Пруд с декоративными рыбками и другие истории 2 глава

Старик бросил на воду еще пригоршню корма, и все три рыбы всплыли, чтобы его сожрать.

Я пошел назад в шале, унося с собой книги про фокусы былых времен. Звонил телефон: кто‑то со студии. Со мной хотели поговорить про синопсис. Через тридцать минут меня будет ждать машина.

— Джейкоб будет?

Но линия уже была мертва.

Встреча была с австралийским Кем‑то и его ассистентом, очкариком в костюме. Это был первый костюм, который я пока тут видел, а оправа очков сверкала ярко‑голубым. Он как будто нервничал.

— Где вы остановились? — спросил Кто‑то. Я сказал.

— Разве не там Белуши…

— Так мне говорили. Он кивнул.

— Когда он умер, он был не один.

— Не один?

Он потер пальцем вдоль острого носа.

— На вечеринке была еще пара ребят. Оба режиссеры, оба на тот момент первой величины. Имен мне лучше не называть. Они вам не нужны. Я про это узнал, когда продюсировал последний фильм про Индиану Джонса.

Неловкое молчание. Мы сидели за огромным круглым столом, а было нас всего трое, и перед каждым лежал экземпляр написанного мной синопсиса. Наконец я не выдержал:

— Что вы об этом думаете?

Оба кивнули — более или менее в унисон.

А потом изо всех сил попытались сказать, как он им неприятен, не говоря при этом ничего, что могло хоть как‑то меня обидеть. Очень странный вышел разговор.

— У нас проблемка с финалом, — сказали они, как бы намекая, что виноваты во всем не я и не сценарий, и даже не финал, а они сами.

Они хотели, чтобы герои были посимпатичнее. Хотели ярких огней и контрастно‑черных теней, а не оттенков серого. Они хотели, чтобы героиня была героической. А я кивал и делал пометки.

Под конец встречи мы с Кем‑то пожали руки, ассистент в очках с голубыми стеклами и голубой оправой провел меня через лабиринт коридоров во внешний мир, к моей машине и шоферу.

Пока мы шли, я спросил, есть ли где‑нибудь на студии фильм с Джун Линкольн.

— С кем? — Звали его, как оказалось, Грег. Достав небольшой блокнот, он что‑то записал в нем карандашом.

— Она была звездой немого кино. Знаменитой в двадцать шестом.

— Она снималась на этой студии?

— Понятия не имею, — признался я. — Но она была знаменитой. Даже более знаменитой, чем Мари Провост.

— Кто?

— «Победитель, попавший на обед к собаке». Одна из величайших звезд немого экрана. Умерла в бедности, когда пришло звуковое кино, и была съедена собственной таксой. Ник Лоу написал про нее песню.

— Кто?

— «Я знал невесту, когда она играла рок‑н‑ролл». Но это к делу не относится. Кто‑нибудь сможет найти мне фотографию Джун Линкольн?

Он записал в блокнотике еще что‑то.

Мы вышли на дневной свет, меня ждала машина.

— Кстати, — сказал он, — вам следует знать, что он чушь городит.

— Прошу прощения?

— Чушь городит. С Белуши были не Спилберг и Лукас, а Бетт Мидлер и Линда Ронштадт. Устроили самую настоящую кокаиновую оргию. Это все знают. А он чушь городит. Господи, да он был просто младшим ассистентом на студии, когда «Индиану Джонса» снимали. А теперь чванится, будто это его фильм. Скотина.

Мы обменялись рукопожатием. Сев в машину, я отправился назад в отель.

В ту ночь меня наконец нагнала разница в часовых поясах, и я окончательно и бесповоротно проснулся в четыре утра.

Встав и сходив в туалет, я натянул джинсы (сплю я в футболке) и вышел во двор.

Мне хотелось увидеть звезды, но огни улиц были слишком яркими, а воздух — слишком грязным. Само небо было грязным, беззвездно‑желтым, и я подумал про созвездия, которые видно за городом в Англии, и впервые за все это время испытал приступ глубокой, глупой тоски по дому.

Мне не хватало звезд.

Я хотел взяться за рассказ или писать сценарий. А вместо этого корпел над вторым вариантом синопсиса. Я сократил число Мэнсонов‑младших с двенадцати до пяти, с самого начала сделал понятнее, что один из них (теперь это был мужчина) положительный, а остальные четверо — явно отрицательные.

Со студии мне прислали журнал. Пахло от него старой дешевой желтой прессой, на обложке стоял пурпурный штамп с названием студии, а ниже второй черный — «АРХИВ». Еще на обложке имелся сидящий в лодке Джон Барримор. Статья внутри была посвящена смерти Джун Линкольн. Я поймал себя на том, что мне тяжело ее читать и еще тяжелее понять: она намекала на чудовищные пороки, которые привели к смерти актрисы, хотя бы это я понял, но все остальное было словно дано каким‑то шифром, к которому современному читателю недоставало ключа. Или, по зрелом размышлении, автор некролога вообще ничего не знал и намеки подпускал наугад.

Более интересными — во всяком случае, более понятными — были фотографии. Полноформатный черно‑белый снимок женщины с огромными глазами и нежной улыбкой, которая курила сигарету (дым был нанесен аэрографом, на мой взгляд, довольно неумело: неужели кто‑то когда‑то покупался на такие неуклюжие подделки?); еще одно фото — постановочное объятие с Дугласом Фэрбенксом, за ним — маленькая фотография, где она стоит на подножке машины, держит двух крохотных собачек.

По фотографиям она не была красавицей тех времен. Ей не хватало трансцендентности Луизы Брукс, сексуальной притягательности Мэрилин Монро, распущенной элегантности Риты Хейворт. Она была старлеткой двадцатых годов, такой же скучной, как и все остальные старлетки двадцатых. В ее огромных глазах, в ее коротко стриженных волосах я не ощутил никакой тайны. У нее были превосходно накрашенные изогнутые губки. Я не мог себе представить, как бы она выглядела, будь она жива сегодня.

Тем не менее она была реальной, когда‑то она жила. Ее обожали и почитали люди во дворцах синема. Она поцеловала рыбину и ходила по территории моего отеля семьдесят лет назад: не в нормальном временном континууме, но в голливудской вечности.

Я пошел на встречу по поводу синопсиса. Никого из тех, с кем я говорил раньше, там не было. Вместо этого меня провели к очень молодому человеку в маленьком кабинете, который ни разу не улыбнулся, рассказывая мне, как ему понравился синопсис и как он доволен, что студия владеет правами на экранизацию. Он сказал, что, на его взгляд, фигура Чарльза Мэнсона особенно хороша и, обретя полноту, — «когда он будет полностью пространстволизирован», этот персонаж сможет стать следующим Ганнибалом Лектором.

— Но. М‑м‑м. Мэнсон. Это реальный человек. Сейчас он в тюрьме. Его банда убила Шэрон Тэйт.

— Шэрон Тэйт?

— Она была актрисой. Звездой. Она была беременна, а они ее убили. Она была замужем за Полански.

— За Романом Полански?

— Да. За режиссером. Он нахмурился.

— Но мы готовимся заключить сделку с Полански.

— Это хорошо. Он отличный режиссер.

— Он про это знает?

— Про что? Про книгу? Про наш фильм? Про смерть Шэрон Тэйт?

Он покачал головой: ничего из вышеперечисленного.

— Это сделка на три картины. С ней отчасти связана Джулия Роберте. Вы сказали, Полански про этот синопсис не знает?

— Нет, я сказал, что… Он поглядел на часы.

— Где вы остановились? — спросил он. — Мы поселили вас в приличном месте?

— Да, спасибо, — сказал я. — Я в нескольких шале от того номера, где умер Белуши.

Я ожидал, что мне доверительно назовут еще пару звездных имен: скажут, что Джон Белуши сыграл в ящик в обществе Джулии Андерс и мисс Пигги из Маппет‑шоу. Я ошибся.

— Белуши умер? — сказал он, собирая складками юный лоб. — Белуши не мертв. Мы снимаем картину с Белуши.

— Это младший брат, — объяснил он. — Старший умер несколько лет назад.

Он пожал плечами.

— По вашим словам выходит, сущая дыра, — сказал он. — Когда будете договариваться о приезде в следующий раз, скажите, что хотите остановиться в «Бель‑эйр». Хотите, мы сейчас вас туда переселим?

— Нет, спасибо, — отозвался я. — Я уже привык к этому месту. Так как же насчет синопсиса?

— Оставьте пока у нас.

Я увлекся двумя старыми театральными иллюзиями, которые нашел в купленных книгах: «Сон художника» и «Зачарованный оконный переплет». Я был уверен, что они метафоры чего‑то, но рассказ, который должен был их обрамлять, никак не получался. Я писал первые несколько фраз, которые не складывались в первый абзац, первые несколько абзацев, которые не складывались в первые страницы. Я набирал их с клавиатуры, а потом выходил из файла, его не сохранив.

Как‑то утром я сидел во дворе и пристально рассматривал двух белых карпов и одного белого с алым. Я решил, что они выглядят, как рисунок рыб руки Эшера, что меня удивило, так как мне никогда не приходило в голову, что в рисунках Эшера может быть хоть что‑нибудь реалистичное.

Благочестивый Дундас протирал листья фикусов. У него была бутылочка с раствором и тряпка.

— Привет, Благочестивый.

— Сэ‑а.

— Хороший сегодня день.

Кивнув, он закашлялся и стал бить себя кулаком в грудь, а потом кивнул снова.

Оставив рыб, я сел на скамейку.

— Почему вас не отправили на пенсию? — спросил я. — Разве вам не полагалась пенсия еще лет пятнадцать назад?

Он продолжал натирать.

— А то как же, полагалась. Но я тут достопримечательность. Управляющий сколько угодно может говорить, мол, тут все звезды мира останавливались, но это я рассказываю гостям, что Кэри Грант ел на завтрак.

— А вы помните?

— Нет, черт бы меня побрал. Но остальные тем более не знают. — Он снова закашлялся. — Что вы пишете?

— Ну, на прошлой неделе я писал синопсис сценария. Потом пришлось переделывать. А сейчас я жду… чего‑то.

— Так что же вы пишете сейчас?

— Рассказ, который никак не получается, как надо. Про викторианский фокус под названием «Сон художника». Там на сцену выходит художник с большим полотном, которое ставит на мольберт. Это картина с изображением женщины. А потом он смотрит на картину, и его охватывает отчаяние: ему никогда не стать настоящим художником. Затем он садится и засыпает, а изображение оживает, сходит с полотна и говорит ему, чтобы он не сдавался. Продолжал бороться. Однажды он станет великим мастером. Затем женщина забирается назад на полотно. Свет гаснет. Потом он просыпается, и снова видит перед собой картину…

— … а другая иллюзия, — объяснил я женщине со студии, которая совершила ошибку, изобразив притворный интерес в начале встречи, — называлась «Зачарованный переплет». Над сценой в воздухе висит окно, а в нем появляются люди, но кругом никого нет. Думаю, мне удастся провести этакую параллель между зачарованным окном и… ну, скажем, телевидением: в конце концов, оно же самый логичный кандидат на эту роль.

— Мне нравится Дэвид Зейнфельд, — сказала она. — Вы смотрите его шоу? Оно ни о чем. Я хочу сказать, там есть целые серии ни о чем. И Гарри Шэндлинг мне нравился, пока не сделал себе новое шоу и не стал таким язвительным.

— Все великие иллюзии, — продолжал я, — заставляют нас усомниться в реальности. Но они так же обрамляют вопрос — надо думать, каламбур умышленный — вопрос о том, во что превратится индустрия развлечений. Фильмы существовали до того, как появилось кино. Телевизор еще до появления телевещания.

Она нахмурилась.

— Это кинокартина?

— Надеюсь, нет. Это короткий рассказ, если только мне удастся его написать.

— Тогда давайте поговорим о картине. — Она перелистнула стопу заметок. Ей было лет двадцать пять, выглядела она одновременно и привлекательно, и стерильно. Я спросил себя, не была ли она одной из «новых знакомых» на завтраке в мой первый день, какой‑нибудь Диной или Тиной.

Недоуменно на что‑то посмотрев, она прочла:

— «Я знал невесту, когда она играла рок‑н‑ролл»?

— Он это записал? Это не из этого фильма. Она кивнула.

— Что ж, должна сказать, что кое‑что в вашем синопсисе вроде как… спорно. Эта история с Мэнсоном… ну, мы не уверены, что он то, что надо. Нельзя ли его выбросить?

— Но в нем‑то весь смысл. Я хочу сказать, книга называется «Сыны человеческие» и прямо отсылает на Мэнсона, и вообще она про его сыновей. Если его убрать, то почти ничего не останется, правда? Вы ведь про него книгу купили. — Я показал ей книгу, мой талисман. — Выбросить Мэнсона — это как, ну не знаю, как заказать пиццу, а когда она прибудет, пожаловаться, что она плоская, круглая и что сверху у нее кетчуп и сыр.

Она ничем не дала понять, что слышала хоть что‑то из мной сказанного.

— Как вам название «Когда я был Хулиганом»?

— Не знаю. Какое отношение оно имеет к фильму?

— Мы не хотим, чтобы люди думали, будто он про религию. Название «Сыны человеческие» звучит так, будто кино антихристианское.

— Что ж, там подразумевалось, что владеющая детьми Мэнсона сила сродни демонической. Но при чем тут хулиганы?

— Подразумевалось?

— В книге.

Она выдавила жалостливый взгляд, — таким могут наградить остальное человечество только люди, которые знают, что книги — это в лучшем случае права на весьма и весьма вольную экранизацию.

— Не думаю, что студия сочтет это уместным.

— Вы знаете, кто была Джун Линкольн? — спросил я. Она покачала головой.

— Дэвид Гэмбл? Джейкоб Клейн?

Она снова покачала головой, на сей раз чуть раздраженно. Потом выдала мне страницу с отпечатанным перечнем того, что, на ее взгляд, следовало исправить. В общем и целом все. Лист был озаглавлен «КОМУ»: мне и еще ряду людей, чьих имен я не узнал, и был «ОТ»: Донны Лири.

Сказав «Спасибо, Донна», я вернулся в отель.

Я хандрил целый день. А потом придумал способ переделать синопсис так, чтобы он удовлетворил все жалобы Донны по списку. Еще день размышлений, несколько дней стучания по клавишам, и я отослал на студию новый вариант.

Убедившись, что я искренне заинтересовался Джун Линкольн, Благочестивый Дундас принес мне свой альбом с вырезками. Само имя актрисы, как выяснилось, было псевдонимом, который взяла себе в 1903 году Рут Баумгартен в честь месяца июня и президента. Альбом был старый, переплетенный в кожу, а весом и размером походил на семейную Библию.

Она умерла, когда ей было двадцать четыре года.

— Жаль, что вы ее не видели, — сказал Благочестивый Дундас. — Жаль, что никаких ее фильмов не сохранилось. Она была такой великой. Она была самой большой звездой из всех.

— Она была хорошей актрисой? Благочестивый Дундас решительно покачал головой. — Нет.

— Она была прославленной красавицей? Если да, то по снимкам этого не скажешь.

Он снова покачал головой.

— Камера ее любила, это уж точно. Но красавицей она не была. В заднем ряду хористок нашлось бы десяток девчонок более хорошеньких.

— Тогда в чем же дело?

— Она была звезда. — Он пожал плечами. — Это и означает быть звездой. Этим все объясняется.

Я перелистнул несколько страниц: вырезки из газет, отзывы о фильмах, про которые я никогда не слышал, — о фильмах, единственные негативы и отпечатки которых давно потерялись, пропали или были уничтожены пожарными командами: нитратная пленка на целлулоидной основе считалась наилучшим очагом возгорания. Потом шли вырезки из журналов про кино: Джун Линкольн играет роль; Джун Линкольн на отдыхе; Джун Линкольн на съемочной площадке «Рубашки ростовщика»; Джун Линкольн в огромном меховом палантине, последний задавал временные рамки лучше, чем странная короткая стрижка или вездесущие сигареты.

— Вы ее любили? Он покачал головой.

— Не как женщину… — сказал он.

Повисла пауза. Протянув руку, он перевернул страницу.

— И моя жена убила бы меня, услышь она, что я говорю… Снова пауза.

— Но да. Худая мертвая белая женщина. Наверное, я ее любил. — Он закрыл альбом.

— Но ведь для вас она не мертва?

Он покачал головой. Потом ушел. Но свой альбом оставил мне, чтобы я еще его посмотрел.

Секрет иллюзии в «Сне художника» заключался в следующем: иллюзионист вносил на сцену крепко привязанную к заднику полотна девушку. Полотно поддерживали замаскированные провода, поэтому, когда художник с небрежной легкостью вносил полотно и ставил его на мольберт, он заодно вносил и девушку. Картина с девушкой на мольберте была установлена как сворачивающаяся штора, которую можно поднять или опустить. А вот «Зачарованное окно» создавалось в буквальном смысле при помощи зеркал: установленное под углом зеркало отражало лица людей, стоявших за кулисами.

Даже сегодня многие фокусники используют в своих номерах зеркала, чтобы заставить вас поверить, будто вы видите то, чего на самом деле нет.

Все просто, если знаешь, как это делается.

— Прежде чем мы начнем, — возвестил он, — должен вам сказать, что я синопсисов не читаю. У меня возникает такое чувство, будто они блокируют мое творческое воображение. Но не волнуйтесь, я велел секретарше подготовить выжимку, так что я в курсе.

У него была борода и длинные волосы, и он чуть‑чуть походил на Иисуса, хотя я сомневался, что у Иисуса были такие белые, начищенные зубы. Судя по всему, он был самым важным лицом из всех, с кем я пока говорил. Звали его Джон Рей, и даже я слышал про него, хотя не был до конца уверен, чем именно он занимается: его фамилия обычно возникала в начале фильмов, рядом со словами ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОДЮСЕР. Голос со студии, уговаривавшийся о встрече, сообщил мне, что они, то есть студия, просто на седьмом небе от того факта, что он «присоединился к проекту».

— А разве выжимка ваше творческое воображение не блокирует?

Он усмехнулся.

— Так вот, все мы считаем, что вы проделали изумительную работу. Просто поразительную. Есть лишь пара вещей, с которыми у нас проблемы.

— Например?

— Ну, та история с Мэнсоном. Мысль о том, что эти дети растут. Мы в офисе обмозговывали несколько вариантов, пытались посмотреть, что подойдет. Есть один парень, скажем, Джек Хулиган, ну знаете, как ирландские банды, это идея Донны…

Донна скромно склонила голову.

— Его сажают за сатанизм, поджаривают на стуле, но перед смертью он клянется вернуться и уничтожить всех, кто его упек за решетку. Переход к сегодняшнему дню, молодые ребята подсаживаются в компьютерных клубах на игру под названием «Хулиганы». В заставке его лицо. И пока они в нее играют, он начинает ими завладевать. Может, в лице у него что‑нибудь странное, что‑то вроде Джейсона или Фредди.

Он остановился, словно ожидал бурного энтузиазма. Поэтому я сказал:

— И кто же пишет и распространяет эту интерактивную игру?

Он ткнул в меня пальцем.

— Вы у нас писатель, дорогуша. Хотите, чтобы мы делали за вас всю работу?

Я промолчал. Просто не знал, что сказать. «Думай с точки зрения кино, — посоветовал себе я. — Кино они понимают», и сказал:

— Собственно говоря, вы предлагаете переснять «Мальчиков из Бразилии», но без Гитлера.

Он поглядел на меня озадаченно.

— Был такой фильм Аиры Левина, — сказал я. В его глазах не мелькнуло ни тени узнавания. — «Ребенок Розмари». — Он продолжал смотреть пустым взглядом. — «Щепка».

Тут он кивнул, где‑то что‑то связалось, до него дошло.

— Смысл понят, — сказал он. — Вы пишете роль для Шэрон Стоун, мы горы сворачиваем, чтобы ее достать. У меня есть кое‑какие каналы, чтобы связаться с ее командой.

На том я ушел.

Ночь выдалась холодная, а в Лос‑Анджелесе не полагается быть холодам, и в воздухе сильнее обычного пахло леденцами от кашля.

Где‑то под Лос‑Анджелесом жила одна моя давняя знакомая, и я решил ее найти. Отыскав ее номер, я взялся за дело и провисел на телефоне почти весь вечер. Мне давали номер, я по нему звонил, и все новые люди давали мне все новые номера, я звонил и по ним тоже.

Набрав очередную череду цифр, я наконец узнал ее голос.

— Ты знаешь, где я? — спросила она.

— Нет, — честно ответил я. — Мне просто дали этот номер.

— В больничной палате, — сказала она. — У матери. У нее кровоизлияние в мозг.

— Извини. С ней все в порядке?

— Нет.

— Извини.

Повисло неловкое молчание.

— Как у тебя дела? — спросила она.

— Довольно скверно.

Я рассказал все, что до сих пор со мной случилось. Сказал, как себя чувствую.

— Почему оно так выходит? — спросил я у нее.

— Потому что они напуганы.

— Почему напуганы? Чем напуганы?

— Потому что здесь твое имя и твоя репутация целиком и полностью зависят от последнего хита, к которому ты сумел примазаться.

— Не понял.

— Если ты что‑то одобришь, то студия может этот фильм снять, и ей это обойдется в двадцать — тридцать миллионов долларов. А если потом фильм обернется провалом, твое имя будет раз и навсегда связано с этим провалом, и ты потеряешь статус. А если тянешь время или отказываешь, то нет и риска потерять статус.

— Правда?

— Вроде того.

— А откуда ты столько знаешь? Ты же музыкант, к киноиндустрии отношения не имеешь.

Она устало рассмеялась.

— Я тут живу. Все, кто тут живет, такое знает. Ты пытался расспрашивать людей про их сценарии?

— Нет.

— Попытайся как‑нибудь. Спроси кого угодно. Парня на бензоколонке. Все равно кого. У каждого есть сценарий. — Тут кто‑то ей что‑то сказал, она ответила, а потом бросила мне: — Послушай, мне надо бежать. — И положила трубку.

Если в коттедже вообще полагался обогреватель, то я его не нашел и до костей промерз в моем маленьком номере, так похожем на тот, в котором умер Белуши, с такой же бездарной гравюрой на стене, с такой же стылой сыростью в воздухе. Я налил себе горячую ванну, чтобы согреться, но когда выбрался, мне стало еще холоднее, чем раньше.

Белые рыбины скользили взад‑вперед в воде, шныряли и шмыгали между листьев кувшинок. У одной на спине была алая отметила, которую с некоторой натяжкой можно было счесть отпечатком великолепных губ: чудесный стигмат полузабытой богини. В прудике отражалось серое небо раннего утра.

Я уныло смотрел на отражение.

— У вас все в порядке? — Я повернулся. Рядом со мной стоял Благочестивый Дундас. — Рановато поднялись.

— Плохо спал. Слишком холодно.

— Надо было позвонить портье. Вам принесли бы обогреватель и дополнительные одеяла.

— В голову не пришло.

Дыхание у него было тяжелым, с присвистом.

— Вы в порядке?

— Нет, разрази меня гром. Я старый. Доживете до моих лет, сами будете не в порядке. Но я еще буду тут, вас уже не будет. Как продвигается работа?

— Не знаю. Я перестал работать над синопсисом и застрял со «Сном художника», рассказом про викторианского иллюзиониста. Действие должно происходить на морском курорте в Англии, под дождем. Фокусник показывает на сцене иллюзию и этим как‑то изменяет публику. Его магия касается их сердец.

Он медленно кивнул.

— «Сон художника»… — повторил он. — М‑да. Вы видите себя художником или иллюзионистом?

— Не знаю, — ответил я. — Кажется, ни тем и ни другим.

Я уже повернулся уходить, но тут мне в голову пришло кое‑что.

— У вас случаем нет в столе сценария, который вы сами написали, мистер Дундас? — спросил я.

Он покачал головой.

— Вы не написали ни одного сценария?

— Только не я.

— Честное слово?

Он улыбнулся:

— Честное слово.

Я вернулся к себе в номер. Перелистнул большим пальцем страницы моего английского издания «Сынов человеческих» в твердом переплете, спрашивая себя, как вообще опубликовали нечто, столь неумело написанное, и зачем Голливуд приобрел на него права, если, купив, они не хотят его ставить.

Я попытался сесть за «Сон художника» — с плачевным результатом. Персонажи застыли. Они, казалось, были неспособны дышать, двигаться или говорить.

В туалете я выпустил в чашу ярко‑желтую струю. По серебру зеркала пробежал таракан.

Вернувшись в гостиную, я открыл новый файл и написал:

Я вспоминал об Англии… Был дождь

И странный театр на пирсе, бледный след,

Кошмар и колдовство, и боль, и ложь.

Каков кошмар? В безумие сойдешь…

А магия? Как старой сказки бред…

Я вспоминал — и Англию, и дождь.

Я одинок? Увы, ты не поймешь.

Там — пустота, где глохнет гром побед,

Где — колдовство, кошмар, и боль, и ложь.

Я думал — правду выдает за ложь

Волшебник.

Под покровом меркнет свет.

Я вспоминаю — Англия и дождь…

Виденья повторяются — точь‑в‑точь?

Вот меч, и чаша, сумрак и рассвет,

Кошмар и колдовство, и боль, и ложь.

Бледнеем мы — волшебный жезл воздет,

Печальна правда — пониманья нет.

Я вспоминаю Англию и дождь,

Кошмар, и колдовство, и боль, и ложь.

Не знаю, хорошее получилось стихотворение или плохое, но это не имело значения. Я написал нечто новое и свежее, чего раньше даже не пытался делать, и ощущение было чудесным.

Я заказал завтрак в номер и потребовал обогреватель и пару дополнительных одеял.

На следующий день я написал шестистраничный синопсис к фильму под названием «Когда я был Хулиганом». Джека Хулигана, убийцу‑маньяка с огромным вырезанным на лбу крестом, казнили на электрическом стуле, но он вернулся в интерактивной игре и завладел волей четырех молодых людей. Пятый молодой человек победил Хулигана: сжег электрический стул, на котором казнили преступника, а после выставили (такой я нашел ход) в музее восковых фигур, где в дневную смену работала подружка пятого молодого человека. По ночам она исполняла экзотические танцы.

Синопсис отправился со стойки портье на студию, а я — в кровать.

Засыпая, я молился, чтобы студия официально отказалась от проекта, и я мог бы уехать домой.

Мне приснился театр иллюзиониста, и в нем бородач в бейсболке внес на сцену киноэкран и, топая, ушел за кулисы. Серебряный экран висел в воздухе сам по себе.

Потом на нем вдруг пошел мигающий немой фильм: появилась женщина и стала смотреть прямо на меня. Это была Джун Линкольн, которая ступила за край мигающего экрана и, сделав несколько шагов, присела на мою кровать.

— Вы намерены посоветовать мне не сдаваться? — спросил я.

В общем и целом я знал, что это сон. Я смутно помнил, что понимаю, почему эта женщина звезда, помнил, как сожалел, что ни одного фильма с ней не сохранилось. В моем сне она была действительно прекрасна, несмотря на багровую полосу вокруг шеи.

— Зачем, скажи на милость, мне это делать? — спросила она. В моем сне от нее пахло джином и старым целлулоидом, хотя я не припоминал, чтобы хоть когда‑то ощущал во сне запахи. Ее губы раздвинулись в ослепительной черно‑белой улыбке. — Я ведь вырвалась, правда? — Встав, она прошлась по номеру. — Не могу поверить, что этот отель еще стоит, — сказала она. — Я когда‑то тут трахалась.

Ее голос был едва слышен за шипением и треском. Вернувшись к кровати, она уставилась на меня, как всматривается в мышиную норку кошка.

— Ты меня боготворишь? — спросила она.

Я покачал головой. Сделав еще шаг, она взяла мою руку из плоти в свою серебряную.

— Никто ничего больше не помнит, — сказала она. — Это тридцатиминутный город.

Я обязательно должен был спросить у нее кое‑что.

— Куда подевались звезды? — спросил я. — Я все смотрю в небо, но их там нет.

Она указала на пол шале.

— Ты не туда смотрел, — сказала она. Я никогда раньше не замечал, что пол шале — на самом деле тротуар, каждая плитка которого хранит звезду и имя. Многих имен я не знал: Клара Кимболл Янг, Линда Арвидсон, Вивиан Мартин, Торма Толмаджер, Оливия Томас, Мэри Майлс Минтер, Сиина Оуэн…

Джун Линкольн указала на окно шале.

— И вон там.

В распахнутое окно я увидел раскинувшийся подо мной Голливуд: бесконечная панорама мерцающих разноцветных огней.

— Разве они не лучше звезд? — спросила она. Действительно лучше. Я сообразил, что вижу созвездия уличных фонарей и фар. Я кивнул. Ее губы скользнули по моим.

— Не забывай меня, — прошептала она, но печально, точно знала, что я забуду.

Проснулся я от визга телефона. Сняв трубку, прорычал нечто нечленораздельное.

— Это Джерри Квойнт со студии. Вы нужны нам на ленч. «Бормочи что‑нибудь, бормочи», — приказал себе я.

— Мы пошлем машину, — сказал он. — Ресторан минутах в тридцати от вашего отеля.

Ресторан был просторным, залитым светом, полным зелени. Меня там уже ждали.

К тому времени я немало бы удивился, увидь я хотя бы одно знакомое лицо. Джон Рей, как сказали мне за закусками, ушел «из‑за разногласий по контракту», а вместе с ним, «разумеется», ушла и Донна.

У обоих мужчин были бороды, у одного — нечистая кожа. Женщина была худой и казалась приятной.

Они спросили, где я остановился, и, узнав где, один из бородачей сообщил присутствующим (сперва заставив нас поклясться, что дальше это не пойдет), что с Белуши, когда он умер, принимали наркотики политик по имени Гарри Харт и музыкант из группы «Иглз».

После мне сказали, что ждут не дождутся синопсиса.

Я задал вопрос:

— К «Сынам человеческим» или к «Когда я был Хулиганом», потому что, — сказал я, — с последним у меня проблема.

Они поглядели на меня недоуменно.

Речь шла о фильме «Я знал невесту, когда она играла рок‑н‑ролл», который, по их словам, и имел Высокую Концепцию, и По Ощущению Правильный. А еще добавили, что он В Духе Времени, что тем более важно в городе, в котором час назад уже Древняя История. Сказали, что было бы неплохо, если бы наш герой смог спасти героиню от брака без любви и если бы в финале они вместе сыграли бы рок‑н‑ролл.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: