СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 22 глава

На стенах были развешаны эскизы железного каркаса для конской головы. На других, как я поняла, Леонардо изобразил хитроумное деревянное приспособление, с помощью которого намеревался переправить готовый слепок из боттеги к котловану для литья.

– В чем же трудность? – спросил Лоренцо.

– В грунтовых водах. Верх статуи окажется в угрожающей близости от миланских подземных потоков. Если к форме проникнет влага, то весь замысел может окончиться крахом. – Леонардо улыбнулся. – Но все будет хорошо – и не иначе! Я не ради того так стараюсь для Il Moro, чтобы оплошать.

Вдруг залу огласил истошный вопль, отдаваясь под самым потолком, и мы разом обернулись, чтобы увидеть его источник. Им оказался прехорошенький мальчишечка лет десяти с чудной копной мягких белокурых локонов. Одет он был, не в пример прочим ученикам, в алые шелка. Проворно спрыгнув с подмостей, он кинулся наутек, спасаясь от рассерженного старшего товарища. Тот погнался за ним с криком: «Отдай же, бесенок!» – и оба тотчас юркнули под арку. Мы изумленно посмотрели на Леонардо.

– Кто это? – спросила я.

На лице сына появилось сконфуженное, незнакомое мне выражение – сумбурная смесь умиления, раздражения и любви.

– Салаи, – лишь покачал головой он.

– Салаи? – удивился Лоренцо. – По‑арабски это, кажется, значит «дьяволенок»?

– Весьма подходящее для него прозвище, – подтвердил Леонардо.

Я молча ждала от сына дальнейших объяснений.

– Я лишь недавно взял его в ученики, – добавил Леонардо.

– Шикарно же ты разодел своего ученика, – заметила я.

– Давайте поговорим о нем попозже. Мне еще столько хочется вам показать…

– А здесь что? – спросил Лоренцо, указывая на другую половину зала, на пространный холст, покрывавший высокую прямоугольную конструкцию.

Леонардо подошел к ней и без колебаний сдернул ткань, обнажив непонятный, но в высшей степени потрясающий агрегат. Мы с Лоренцо, оторопев, принялись обозревать приспособление, состоящее из двух пар тонких перепонок, перекрещенных наподобие стрекозиных крыльев. Посреди высилась открытая деревянная гондола с рычагами у днища и крупными шарнирами вверху. Всю конструкцию скрепляла система шкивов и канатов.

Леонардо без лишних слов влез в самую середину устройства, поставил ноги на педали, руки всунул в петли, приделанные к крыльям, а голову пристроил на холстяной перевязи. Затем он начал быстро‑быстро перебирать ногами, поднимая и опуская при этом руки. Крылья пришли в движение – сначала нехотя, но их размах становился все шире.

– Он задумал взлететь, – шепнула я Лоренцо.

– А это, выходит, летательная машина? – невозмутимо спросил Il Magnifico.

Шарниры над головой Леонардо вращались с невообразимой скоростью, крылья вздымали вокруг нас ветер.

– Смотри же, Лоренцо! – воскликнула я, указывая на основание конструкции.

Весь агрегат волшебным образом пусть и едва заметно, но все же оторвался от пола и на несколько мгновений завис в воздухе. Но Леонардо, очевидно, уже подустал, потому что взмахи крыльев замедлились, и гондола с громким скрипом осела на прежнее место. Леонардо высвободился из петель и вылез наружу, красный и запыхавшийся. Я подошла к нему.

– Ты никогда не перестанешь изумлять меня.

– Он поднялся в воздух, – с недоверчивым видом произнес Лоренцо.

– Поднялся, да, – подтвердил Леонардо, – хотя теперь‑то я знаю точно, что летать он не может – слишком тяжел. Но у меня есть и другие задумки, более способные к парению. А этот аппарат был моим первым опытом. – И Леонардо жестом велел двум ученикам снова прикрыть летательную машину холстом.

– Пишешь ли ты картины? – поинтересовался Лоренцо.

– О да. В основном портреты: Беатриче и еще один, очень неплохой, – Чечилии, любовницы Il Moro. Она от него в тяжести.

Леонардо прошел под арку и пригласил нас подняться вслед за ним по парадной лестнице. Лоренцо с трудом одолел несколько ступенек. Леонардо взял его под локоть и подбодрил:

– Еще чуть‑чуть.

Сын провел нас в наши покои, в славные времена расцвета дворца, без сомнения, принадлежавшие герцогу Галеаццо и Боне. Даже в нынешнем запущенном виде они немногим уступали нашим гостевым палатам в Ватикане.

– У меня своя кухарка, – улыбнулся Леонардо. – Джулия – настоящая искусница и потакает всем моим извращенным прихотям. Она божественно стряпает куриный суп с овощами. Давайте сегодня отужинаем вместе… если вы будете в силах. – Он озабоченно покосился на Лоренцо.

Тот, в свою очередь, любовно поглядел на меня и сказал:

– Мне бы только передохнуть немного… Пусть твоя мама поврачует мои старые колени своими заботливыми ручками.

Я снова обнялась с Леонардо, и он нежно поцеловал меня в макушку.

– Не могу поверить, что вы решились приехать. Тем более вдвоем. Мне больше нечего желать.

Он ушел, прикрыв за собою дверь.

– Благодарю тебя, любимый, – с признательностью сказала я Лоренцо. – Как хорошо, что ты привез меня сюда.

Вечером мы сошли вниз на ужин. В обеденном зале нас ожидал длинный стол, за которым хватило бы места для всех учеников боттеги, но накрытый всего на четверых. На тонкой белоснежной скатерти были с отменным вкусом расставлены незатейливые тарелки с приборами и вазы со свежими цветами всех оттенков.

Мой сын учтиво предложил Il Magnifico место во главе трапезы, но тот отказался.

– Это твой дом, Леонардо, тебе в нем и распоряжаться. – Лоренцо с улыбкой огляделся. – Ты теперь, как настоящий король, живешь в собственном дворце, так что сам и садись во главе стола.

Я заметила, какой польщенный вид сделался у Леонардо. Он был явно горд своими достижениями.

– Кого же мы ждем? – спросила я.

– Салаи.

– Дьяволенка?

– Я расскажу вам о нем сейчас, пока его здесь нет. – Леонардо вновь смутился, помолчал и потом признался:

– Салаи – мой родной сын.

Я сидела ошеломленная, не в силах вымолвить ни слова, но вовсе не от огорчения. Новость и вправду застала меня врасплох. Получалось, что Леонардо давно стал отцом, а я – бабушкой.

– Как же это вышло, Леонардо? – спросил Лоренцо. – Ты ведь никогда даже не упоминал о нем?

– Я и сам лишь в этом году узнал о том, что он живет на свете. – Леонардо снова надолго замолк. – Когда я впервые прибыл в Милан, Il Moro окружил меня всяческой заботой. – Он поглядел на Лоренцо:

– Все благодаря вам. Доброта герцога простиралась так далеко, что он даже уступил мне одну из своих куртизанок.

Мой сын редко краснел, но сейчас ему было явно неловко пересказывать эту историю.

– В ту пору у меня долго не было ни любовников, ни любовниц, а та девушка – ее звали Челеста – была очень красивой. И ее нрав походил на твой, мамочка… – Сын улыбнулся, вспоминая. – Я начал писать с нее одну из своих мадонн… – Он вдруг уставился в тарелку. – Она влюбилась в меня и, пока я рисовал ее, отвергала всех прочих посетителей. Даже самого Il Moro. – Леонардо снова улыбнулся. – Если бы Челеста не лишала тогда герцога своих милостей, я мог бы подняться в его глазах быстрее и гораздо выше. Но наконец Мадонна была закончена. Сам я, по правде сказать, был к Челесте равнодушен и к тому же… – Он застенчиво потупился, словно выдавая постыдную тайну. – Зороастр сходил с ума от ревности. Вскоре она уехала из Милана, и я зажил как прежде. – Леонардо откинулся на спинку сиденья и издал глубокий вздох. – А в прошлом году сюда явился некий коротышка, которого я знать не знал, и изъявил желание побеседовать со мной. Я решил, что он пришел с каким‑то поручением. – Леонардо улыбнулся печально. – Так оно и оказалось, только я не ожидал ничего подобного. Он поведал мне, что недавно скончалась его жена Челеста. В молодости она слыла первой красавицей – да такой, что, несмотря на ее неблаговидное прошлое при герцогском дворе и невзирая на маленького сынка, которого она звала Джакомо, этот человек счел себя счастливцем, когда она согласилась отдать ему руку. По его словам, поначалу их совместная жизнь протекала вполне благополучно. Он воздерживался от расспросов об отце мальчика, а Челеста об этом ни разу не заговаривала, и он справедливо рассудил, что ее ремесло до замужества, возможно, не дало ей самой возможности знать о нем. – Леонардо возвел глаза к потолку и с укором поморщился. – Мир в их семье пошатнулся вместе с первыми шагами Джакомо. Он рос сущим сорванцом, по пригожести сравнимым с матерью, но совершенно неуправляемым. Челеста же потворствовала сыну во всем и не позволяла мужу наказывать его за провинности. Джакомо все больше своевольничал и безобразничал, и муж с женой постоянно препирались из‑за него. Отчим, как ни старался, так и не смог полюбить чужого отпрыска. А потом Челеста занемогла – у нее нашли рак груди. На смертном одре она призналась мужу, кто был отцом Джакомо, и назвала мое имя. К тому времени, разумеется, я уже был известным в Милане живописцем. Тогда муж Челесты пришел ко мне, рассказал обо всем, и я ему безоговорочно поверил. – Леонардо необыкновенно задушевно улыбнулся мне. – У меня все это время был сын. – На его глаза набежали слезы. Он покачал головой. – Так я и усыновил его. Заплатил его отчиму. – Он хохотнул. – Но Джакомо оказался еще хуже, чем мне описали. Я в жизни не видел такого испорченного ребенка. С виду он чудо как хорош, и многое в нем напоминает мне его мать, но он лгунишка и воришка. И до сих пор, по крайней мере, я не заметил в нем ни интереса, ни способностей к искусству. От его крика голова идет кругом… и он постоянно всем грубит.

– А каковы его хорошие стороны? – мягко осведомился Лоренцо. – Ведь даже у самого отъявленного сорванца найдется парочка достоинств…

– Помимо красоты? – Леонардо на минутку задумался. – Он снисходителен к чужим недостаткам. Умеет хранить тайны. И еще… – Он сжал губы, словно не желая высказать лишнее. – Джакомо любит меня. Он признает во мне отца.

– Когда же мне дозволят повидаться с внуком? – Я с улыбкой взяла сына за руку.

Леонардо утер остатки слез.

– Пока что, как ты понимаешь, он будет тебе «внучатым племянником».

Он высморкался и позвонил в колокольчик. Дверь приоткрылась, и в нее просунула голову краснощекая толстушка.

– Джулия, вот мой дядюшка Катон и Лоренцо де Медичи.

– Рада знакомству с вами, почтенные синьоры, – довольно равнодушно ответила кухарка. – Нести ли ужин, маэстро?

– Не позовешь ли ты сначала Салаи?

– Совсем недавно я видела его во дворе, – закатила глаза Джулия. – Он там по локти перемазался в навозе!

– Вели ему почиститься и прийти сюда, – беззлобно ответил Леонардо, очевидно не умевший сердиться на свое чадо. – А мы пока можем приняться за суп.

В ожидании Салаи мы почти расправились с закуской. Озорник поспешно вошел, едва ли не вбежал в зал, запечатлел на щеке Леонардо поцелуй – то ли в залог привязанности, то ли от скуки – и плюхнулся на пустой стул рядом с Лоренцо. Я сидела наискось от него и с удовольствием рассматривала внука. Он успел переодеться после прогулки, но на его лбу по‑прежнему красовалась грязная клякса Его выпученные губы казались полнее, чем у Леонардо, зато удлиненный тонкий нос и красивые, широко расставленные карие глаза были явно отцовскими. Копна белокурых завитков тоже напомнила мне о сыне в раннем детстве, хотя Салаи, по новым обычаям, был довольно коротко острижен.

Внук не сводил с меня пристального взгляда.

– Это твой двоюродный дедушка Катон, – пояснил мальчику Леонардо. – А рядом с тобой сидит очень важный гость из Флоренции, Лоренцо де Медичи.

Салаи метнул на меня дерзкий взгляд и повернулся к Il Magnifico.

– Ты что, богач? – спросил он.

– Пожалуй, нет в Италии человека богаче меня, – едва сдержал улыбку Лоренцо.

– А сокровищница Il Moro, говорят, вся забита сундуками с золотом, и с алмазами, и с жемчугами, и с рубинами. А еще у него такая груда серебряных монет, что даже олень через нее не перепрыгнет!

– Салаи… – попытался урезонить сына Леонардо.

– Но я хочу знать, кто из них богаче! – вскричал тот.

– Зачем тебе это? – поинтересовалась я.

– Затем, – важно ответил проказник, – что мне нужно сейчас выяснить, кто будет моим покровителем, когда я вырасту.

– Маэстро признался нам, что у тебя нет особой тяги к искусству, – возразила я.

– Подумаешь! – ответил неунывающий Салаи. – Был бы хоть какой‑нибудь талант, а покровитель найдется!

– Может, придворным шутом попробовать? – предложил Лоренцо.

Салаи разинул рот и поглядел на отца:

– А и вправду! Я могу стать придворным шутом!

– Да, дурачок из тебя выйдет отменный, – согласился, не поведя бровью, Леонардо.

– Знаешь ли ты, – обратился к мальчику Лоренцо, – что при королевских дворах только шутам дозволяется говорить то, что им вздумается и на любую тему – лишь бы выходило смешно – и никто их за это не наказывает?

Салаи с гиканьем спрыгнул со стула и принялся отплясывать вокруг стола задорную тарантеллу, сопровождая ее не слишком пристойной для его возраста песенкой. Он один поднял столько шума, что Джулия снова просунула голову в дверь, укоризненно наблюдая за его проделкой. Под конец танца Салаи пару раз прокрутился волчком и довольно ловко перекувырнулся в воздухе, приземлившись прямехонько к ногам Лоренцо, улыбнувшись ему до ушей.

– Так и быть, беру тебя в шуты! – воскликнул Il Magnifico.

Мы радостно загалдели – все, кроме Джулии. Она неодобрительно покачала головой, проворчав: «Зря вы ему потакаете», и удалилась к себе в кухню.

– А теперь садись и ешь, – строго велел сыну Леонардо.

Мальчишка чуть‑чуть поклевал салат, а затем уставился на меня. Он смотрел не отрываясь, но я и не думала отводить взгляд. Салаи был мастер играть в гляделки: строил мне рожицы, скашивал глаза к переносице, вытягивал губы в трубочку, но я оставалась невозмутима. Наконец он сдался, объявив мне в отместку:

– Да он зануда!

– Ты был прав, – сказала я сыну. – Он грубиян.

Салаи издал губами неприличный звук.

– Салаи, доешь ужин в своей комнате, – закрыв глаза, распорядился Леонардо.

– А я уже и так наелся, – отозвался Салаи и мигом слез со стула.

Он схватил со стола хлебную горбушку, согнулся в церемонном поклоне перед Лоренцо, скорчил мне унылую мину, чмокнул отца в лоб и пулей вылетел из зала. Мы некоторое время сидели в оторопелом молчании.

– Помнишь дракончика на моей подушке? – наконец произнесла я. – Может быть, он унаследовал от тебя даже то, что ты и сам не ведаешь?

– Неужели я тоже был таким гадким?

– Всякое бывало…

Джулия внесла блюдо, на котором ароматно дымились грибные равиоли. Пока мы отдавали дань вкуснейшему яству, я потчевала Лоренцо анекдотами о ребяческих шалостях моего сына. Леонардо внимал им с изумлением, а порой с огорчением. К концу ужина он признался, что, должно быть, вправду сказано: яблоко от яблони недалеко падает.

На следующее утро я отправилась осматривать восточное крыло дворца Корте Веккьо. Оно представляло собой беспорядочное скопление переходов и комнатушек, в каждой из которых имелось по одному, а то и по два огромных окна. Все они являли настоящий пир для очей. В покоях во множестве висели вышитые шпалеры, некогда украшавшие стены королевских палат. Взор ублажали многочисленные картины и статуи – дары флорентийских мастеров, друзей Леонардо, но я нашла там и его собственные произведения. В одной из комнат все четыре стены были заняты черновыми набросками ужасного потопа наподобие того, что много лет назад приснился Джулиано Медичи. Я увидела смерчи и ураганы, чудовищные водовороты и волны, смывающие со скалы замок и погребающие под собой огромный город. Рядом на меловой стене я обнаружила наспех нацарапанные чертежи и математические уравнения, но ничегошеньки в них не разобрала. На полу, где уместен был бы лишь один турецкий ковер, Леонардо разложил целых три, искусно расстелив их так, что каждый был хотя бы частично виден. Ни клочка свободного пространства не пропадало у него зря, оттого дворец и напоминал сокровищницу: тут свисало с мраморной руки, отбитой, вероятно, с античной греческой статуи, киноварное ожерелье, там гордо красовалось в нише деревянное изваяние богини Исиды, украшенное гирляндой из крохотных живых орхидей…

В музыкальном салоне разместились бессчетные струнные и духовые инструменты. Была здесь и знаменитая скрипка с изумительным посеребренным корпусом в форме конской головы. По прибытии в Милан Леонардо вместе с ней экспромтом поучаствовал в придворном музыкальном состязании и победил в нем! После этого он, как ни странно, некоторое время слыл весьма одаренным скрипачом, но никак не живописцем. В этой комнате среди прочего высились стопки нот и таблиц, в которых несведущий человек нипочем не разобрался бы. На стенах были развешаны чертежи «музыкальных волн», вплывающих по воздуху в весьма правдоподобное человеческое ухо и продолжающих далее путь в голове слушателя.

Наконец я выбралась в главный коридор и зашла в бывший бальный зал. Леонардо, заметив меня, тут же поспешил навстречу.

– Доброе утро, дядюшка Катон! – весело приветствовал он меня. – Обожди‑ка, не подходи ближе. Сейчас я тебе кое‑что покажу.

Он отвел меня обратно под арку. Четыре ученика подошли к углам платформы, на которой была установлена летательная машина, и дружно начали тянуть канаты, приведя в движение замысловатую систему шкивов, противовесов, тросов и массивных цепей. Под грохот металлических рычагов деревянный прямоугольник оглушительно заскрипел, и вся конструкция вдруг начала плавно подниматься! Она уплывала вверх на цепях и канатах, а на ее место из нижнего этажа поднимался новый пол – точь‑в‑точь по размеру прежнего. Что‑то громко лязгнуло, и обе платформы остановились и застыли – одна высоко над нашими головами, другая – на месте бывшей. Теперь вместо летательного аппарата в зале стояли пять задернутых тканью мольбертов.

Ученики, справившись с работой, как ни в чем не бывало вернулись к своим обязанностям.

– Что такое ты мне показал? – с изумлением спросила я, кивая на хитроумную технику.

– Я считаю, что работа должна ходить к мастеру, а не наоборот. Теперь я на ночь могу убирать свои полотна под надежный замок.

Я принялась расхаживать среди мольбертов, приподнимая накидки, чтобы подсмотреть сюжеты картин. Одна казалась мне чуднее другой: женский портрет в профиль – Беатриче д’Эсте, по словам Леонардо; Лодовико в сумасбродном облачении, чем‑то напоминающий растолстевшую лесную нимфу; целитель в строгих темных одеждах; Мадонна с хрупким цветком в вазе, к которому с любопытством тянулся младенец Христос. В каждом из этих полотен явственно отразился неповторимый гений моего сына.

– Мне хотелось бы, чтобы ты тоже позировала мне, – тихо произнес Леонардо. – Но только без мужской одежды и обвязок.

– Зачем тебе рисовать старуху? – позабавило меня его предложение.

– Когда я гляжу на тебя, то вижу прежней, – признался Леонардо, – такой, какой помню тебя в его возрасте.

Он взглядом указал на Салаи, который на другом конце залы толок в ступке медный купорос, орудуя пестиком с таким ожесточением, что вокруг него клубилось синеватое облачко, оседая на лице и одежде. Леонардо с нежностью перевел на меня взгляд и шепнул:

– Madonna mia…[42]

– Может быть, когда‑нибудь… – отчего‑то засмущалась я. – У нас пока столько несделанных дел и забот…

– Лоренцо очень болен, да?

– Да. Но он полон сил – непонятно, откуда они берутся. Пока Флоренции что‑то угрожает, ее защитник не намерен умирать.

Тут к нам, путаясь в собственных ногах, подлетел Салаи и, уставив на отца синее от купоросной пыли личико, заявил:

– Я пошел гулять с друзьями!

– Ты не до конца перетер лазурную краску, – возразил Леонардо. – Пусть Алессио за меня трет! – надув губы, нахально ответил Салаи.

Их взгляды встретились. В глазах Салаи плясали чертенята, суля в будущем не меньшие неприятности, чем в настоящем.

– Доделаешь, когда вернешься.

Тщетными попытками напускать на себя суровость Леонардо прикрывал непростительное снисхождение к сыну.

Дождавшись все же, пока маэстро кивком отпустит его, Салаи с облегчением развернулся и уже рванулся с места, но его остановил гневный окрик учителя. Леонардо кивком указал на меня. Мальчик вернулся и равнодушно чмокнул меня в щеку. Затем, схватив шапочку с пером и потуже затянув завязки колета, был таков.

– Не малютка, а изверг, – сказал Леонардо, снимая накидку с неоконченной Мадонны с младенцем.

– Раз ты ему позволяешь… – мягко, без укоризны ответила я.

– Красные! – выкрикнул Леонардо.

В тот же миг подмастерье Алессио поднес ему палитру со всеми оттенками требуемого цвета. Леонардо взял ее и отпустил ученика, не забыв при этом похвалить его.

– Разве я не прав, мамочка, если стараюсь дать сыну все, что могу? – едва слышно спросил он.

– Кому‑кому, но только не мне отвечать на твой вопрос! – улыбнулась я. – По моему убеждению, каждый ребенок заслуживает хотя бы одного снисходительного родителя.

– Дьяволенок… – невесело усмехнулся Леонардо. – Будем надеяться, что он не уморит меня до смерти.

Мы с Лоренцо и Леонардо нанесли визиты Лодовико и Беатриче. В Милане мы были стеснены во времени, но от соблюдений приличий отступить было невозможно. В самом деле, Лоренцо нелепо выглядел бы в глазах своего важнейшего союзника, если бы не навестил его по приезде.

Кастелла Сфорца, абсолютно неприступная с виду крепость, сложенная из кирпичей цвета запекшейся крови, внутри поражала неописуемой пышностью. Il Moro и его юная невеста оказали нам необыкновенно радушный прием. Лодовико со времен нашей встречи в Риме очень возмужал, став коренастым мужчиной с широким полнокровным лицом и отвислым подбородком. Беатриче, младшая дочь Ферранте, кровожадного неаполитанского друга юности Il Magnifico – веселая, цветущая, в чудесном, расшитом жемчугом наряде, – сразу нас очаровала. Их пара, кажется, прекрасно освоилась с ролью «первого синьора и первой синьоры Милана», хотя истинным наследником герцогского титула оставался племянник Лодовико, Джан. Вместе с супругой Изабеллой он отныне тоже жил в замке, и Беатриче тайком шепнула мне, что Изабеллу такое положение вещей выводит из себя. Изабеллу бесил ее безвольный, изнеженный супруг, который трепетал от одного взгляда Il Moro, позволяя дяде беспрепятственно править в его герцогстве, поколачивал ее втихомолку и бахвалился направо и налево своей любовной интрижкой с деревенским пареньком.

Вняв настойчивым просьбам Лоренцо, мы провели в замке спокойный вечер в семейном кругу, наслаждаясь превосходным ужином. Музыканты в углу зала негромко играли для нас прелестные мелодии. Мы выслушали нескончаемые похвалы талантам Леонардо, равно как и уверения, что он сделался совершенно своим в миланском придворном кругу.

Когда Лоренцо и Лодовико отсели в сторонку, чтобы что‑то обсудить, Беатриче принялась развлекать меня, щебеча о нескончаемых задумках, выполнить которые предстояло придворному живописцу: о летнем домике в ее саду и о новой обстановке для ее и без того роскошных личных покоев. Беатриче собиралась поручить Леонардо и подготовку rappresentazione для будущих праздничных торжеств.

«Что‑нибудь этакое, божественное! – с увлечением восклицала она. – Чтобы планеты кружились, и весь зодиак, и чтобы светила горели точь‑в‑точь как на небе!»

Я уходила из Кастеллы Сфорца, преисполненная благодарности к искренним и благодарным покровителям Леонардо, хотя сам он посетовал мне на толстосума Il Moro за то, что тот крайне неохотно расставался с деньгами.

Не прошло и недели, как мы уже катили по живописным миланским окрестностям. Оказалось, что уединенная беседа Лоренцо с Il Moro не прошла даром: Лодовико помог нам приблизиться к цели, о которой сам остался в полном неведении. Я заметила, что добытые Лоренцо сведения сильно его обеспокоили, поскольку притязания союзника на управление Миланом простирались далеко за пределы герцогства и подразумевали также прилежащие территории. Позже нам предстояло обсудить меж собой эти частности, но сейчас все наши мысли были заняты только одним насущным вопросом.

Карета привезла нас к очаровательному загородному особняку, окруженному старыми оливами. Дверь открыл лакей с лошадиным лицом.

– Пожалуйте.

Он провел нас в строгую гостиную. Мы сели в кресла и односложно переговаривались, дожидаясь выхода той, на чьи плечи собирались возложить основное бремя нашего сговора.

– Бьянка Мария де Галеацца Сфорца, герцогиня Савойская, – загробным тоном объявил слуга.

В комнату спокойно и величаво вплыла благородная дама шестнадцати лет от роду. Мрачное аскетическое одеяние Бьянки как нельзя лучше соответствовало ее манерам – она являла собой разительнейший контраст с Беатриче, супругой ее дяди. Я похолодела, со смятением заметив на шее Бьянки, поверх глухого воротника унылого серого платья, католический крест.

Так же сдержанно Бьянка приняла и наши приветствия, благосклонно протянув мне и Леонардо руку для поцелуя, а Лоренцо подставила щеку. Il Magnifico, впрочем, она удостоила особого почтения.

– Ваше посещение – большая честь для меня, дорогой синьор, – сказала она ему. – Дядюшка не раз упоминал о вашей долголетней союзнической верности и дружбе. – Бьянка кивнула моему сыну. – Леонардо уверял меня, что вы были ему добрым покровителем. – Она улыбнулась мне со снисходительным равнодушием. – Вы, вероятно, чрезвычайно гордитесь вашим племянником.

– Да, – подтвердила я. Мне стало как‑то не по себе, словно мы по ошибке попали в чужой дом.

– Бернардо, – окликнула хозяйка слугу, ожидавшего приказаний у двери. – Я прогуляюсь с гостями, покажу им наши угодья.

– Буду рад сопровождать вас, – ответил тот с заметным неодобрением.

Бьянку, очевидно, здесь берегли пуще глаза.

– Это излишне: ко мне приехали давние друзья.

Слуга удалился, прикрыв за собой дверь, и в тот же момент с хозяйкой особняка произошла удивительная перемена. Ее лицо смягчилось, она сердечно улыбнулась нам и обняла Леонардо, затем опустилась на колени перед Лоренцо и пылко прижала к губам его распухшую в суставах руку.

Встав, она вымолвила: «Пойдемте со мной», и отворила дверь, ведущую в прекрасный сад. Пока мы не удалились от особняка на почтительное расстояние, Бьянка говорила с нами очень тихо, но потом ее звонкий голос исполнился горячности.

– Я так рада, что вы приехали! – воскликнула она. – Какие кошмарные вести приходят из Флоренции!

– Значит, вы правильно поняли все, что я вам написал, – утвердительно произнес Лоренцо.

– Ах, конечно! То, что не было в вашем письме зашифровано, вы изложили по‑гречески, а этот язык в нашем доме понимает кроме меня лишь один человек – мой учитель. И за него, к слову, я должна благодарить тоже вас, Лоренцо. Если бы не влияние Медичи на Сфорца, не их страсть к классической культуре, – пояснила она нам с Леонардо, – никогда не заполучить бы мне в наставники грека…

Она не договорила, поскольку мы подошли к небольшому строению, скрытому от взоров древними раскидистыми деревьями. Отыскав среди складок юбки цепочку, Бьянка сняла с нее ключ и отомкнула входную дверь. Мы проникли в сумрачный зал, и наша провожатая тут же гулко захлопнула за нами массивную сворку.

– …и не сделаться приверженкой Платона, – закончила Бьянка.

Под сводами ей вновь отозвалось жутковатое эхо. Герцогиня с выверенной ловкостью сняла со стены факел и подошла к каменной чаше, в которой плавал в масле тлеющий фитилек. Когда факел как следует разгорелся, мы убедились, что в помещении не было иной обстановки, кроме турецкого ковра на полу.

– Маэстро, – обратилась Бьянка к Леонардо, – не отогнете ли вы вон тот край?

Он подчинился, и мы увидели в каменном полу под ковром крышку подвальной двери с вделанным в нее металлическим кольцом. Высоко подобрав юбки, Бьянка первая начала спускаться по осыпающимся ступеням, зажигая по пути настенные факелы, так что склеп, представавший нам из темноты, не казался столь зловещим.

– Скоро я стану женой Максимилиана, – говорила Бьянка, зажигая все новые факелы, – и императрицей Священной Римской империи.

Мы меж тем достигли подножия лестницы.

– Не напиши вы мне тогда, не окажись теперь в Милане, – обернувшись к нам, произнесла искренне герцогиня, – потом я, без сомнения, была бы бессильна помочь вам. Я понятия не имею, какое мнение у моего супруга на сей счет.

– Сложно предугадать, – согласился Лоренцо. – Он славится обширными познаниями, покровительствует ученым и дружит с ними, но его добрые отношения с Римом никак нельзя сбрасывать со счетов. А союзнические узы так же непостоянны, как погода в Альпах. И сами властители, в венце ли они или в папской тиаре, и отпущенные им на земле сроки, и их военные распри – от всего этого напрямую зависит исход нашего трудного предприятия. Но если парки на нашей стороне – ибо мы непогрешимо уверены в своей правоте, – нас непременно ждет успех.

Бьянка с готовностью кивнула. В мягком свете факела она казалась очень миловидной, и я невольно задалась вопросом: что за жизнь ждет ее в северных краях, в далеких Австрии и Бургундии. Будет ли ей недоставать здешних благодатных весен, сероватой зелени оливковых рощ, родни, всех итальянских земляков?

И наставника‑грека… Вот кто являлся ключом к разгадке соучастия в нашем сговоре Бьянки Сфорца, знавшей и почитавшей платоников – и Гермеса Трисмегиста. Свою роль тут сыграл и особый знак ее учености, который она не случайно вышила на рукаве, а мы с Лоренцо потом увидели в Ватикане на ее портрете, – египетский крест, или анк, символ Исиды. То был яркий путеводный маяк для всех посвященных, при желании приобретающих в совсем юной девушке родственную душу и друга‑философа.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: