиться. К сожалению, задача книги не позволяет подробно рассказать о нем. Но стоит напомнить, что его стихи брали за душу, над ними вздыхали и проливали слезы. И не только миллионы читателей, но и многие маститые писатели, художники, в их числе Горький, Анненков, Осмеркин. Прочитав стихотворение «О собаке», Горький сказал: «Не верилось, что этот маленький человек обладает такой огромной силой чувств».

Занеслись залетною пташкой Панихидные вести к нам. Родина, черная монашка, Читает псалмы по сынам.

В церквушке за тихой обедней Выну за тебя просфору, Помолюся за вздох последний И слезу со щеки утру.

Седые вербы у плетня Нежнее головы наклонят. И не обмытого меня Под лай собачий похоронят.

А месяц будет плыть и плыть, Роняя весла по озерам... И Русь все так и будет жить, Плясать и плакать у забора.

Все так и было. Предсказания - удел талантливых писателей и поэтов.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: