|
Глава XXIX. ВХОДИТ АХАВ, ПОЗДНЕЕ - СТАББ
Прошло еще несколько дней, льды и айсберги остались у "Пекода" закормой, и теперь мы шли среди яркой эквадорской весны, неизменно царящей вокеане на пороге вечного августа тропиков. Нежные, прохладные, ясные,звонкие, пахучие, щедрые, изобильные дни были, словно хрустальные кубки сперсидским шербетом, через верх полные мягкими хлопьями замороженной розовойводы. Звездные величавые ночи казались надменными герцогинями в унизанномалмазами бархате, хранящими в гордом одиночестве память о своих далекихмужьях-завоевателях, о светлых солнцах в золотых шлемах! Когда же тут спать?Нелегко сделать выбор между этими чарующими днями и обольстительными ночами.Но колдовская сила немеркнущей красоты придавала новые могущественные чарыне только внешнему миру. Она проникала и внутрь, в душу человека, особенно вте часы, когда наступал тихий, ласковый вечер; и тогда в бесшумных сумеркахвырастали светлые, как льдинки, кристаллы воспоминаний. Все эти тайные силывоздействовали исподволь на сердце Ахава. Старость не любит спать; кажется, что чем длительнее связь человека сжизнью, тем менее привлекательно для него все, что напоминает смерть. Старыеседобородые капитаны чаще других покидают свои койки, чтобы посетить объятыетьмою палубы. Так было и с Ахавом; разве только что теперь, когда он чуть лине круглые сутки проводил на шканцах, правильнее было бы сказать, что онпокидал ненадолго палубу, чтобы посетить каюту, а не наоборот. "Точно всобственную могилу нисходишь, - говорил он себе вполголоса, - когда такойстарый капитан, как я, спускается по узкому трапу, чтобы улечься на смертноеложе своей койки". И вот каждые двадцать четыре часа, когда заступала ночная вахта и людина палубе стояли на страже, охраняя сон своих товарищей внизу; когда,вытаскивая на бак бухту каната, матросы не швыряли ее о доски, как днем, аосторожно опускали в нужном месте, стараясь не потревожить спящих; когдавоцарялась на корабле эта ровная тишина, безмолвный рулевой начиналпоглядывать на дверь капитанской каюты, и немного спустя старик неизменнопоявлялся у люка, ухватившись, чтобы облегчить себе подъем, за железныепоручни трапа. Какая-то человечность и внимательность была ему все жесвойственна, ибо в эти часы он обычно воздерживался от хождения по шканцам;ведь в ушах усталых помощников, ищущих отдохновения всего лишь в шестидюймах под его костяной пятой, тяжкий его шаг отозвался бы такими трескучимиоглушительными раскатами, что им мог бы присниться только скрежет акульихзубов. Но как-то раз он вышел, слишком глубоко погруженный в раздумье, чтобызаботиться о чем бы то ни было; своим тяжелым, громыхающим шагом он мерилпалубу от грот-мачты до гака-борта, когда второй помощник, старый Стабб,поднялся к нему на шканцы и с неуверенно-шутливой просьбой в голосе заметил,что если капитану Ахаву нравится ходить по палубе, то никто не может противэтого возражать, но что можно ведь как-нибудь приглушить шум; вот если бывзять что-нибудь такое, скажем, вроде комка пакли, и надеть бы на костянуюногу... О Стабб! плохо же ты знал тогда своего капитана! - Разве я пушечное ядро, Стабб, - спросил Ахав, - что ты хочешьнамотать на меня пыж? Но я забыл; ступай к себе. Вниз, в свою еженощнуюмогилу, где такие, как ты, спят под гробовыми покровами, чтобы заранее к нимпривыкнуть. Вниз, собака! Вон! В конуру! Ошарашенный столь непредвиденным заключительным восклицанием и внезапновспыхнувшим презрительным гневом старого капитана, Стабб на несколькомгновений словно онемел, но потом взволнованно произнес: - Я не привык, чтобы со мной так разговаривали, сэр; такое обращение,сэр, мне вовсе не по вкусу. - Прочь, - заскрежетал зубами Ахав и шагнул в сторону, словно хотелбежать от яростного искушения. - Нет, сэр, повремените, - осмелев, настаивал Стабб. - Я не станупокорно терпеть, чтобы меня называли собакой, сэр. - Тогда ты трижды осел, и мул, и баран! Получай и убирайся, не то яизбавлю мир от твоего присутствия. И Ахав рванулся к нему с таким грозным, с таким непереносимо свирепымвидом, что Стабб против воли отступил. - Никогда еще я не получал такого, не отплатив как следует заоскорбление, - бормотал себе под нос Стабб, спускаясь по трапу в каюту. -Очень странно. Постой-ка, Стабб, я вот и сейчас еще не знаю, то ли мневернуться и ударить его, то ли - что это? - на колени, прямо вот здесь, имолиться за него? Да, да, именно такая мысль пришла мне сейчас в голову, аведь это будет первый раз в моей жизни, чтобы я молился. Странно, оченьстранно, да и он сам тоже странный, н-да, как ни смотри, а Стаббу никогдаеще не случалось плавать с таким странным капитаном. Как он на менябросился! Глаза - словно два ружейных дула! Что он, сумасшедший? Во всякомслучае, у него должно быть что-то на уме, как наверняка что-то есть напалубе, если трещат доски. И потом, он проводит теперь в постели не большетрех часов в сутки; да и тогда он не спит. Ведь стюард Пончик рассказывалмне, что по утрам постель старика всегда бывает так ужасающе измята иизрыта, простыни сбиты в ногах, одеяло чуть ли не узлами завязано; а подушкатакая горячая, будто на ней раскаленный кирпич держали. Да, горячий старик.Видно, у него, это самое, совесть, о которой поговаривают иные на берегу;это такая штуковина, вроде флюса или... как это?.. Не-врал-не-лги-я.Говорят, похуже зубной боли. Н-да, сам-то я точно не знаю, но не дай мне богподхватить ее. В нем все загадочно; и для чего это он спускается каждую ночьв кормовой отсек трюма - так, во всяком случае, думает Пончик, - зачем онэто делает, хотелось бы мне знать? Кто это ему там в трюме свиданияназначает? Ну разве ж это не странно? Только где уж тут узнать. Вот всегдатак. Пойду-ка я вздремну. Да, черт возьми, ради того только, чтоб уснуть, ито уж стоило родиться на свет. А ведь правда, младенцы, как родятся, таксразу же и принимаются спать. Как подумаешь, странно и это. Черт возьми, всена свете странно, если подумать. Да только это против моих убеждений. "Недумай" - это у меня одиннадцатая заповедь; а двенадцатая: "Спи, когдаспится". - Так что идем-ка еще соснем немного. Однако постой, постой. Ведьон, кажется, назвал меня собакой? проклятье! он обозвал меня трижды ослом, асверху навалил еще целую груду мулов и баранов! Да он мог бы и ногой меняударить, если на то пошло. Может, он даже ударил меня, да только я незаметил, потому что очень уж меня поразило его лицо. Оно светилось, точнопобелевшая от времени кость. Да что же это за чертовщина со мной происходит?Меня ноги не держат. Словно вот поцапался со стариком и меня от этогонаизнанку всего вывернуло. Клянусь богом, мне все это, наверное, приснилось.Но как же, как, как? Остается только упихать все это подальше.. И скореедобраться до койки. А завтра еще посмотрим на это проклятое колдовство придневном свете, может, чего и надумаем. Утро вечера мудренее.
Глава XXX. ТРУБКА
После ухода Стабба Ахав стоял некоторое время, перегнувшись за борткорабля; потом, как это стало у него уже привычкой, он подозвал к себематроса и послал его в каюту за костяным стулом и за трубкой. Раскуривтрубку от нактоузного фонаря и поставив стул с подветренной стороны напалубе, он сел и затянулся. Во времена древних викингов троны морелюбивых датских королей, какгласит предание, изготовлялись из нарвальих клыков. Возможно ли было теперьпри взгляде на Ахава, сидящего на костяном треножнике, не задуматься оцарственном величии, которое символизировала собой его фигура? Ибо Ахав былхан морей, и бог палубы, и великий повелитель левиафанов. Несколько мгновений он молча курил, и густой дым вылетал у него изо ртачастыми, быстрыми клубами, которые ветром относило назад, ему в лицо. "В чемтут дело? - заговорил он наконец, обращаясь к самому себе и извлекаямундштук изо рта. - Курение уже не успокаивает меня. О моя трубка! Видно,круто мне приходится, если даже твои чары исчезли. Мне предстоят труды итяготы, а не развлечения, а я, неразумный, все время курю и пускаю дымпротив ветра; так отчаянно пускаю против ветра дым, точно посылаю в воздух,как умирающий кит, последние свои фонтаны, самые мощные, самые грозные.Зачем мне трубка? Ей положено в безмятежной тишине сплетать белые дымныеклубы с белыми шелковистыми локонами, а не с такими седыми взъерошеннымикосмами, как у меня. Я не стану курить больше..." И он швырнул горящую трубку в море. Огонь зашипел в волнах; мгновение -и корабль пронесся над тем местом, где остались пузыри от утонувшей трубки.А по палубе, надвинув шляпу на лоб, снова расхаживал Ахав своей шаткойпоходкой.
Глава XXXI. КОРОЛЕВА МАБ
На следующее утро Стабб рассказывал Фласку: - Никогда еще не видел ятаких странных снов. Водорез. Понимаешь, мне приснилось, будто наш старикдал мне пинка своей костяной ногой; а когда я попробовал дать ему сдачи, то,вот клянусь тебе вечным спасением, малыш, у меня просто чуть нога неотвалилась. А потом вдруг гляжу - Ахав стоит вроде этакой пирамиды, а я какпоследний дурак все норовлю ударить его ногой. Но самое удивительное, Фласк,- ведь знаешь, какие удивительные сны снятся нам порой, - но самымудивительным было то, что, как я ни злился на него, а будто все время думалпри этом, что, мол, вовсе это и не такое уж тяжкое оскорбление, этот пинокАхава. "Подумаешь, - говорю я себе, - чего уж тут такой шум поднимать? Ведьнога-то не настоящая". А это большая разница, чем тебя ударили: живой линогой или там рукой - или же каким-нибудь мертвым предметом. Потому-то,Фласк, пощечина в тысячу раз оскорбительнее, чем удар палкой. Живоеприкосновение жжет, малыш. И так у меня в этом сне все перепутано инеувязано, я пока знай колочу, все пальцы на ноге разбил об чертовупирамиду, а сам думаю про себя: "Ну что там его нога? Та же палка. Вродекостяной трости. Ей-богу, думаю, ведь это он просто шутя задел менятросточкой, а вовсе не давал мне унизительного пинка. К тому же, думаю,погляди-ка хорошенько: вон у него какой конец ноги - там, где ступня должнабыть, - прямо острие; вот если бы какой-нибудь фермер пнул меня своейтяжелой босой ступней, тогда бы это было действительно тяжкое, наглоеоскорбление. А ведь тут оскорбление сведено почти что на нет, сточено вострие". Но тут-то и случилось самое забавное, Фласк. Я все еще колошматилногой по пирамиде, как вдруг меня кто-то за плечи берет. Смотрю: этокакой-то взъерошенный горбатый старик, вроде водяного. Берет он меня заплечи, поворачивает и говорит: "Что это ты делаешь, а?" Ну, знаешь, иперепугался же я. Что за рожа - бр-р! Но я все-таки взял себя в руки иговорю: "Что я делаю? А тебе-то какая забота, хотел бы я знать, дорогоймистер Горбун? Может, тоже пинка в зад захотел?" Клянусь богом, не успел яэтого сказать, Фласк, как он уже поворачивается ко мне задом, нагибается,задирает подол из водорослей - и что б ты думал я там вижу? Представь, друг,провалиться мне на этом месте, у него весь зад утыкан свайками, острияминаружу. Подумал я и говорю: "Я, пожалуй, не стану давать тебе пинка в зад,старина". - "Умница, Стабб, умница", - отвечает он мне, да так и принялсяповторять это без конца, а сам шамкает, как старая карга. Я вижу, он всеникак не остановится, знай твердит себе: "Умница, Стабб, умница,. Стабб",тогда я подумал, что смело можно снова приниматься за пирамиду. Но только яподнял ногу, он как заорет: "Перестань сейчас же!" - "Эй, - говорю я, - чеготебе еще надо, старина?" - "Послушай, - говорит он. - Давай-ка обсудим стобой это дело. Капитан Ахав дал тебе пинка?" - "Вот именно, - отвечаю, - вэто самое место". - "Отлично, - продолжал он. - А чем? Костяной ногой?" -"Да". - "В таком случае, - говорит он, - чем же ты недоволен, умница Стабб?Ведь он тебя пнул из лучших побуждений. Он же не какой-то там сосновой ногойтебя ударил, верно? Тебе дал пинка великий человек, Стабб, и при этом -благородной, прекрасной китовой костью. Да ведь это честь для тебя. Так иотносись к этому. Послушай, умница Стабб. В старой Англии величайшие лордыпочитают для себя большой честью, если королева ударит их и произведет врыцари ордена Подвязки; а ты, Стабб, можешь гордиться тем, что тебя ударилстарый Ахав и произвел тебя в умные люди. Запомни, что я тебе говорю: пустьон награждает тебя пинками, считай его пинки за честь и никогда не пытайсянанести ему ответный удар, ибо тебе это не под силу, умница Стабб. Видишьэту пирамиду?" И тут он вдруг стал каким-то непонятным образом уплывать отменя по воздуху. Я захрапел, перевалился на другой бок и проснулся у себя накойке! Ну, так что же ты думаешь об этом сне, Фласк? - Не знаю. Только, на мой взгляд, глупый этот сон. - Может статься, что и глупый. Да вот меня он сделал умным человеком,Фласк. Видишь, вон там стоит Ахав и глядит куда-то в сторону, за корму? Таквот, лучшее, что мы можем сделать, это оставить старика в покое, никогда невозражать ему, что бы он ни говорил. Постой-ка, что это он там кричит?Слушай! - Эй, на мачтах! Хорошенько глядите, все вы! В этих водах должны бытькиты! Если увидите белого кита, кричите сколько хватит глотки! - Ну, что ты на это скажешь, Фласк? Разве нет тут малой толикинепонятного, а? Белый кит - слыхал? Говорю тебе, в воздухе пахнет чем-тостранным. Нужно быть наготове, Фласк. У Ахава что-то опасное на уме. Но ямолчу; он идет сюда.
Глава XXXII. ЦЕТОЛОГИЯ
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|
