ГЛИНСКОЕ БРАТСТВО НА ИВЕРСКОИ ЗЕМЛЕ 8 глава

* Речь идет о схиархимандрите Серафиме (Романцове).

Однажды я посетил ее пустыньку и стал рас­спрашивать об Иисусовой молитве и о схимонахе Иларионе. Монахиня Акиндина рассказывала, что схимонах Иларион до самой своей смерти считал себя чадом Православной Церкви и говорил, что имяславские споры - это какое-то страшное не­доразумение; он не вступал в эти дискуссии, а как бы стоял в стороне. Несколько раз он обращался к епископу с попыткой разъяснить учение об Иису­совой молитве, но словно петля все туже и туже за­тягивалась вокруг этого вопроса. Это принесло схи­монаху Илариону большие скорби и отчасти послу­жило причиной его смерти. У него началась болезнь сердца, а затем водянка, от которой он умер. Он за­вещал своим ученикам быть в послушании Церкви, а некоторых из них, в том числе монахиню Акиндину, благословил на пустынножительство. После ре­волюции гонение на Церковь на Северном Кавказе приняло особо жестокие формы, так как к нему при­соединилась еще борьба с казачеством, в результате которой были уничтожены многие станицы и села. Вместе с несколькими монахинями мать Акиндина пришла в Грузию и поселилась в сухумских горах. Она затруднялась отвечать мне на некоторые воп­росы об Иисусовой молитве или же не хотела обна­жать того, что было для нее самым святым и сокро­венным,- не знаю. Но, как я понял, она считала, что слова «имя Иисуса есть Бог» означают, что в имени Иисуса присутствует и открывается Бог или, другими словами, в молитве через священное имя Божие открывается сердце для благодати Духа Свято­го и присутствия Иисуса Христа. Не всякий моля­щийся достигает такого состояния, напротив, теперь это удел немногих. В Псалтири написано: Господь во храме святем Своем*, но это не значит, что храм есть Бог, и далеко не все входящие в храм ощущают при­сутствие Божие. Храм - это место, где вездесущий Господь открывается душе человека, а имя Иисус - это то имя, через которое Господь - выше всякого слова и имени - открывается душе, и тогда имя Иисус и благодать Божия в сердечной молитве восприни­маются нераздельно, как соединенные воедино друг с другом. Но это область мистического, субъективного переживания, а не богословских определений. По­добную мысль я услышал от схимонаха Серафима**, который был выслан с Афона по обвинению в имя-славстве. Он говорил: «Схимонах Иларион родился слишком поздно», имея в виду, что его не поняли ни те, кто его обвинял, ни те, кто его защищал.

* Пс.10,3.

** О встрече со схимонахом Серафимом см. выше, с.303-324.

Мистика не поддается философской интерпре­тации. Это мир новых для человека реалий, с кото­рым он соприкасается, мир не передаваемых сло­вом духовных сущностей, о которых можно гово­рить только образами, аллегориями и символами. Поэтому язык мистика может быть правильно по­нят лишь теми, кто имеет личный мистический опыт и знает всю условность человеческого языка. Здесь слово не адекватно реалии, открывающейся через духовное переживание, оно - некая заметка, знак, зарубка, оставляемая на пути. Здесь слово выбирается как ассоциативное звено между двумя реалиями, духовной и материальной, не похожими друг на друга. Здесь личный опыт должен воспол­нить недостающее, и чем ближе он к святоотечес­кой традиции, тем он более правилен и глубок.

Раньше даже светская литература содержала в себе аллегорию, притчи, иносказания. Теперь мистика вытеснена рационализмом; этот рацио­нализм, ставший диктатором современного мышления, убивает благоговение и старается сорвать покров с тайны. Защитники и против­ники имяславства говорили на языке рациона­листической схоластики, в частности это каса­ется иеросхимонаха Антония (Булатовича), кото­рый построил защиту имяславства на софистике. Может быть, схимонах Серафим имел в виду из­менения в мышлении и духовном видении современного человека.

Затем в имяславский спор включились новые силы, близкие к гностицизму и пантеистической философии, спор ушел еще глубже, в область абст­ракции, и в декадентских кругах имяславство при­обрело привкус оккультизма. Теперь этот спор вспыхнул с новой силой, уже не в монашеской сре­де, а среди околоцерковной интеллигенции с очень скудным опытом Иисусовой молитвы и православ­ной аскезы, зато с немалым самомнением и стрем­лением к изобретательству. Можно полагать, что здесь снова сухой религиозный рационализм, ко­торый сам по себе не вреден, но дает мало пищи для души, столкнется с рационалистическим оккуль­тизмом непрошеных защитников имяславия, кото­рый явится одной из форм борьбы оккультного пан­теизма (демонизма) с Церковью.

Мать Акиндина рассказывала, что перед ее мо­нашеским постригом духовник сказал ей: «Сколь­ко в Церкви есть имен святых угодников Божиих, а люди выбирают преимущественно одни и те же имена. Большинство имен теперь почти забыто, а ведь угодники Божий хотят, чтобы на земле жили люди, с которыми они были бы связаны через их имя. Поэтому я дам тебе имя мученика Акиндина, которое редко кто носит в наше время».

Я был у монахини Акиндины вместе с уже по­койным иеромонахом Зосимой. Она предоставила нам одну из келий для ночлега, а утром с пер­выми лучами рассвета разбудила нас, сказав, что нам пора собираться в путь. Она громко пропела несколько стихов из псалма, уже не помню какие, и мне тогда вспомнилось, как в детстве мать буди­ла меня, чтобы я скорее вставал и шел в школу, а мне в то время особенно хотелось спать.

Вспоминая наши разговоры об Иисусовой мо­литве, я думал о том, что мышление древних мистиков было иным - многогранным и объемным, а у современных людей оно стало плоским и ползу­чим, так что они, даже ссылаясь на святых отцов (в своем понимании), часто переносят объемное изображение на двухмерную плоскость, и в резуль­тате получается не чертеж, а ерунда.

Пустынник монах Иларион, живший в горах Малой Сванетии, считал, что выражение: «Имя Иисуса есть Бог», повторяющееся в книге схимо­наха Илариона «На горах Кавказа», тождествен­но словам преподобного Григория Синаита: «Мо­литва есть Бог». Но мне кажется, что это не со­всем так. Молитва есть действие, если угодно, синергическое действие, а имя - это символ и ору­дие молитвы. Оно священно в том смысле, что символ связан с символизируемым, а имя Иисус является высшим символом, связанным с Божест­венной Личностью. (Имя Иисус, относящееся к дру­гой личности, например, Иисус сын Сирахов, при­надлежит к числу обыкновенных человеческих имен.)

Впрочем, отец Иларион указывал, что слова преподобного Григория Синаита относятся не ко всякой молитве, а к тем молитвенным состояни­ям, в которых явно действует благодать (когда Дух Святой глаголет в сердце молитвенника «Авва Отче» Своим безгласным дыханием). Некоторые из таких состояний назывались у аскетов «изум­лением» и «восхищением». («Изумление» - от слов «из ума», то есть выход из плена плотского рассудка, новое видение мира, духовное прозре­ние, которое наступает чаще всего при нежданном явлении Божества. «Восхищение» - от слова «восхитить», взять, как свою добычу, повлечь за собой - говорится о действии благодати, схватившей, как бы пленившей душу. В этом состоянии исчезает само время и для человека остается толь­ко одна реалия - Божество и духовный мир.)

Не нам писать об этом. Мы ясно понимаем, что не нам, но мы хотели сохранить для христиан то, что может навсегда исчезнуть; сохранить от вре­мени и забвения как духовное достояние хотя бы смутные силуэты пустыни или ее неясные тени в своих воспоминаниях; мы также хотели предос­теречь наших современников от возможных оши­бок на духовном пути. Только в этом мы видим оправдание своей дерзости.

Как-то в Сухуми мне встретился юноша из Сванетии. Он приехал сюда учиться. Его отец был объездчиком в так называемой Малой Сванетии, в селении Латы. Он говорил, что там много лет жили монахи, а затем они куда-то ушли. Отец рас­сказывал ему об иеромонахе Авеле, человеке свя­той жизни. Сваны уважали его и прятали от влас­тей во времена гонений. Но какие-то негодные люди напали на отца Авеля и избили так, что он заболел и умер. Местные жители просили его назвать имена тех, кто его покалечил, но он отказал­ся и сказал, что прощает их. Юноша говорил, что когда монахи жили в лесу, то он с отцом, а иногда один, приходил к ним, и тогда радость была у него на сердце, а когда монахи ушли, то вместе с ними «ушла» и эта радость.

Я видел много самоотверженных людей в миру. Я видел старцев, живущих в монастырях и пре­бывающих большую часть суток в молитве. Но у пустынников чувствуется какая-то особая бла­годать, словно они носят в сердце своем тишину пустыни, словно на их лицах сияет отблеск буду­щего преображения. И теперь мне кажется, что эти люди - самые счастливые на земле.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: