СУМАСБРОДЫ И СВЯТЫЕ РЕЛИКВИИ 10 глава

По окончании молитвы слуги подали на деревянных подносах дымящийся телячий филей, приправленный кисловатыми апельсинами, и равиоли в пахучем шафранном бульоне. За ними последовали не менее аппетитная курятина, сдобренная фенхелем, и омлет с грибами, благоухавший пряными травами: мятой, петрушкой и майораном. «Настоящее пиршество», – подумала я и вдруг сообразила, что пищу я ем самую обычную и что Магдалена сотни раз готовила такую для нас с папенькой.

Неожиданно за столом прозвучало мое имя: Лоренцо рассказывал обо мне своим родителям.

– Помните, на третий день свадебного торжества Верроккьо вместе с учениками соорудил изумительное механическое солнце и светила?

Лукреция кивнула.

– Его придумал племянник Катона Леонардо да Винчи. А сам Катон недавно открыл на улице Риккарди замечательную аптеку.

– Вообще‑то это аптека моего покровителя, – мягко возразила я. – Он скоро сюда прибудет.

– Катон, не скромничай! Ты вылизал вашу лавку до блеска и сделал из нее сущую прелесть!

– Чья бы ни была аптека, мы очень рады видеть вас, Катон, за нашим столом, – произнесла Лукреция с теплой радушной улыбкой.

Я заметила, что два передних верхних зуба у нее немножко перекрещивались, но это только усиливало ее очарование.

– Ах, как мне тогда понравились солнце и звездочки! – с неожиданным для нее ребяческим восторгом воскликнула Клариче и обратилась ко мне через стол:

– Мы задали целых три пира – один пышнее другого. По случаю нашей свадьбы мужнина родня устроила на улице Ларга огромный танцевальный зал, и каждый день на столы подавали по пятьдесят разных яств. На праздничной золотой посуде! – нарочито громко добавила она.

– Клариче считает нелепым есть за семейным столом незатейливые кушанья из глиняных тарелок, – пояснил Лоренцо с едва заметной снисходительной улыбкой. – Надо сказать, ее матушка, когда впервые гостила у нас, даже сочла это за оскорбление.

– Но, супруг мой, это и вправду странно! По крайней мере, мне было страшно неловко за вас, когда вы, вместо того чтобы сидеть с гостями на свадебном пиру, вдруг встали и начали им прислуживать!

– Никакой неловкости для тебя, Клариче, здесь быть не может, – заметила ей Лукреция. – У Лоренцо отменное чутье, что пристойно и что надлежит делать в том или ином случае. Оно проявилось у него с ранней юности. Как ты считаешь, счел бы уместным отец послать его в шестнадцатилетнем возрасте с поручением к новому Папе Римскому, если бы он…

– Мне тогда уже исполнилось семнадцать, мамочка.

– Шестнадцать тебе было, когда ты выехал в Милан, чтобы замещать на бракосочетании сына герцога Сфорца, – настояла на своем Лукреция, – и по пути проверил наши банковские филиалы в Болонье, Венеции и Ферраре. Но ты совершенно прав, дорогой, – улыбнулась она Лоренцо, – когда отец отправил тебя в Рим, чтобы ты добился от Папы концессии для нашей семьи на разработку квасцовых рудников, тебе уже исполнилось семнадцать.

– Мне все подсказывали дядья, твои братья, – возразил Лоренцо.

Очевидно, его смущала лавина похвал, хлынувшая на него в моем присутствии. Однако Лукреция не желала умолкать.

– Моих братьев и в помине не было в Неаполе во время визита Лоренцо к тамошнему правителю, сущему чудовищу, – уже напрямую обратилась ко мне хозяйка. – Дон Ферранте стяжал себе славу отъявленного мучителя и кровопийцы: он спит и видит, как бы подмять под себя всю Италию. Мой супруг послал к нему Лоренцо, чтобы выведать, что у злодея на уме.

– Мне это так и не удалось, – вставил Лоренцо.

– Зато ты смог его очаровать. Обворожить. И пришел с ним к договоренности, благодаря которой Тоскана до сих пор в добрых отношениях с Неаполем.

– Мамочка, прошу тебя, – взмолился Лоренцо.

– Я знаю, как умерить ее пыл, – язвительно улыбнулся Джулиано.

– Сынок, ну не надо… – нерешительно начала она, очевидно зная, что последует дальше, но смолкла и покраснела.

– Наша мамочка, – торжественно объявил Джулиано, – совершеннейшая из женщин своей эпохи.

– Прославленная поэтесса, – подхватил Лоренцо, довольный тем, что его оставили в покое. – Она составила в terza rima[12]жизнеописание Иоанна Крестителя и сочинила великолепное стихотворение о своей любимой библейской героине Юдифи.

– Та бронзовая силачка в саду, отрубающая голову Олоферну, – пояснил мне Сандро.

Лукреция, воплощенная скромность, сидела с потупленным взглядом, словно давая понять, что неспособна прервать литанию почестей, воздаваемых ей сыновьями.

– Она друг и покровительница художников и ученых, – похвалился передо мной Джулиано.

– И к тому же неплохая предпринимательница, – вступил в разговор Пьеро. – Напомню, что именно Лукреция выкупила у республики серные источники в Морбе и основала там процветающий курорт.

– Перестаньте! Я вас всех прошу! Я больше ни разу не похвалюсь никем из вас, – пообещала Лукреция с комической серьезностью.

Шутливые шепотки за столом поддержали это ее намерение.

– Хотя имею на это материнское право, – добавила Лукреция, тем самым оставляя за собой последнее слово.

Я потаенно улыбнулась, всецело соглашаясь с хозяйкой: в конце концов, мать действительно имеет право хвалиться своими детьми и переполняться гордостью за их успехи. Однако за этим столом мне представилась неожиданная удача услышать от сыновей славословия достижениям их матери.

Вдруг я увидела, что патриарх клана Медичи, только что благосклонно внимавший семейным подтруниваниям, сидит с закрытыми глазами. Заметил это и Джулиано.

– Папочка! – вскрикнул он.

Пьеро тут же открыл глаза.

– Почему ты закрыл глаза?

– Чтобы они понемногу привыкали… – печально улыбнулся тот.

Все закричали: «Что ты, папочка!», «Не говори так!». Лукреция, закусив губу, схватила его изуродованную подагрой руку и умоляюще поглядела на меня.

– Катон, нет ли у вас чего‑нибудь обезболивающего? У всех лекарей, что пользуют моего мужа, уже руки опускаются…

Я покосилась на собравшихся, на миг усомнившись, уместна ли за столом столь интимная тема, но увидела на их лицах лишь нескрываемые любовь и обеспокоенность за близкого человека, причем у Сандро Боттичелли ничуть не меньшие, чем у Лоренцо и Джулиано.

«К черту приличия», – подумала я и вполголоса спросила Пьеро:

– Задержки мочеиспускания бывают?

Он кивнул.

– Лихорадит часто?

– Почти ежедневно, – ответила за него Лукреция.

Я задумалась, припоминая рецепт отвара, который папенька однажды готовил для синьора Леци, чье недомогание очень напоминало болезнь главы дома. Подагру то снадобье, конечно, не вылечило, зато сбило лихорадку и существенно облегчило страдания пациента.

– Приглашаю ваших сыновей, – я с улыбкой взглянула на молодых людей, включая и Сандро, – прийти завтра ко мне в аптеку. Я пошлю вам с ними лекарство, которое подействует благотворно, я вам обещаю.

В глазах Лукреции блеснули слезы признательности.

– Спасибо тебе, Катон, от всех нас, – грустно улыбнувшись, сказал Лоренцо и с ерническим видом добавил:

– Завтра мы, едва встав с постели, ринемся к тебе в аптеку, словно свора голодных псов.

Все за столом тоже заулыбались, даже Пьеро заметно повеселел.

– Простите, что запоздал, – послышалось от одной из садовых арок.

К столу торопливо подошел приятной наружности мужчина лет тридцати пяти и занял место рядом с Клариче.

– Позволь представить тебе моего любимого наставника и давнего друга нашей семьи, Марсилио Фичино, – обратился ко мне Лоренцо.

От удивления я растерялась, если не сказать больше: Фичино был прославленный на весь мир ученый, известнейший писатель и переводчик.

– Силио продолжал меж тем Лоренцо, – познакомься с нашим новым другом Катоном‑аптекарем.

Гордость, с которой он представил меня гостю, наполнила меня радостью. Мое новое имя внушало людям уважение – от такой мысли я даже приосанилась. Оказалось, что этот вечер, и без того удивительный, таил в себе еще много чудес: я в гостях во дворце Медичи, предлагаю лечебные услуги флорентийскому правителю, а теперь еще и знакомлюсь с Марсилио Фичино!

«Поверит ли всему этому папенька?» – задалась я вопросом и тут же вспомнила его слова, с которыми он вручил мне сундук с бесценными рукописями: они мне понадобятся, когда я буду в кругу первейших людей Флоренции. Но откуда ему было знать?!

Эти мысли ненадолго отвлекли мое внимание, и когда я снова прислушалась к разговору за столом, выяснилось, что все обсуждают чрезвычайно занимательную тему. Оставалось надеяться, что я не пропустила ничего существенного. Лоренцо в самых высокопарных выражениях рассказывал о древнем манускрипте, обнаруженном шесть лет назад и отданном Фичино для перевода.

– Помнишь, какое нетерпение выказывал мой дед, поторапливая тебя с переводом? – спросил он наставника.

– Нетерпение, – улыбнулся тот, – не слишком подходящее слово для его желания увидеть готовый перевод. Козимо весь зудел.

Боттичелли, Лоренцо и Лукреция усмехнулись его сравнению. Пьеро, в отличие от них, с важным видом кивнул:

– Он во что бы то ни стало хотел перед смертью прочесть «Корпус Герметикум», и ты, Силио, помог ему осуществить эту мечту.

«Корпус Герметикум»? Судя по названию, текст был алхимический, но папенька мне ни разу о нем не упоминал. Возможно, он и сам ничего о нем не слышал.

– За сколько месяцев ты перевел его с греческого на итальянский? – с каверзной улыбкой спросил Лоренцо. – За шесть?

– За четыре, – посерьезнев, ответил Фичино. – Мы все знали, что Козимо при смерти. Как же я мог не оправдать его надежд?

– Простите мне мое невежество, – решилась поинтересоваться я, – но мне ничего не известно о «Корпусе Герметикум».

Все взгляды обратились ко мне, и Лоренцо пояснил собравшимся за столом:

– Катон читал «Асклепия»… по‑гречески.

Фичино одобрительно покивал. Я ощутила, как жар приливает к моей шее, и подумала, что неуместно было бы здесь краснеть, как девчонке.

– Он пока не опубликован, – обратился ко мне Фичино, – но если вы прочли «Асклепия», значит, вам знаком и его автор Гермес Трисмегист. А «Корпус» – недавно найденное сочинение того же египетского мудреца из мудрецов.

Я не смогла скрыть свое изумление.

– В нем, как и в «Асклепии», Гермес проливает свет на магические верования египтян, – продолжал Фичино.

Я едва удерживалась, чтобы откровенно не разинуть рот: меня поражало, что эти блестящие мужи так открыто обсуждают тему, которую Церковь заведомо объявила еретической.

– Гермес преподробно описывает, как можно духовно самосовершенствоваться с помощью колдовских изображений и амулетов! – добавил с крайним воодушевлением Сандро Боттичелли. – Он рассказывает об изваяниях, наделенных даром речи!

Клариче откашлялась чересчур громко, словно нечаянно подавилась. Все посмотрели на нее – она пылала от возмущения.

– Что же? – спросил ее Лоренцо. – Вы что‑то хотели сказать, супруга моя?

Никакого особенного проявления чувства в его голосе я не подметила.

– Хочу сказать… что все эти разговоры про колдовство, про астрологию и говорящие статуи… – запинаясь, вымолвила Клариче.

Мне вдруг пришло в голову, что подобные темы за этим столом – отнюдь не редкость.

– …просто богохульство!

Клариче поглядела на Лукрецию, ища у нее поддержки.

– Разве не так?

– Клариче абсолютно права, – строго объявила Лукреция, но от меня не укрылась снисходительная нотка в ее голосе.

Хозяйка дома слыла чрезвычайно набожной женщиной, но в первую – и главную – очередь она оставалась любящей матерью. Напустив на себя показную суровость, она погрозила сыновьям:

– Фу, от вас как будто серой попахивает!

Те только рассмеялись.

– Мы всего лишь ищем божественного озарения без посредничества Спасителя, – убежденно сказал Фичино.

– Но не кажется ли тебе, Силио, что так легко впасть в ересь? – беззлобно возразила ему Лукреция.

– А если наделять изваяния астральной силой посредством магии, как поступает наш учитель Фичино, то можно зайти и еще дальше, – поддержал Лоренцо.

Мне было очевидно, что тем самым он хочет поддразнить свою юную женушку.

– Однако, мамочка, все философы прибегают к этому безобидному упражнению, – продолжал Лоренцо.

Лукреция промолчала, а Клариче сидела, надув губы.

– К тому же не забывайте, дорогая моя, – произнес Фичино, – что даже христианнейший Августин читывал Гермеса, и весьма внимательно. Если он и не со всем соглашался, то, во всяком случае, не обвинял огульно автора в ереси.

– Верно, – согласился Лоренцо, – та традиция познания, о которой говорится у Гермеса, восходит по прямой к самому Платону. Кто же решится оспаривать мудрость Платона?

– В сущности, – снова обратился ко мне Фичино, – у нас есть основания считать Гермеса современником Моисея.

– В самом деле? – Эта неожиданная идея так поразила меня, что мне захотелось немедленно написать о ней папеньке.

– Да, – подтвердил Лоренцо, – мы уже даже пробовали дискутировать на тему, не были ли они одно и то же лицо.

– Пойду лягу, – объявил вдруг Пьеро.

Он, видно, довольно наслушался философствований за этот вечер, или же ему просто не давали покоя боли. Положив руки ладонями на стол, Пьеро попытался опереться на них и встать.

– Подождите, папочка! – вскочил Боттичелли. – Я хотел кое‑что показать вам!

Лицо хозяина подобрело, а на губах от приятного предвкушения заиграла довольная полуулыбка. Он снова расслабленно откинулся на спинку стула.

– Все сидите, – велел Сандро, устремившись к двери, судя по всему ведшей с лоджии во дворец, – а ты, Джулиано, пойдем со мной, поможешь!

Тот послушно поднялся и пошел вслед за Боттичелли. Вскоре послышался странный скрип – оба катили по мраморному полу подставку с установленной на ней прямоугольной рамой около трех с половиной метров в длину и вдвое меньше – в высоту. Поверх всего сооружения была наброшена заляпанная красками ткань.

Сандро, обернувшись к нам, просиял и осторожно снял с рамы покров. Едва он отступил в сторону, мы все разинули рты от изумления, не в силах издать ни звука и упиваясь несказанной красотой.

– Я назвал ее «Рождение Венеры», – пояснил Боттичелли.

Картина завораживала с первого взгляда. От нее веяло откровенным язычеством и неприкрытым эротизмом. Она была живым свидетельством гениальности своего создателя.

На кромке воды и земли обнаженная красавица величаво выходила из половинки раковины, легкой ногой ступая на плодородный берег, а за ней простиралась безмятежная морская гладь. Черты ее лица были утонченны и гармоничны, словно замысел Творца. Светлая, чуть розоватая, нежнейшая кожа казалась прозрачной, как и все тело. Восхитительны были и волосы девушки – огненно‑золотистые, густые, длинные, они слегка развевались, ниспадая до самых бедер, где, присобрав их ручкой, Венера целомудренно прикрывала свой срам.

Ее образ настолько поглотил мое воображение, что лишь благодаря развеянным ветерком летучим локонам я обратила внимание на прочих персонажей картины.

Вверху слева реяли, обнявшись, два крылатых божества – он и она, – надувая щеки, они обвевали бризом богиню любви. Справа от Венеры художник воплотил еще один женский образ – возможно, богиню весны. Наряженная в прелестное цветастое платье, она держала наготове расшитую букетиками накидку, вероятно понуждая новорожденную богиню поскорее прикрыть ею наготу.

Впрочем, мне трудно было надолго отвлечься от самой Венеры. Она была стройна, а одна грудь, не прикрытая правой ладонью, была невелика, зато живот и бедра чудесно круглились. Только левая рука привносила странное несоответствие в пропорции тела – непомерно длинная, она будто бы отделялась от плеча. Однако общее впечатление от Венериной телесной красоты и невыразимой кротости ее лица невозможно было ничем испортить.

Думаю, Боттичелли и сам не ожидал от зрителей такой глубины потрясения и восхищения.

– Видишь, Марсилио? – наконец прервал он молчание, обратившись к Фичино. – Я придумал, как в образе отразить идею. Зеленые тона у меня здесь означают Юпитера, голубые – Венеру, а золотые – Солнце. Правда же, лучше нет талисмана для привлечения энергии планеты Венеры, всех животворных небесных сил, чтобы сохранить их отголосок… их послевкусие… квинтэссенцию божественного образа любви?

Глаза впечатлительного Сандро слегка увлажнились, одну руку он прижимал к сердцу. Наставник же братьев Медичи не проронил ни звука. Он шевелил губами, бормоча что‑то бессвязное, словно все еще не мог облечь мысли в слова.

– Милый мой мальчик, – подала голос Лукреция, – ты не просто написал на холсте магический талисман. Ты создал шедевр на все времена.

– Держу пари, что женщины прекраснее этой еще никто не рисовал, – заявил Лоренцо, – за всю историю мира.

– Какие же нужны заклинания, чтобы оживить ее? – зачарованно прошептал Джулиано. – Я не прочь с ней возлечь, прямо тут.

Все засмеялись, и волшебство будто бы рассеялось… но краем глаза я успела заметить, как странно смотрит на меня Лоренцо. Сам он вряд ли понял, насколько я наблюдательна.

– Подойди, Сандро, – суровым, веским голосом велел Пьеро своему воспитаннику, которого вместе с отцом растил с детских лет.

Боттичелли приблизился и преклонил колени перед главой клана Медичи, щекой прижавшись к его вспухшему колену.

– Это все твое влияние, Марсилио, я же вижу… – глядя на Фичино, произнес патриарх. – Сам сегодня слышал… твои поучения о духах, об оккультных силах, о магах, ведающих, как приручить влияние звезд…

Все примолкли, боясь даже шелохнуться. Пьеро бросил взгляд на полотно и снова заговорил, запинаясь от волнения:

– Глядя на эту картину… мне хочется жить еще и еще.

У Лукреции вырвалось невольное рыдание, и она стиснула руку мужа. Остальные воскликнули с облегчением и принялись поздравлять автора. Сам Сандро покрывал руки Пьеро поцелуями признательности. Понемногу все повставали с мест и столпились у картины, чтобы налюбоваться ею вблизи. Клариче тихонько квохтала на ухо свекрови о том, что неприлично Венере вылупляться из раковины совершенно неодетой. До моих ушей донесся разговор Фичино с братьями Медичи.

– Я всегда вам твердил, – убеждал Марсилио, – что образы способны заменять лечение.

– Порой не хуже, чем лекарства, – поддержал его Лоренцо.

– Несомненно, – охотно согласился с ним наставник и едва слышно повторил:

– Несомненно.

ГЛАВА 11

– Дядюшка Катон!

Я не успела обернуться, а мой сын уже переступил порог аптеки и теперь стоял на том самом месте, где несколько недель назад меня застиг врасплох наследник Медичи. Когда вошел Леонардо, колокольчик, который мы вешали вместе с Лоренцо, конечно же, зазвенел, но я была так поглощена наставлениями своим новым заказчикам, Бенито и его бабушке, синьоре Анне Россо, что ничего не услышала.

Очевидно, на моем лице разом отразились и изумление, и безмерная радость, потому что Анна с готовностью обернулась, желая поглядеть на моего «племянника», я же уповала на то, что они не заметили моего смущения: я еще не совсем отвыкла от обращения «мамочка».

– Леонардо! – весело поприветствовала я сына низким сипловатым голосом, успевшим войти у меня в привычку.

Моя лавка мгновенно начала процветать благодаря не только отсутствию поблизости других знахарей, но и славословиям в адрес моих дарований, которые щедро рассыпал направо и налево юный друг Бенито. Стоило мне открыть двери для посетителей, даже не дожидаясь вывески, как в аптеку потянулись пациенты с самыми разнообразными недомоганиями: от бородавок и прочих инфекций до лихорадки и женских дисфункций. Большинство моей клиентуры составляли женщины, по секрету признававшиеся, что никогда еще им не приходилось с такой доверительностью обсуждать свои «интимные дела» с мужчиной. Вскоре ко мне в лавку стали заглядывать дамы и девицы из отдаленных флорентийских кварталов, приходили даже из‑за реки Арно.

Торговля и консультирование клиентов очень поспособствовали развитию моей новой личности и голоса. Однако – хотя я не говорила об этом своим соседям и покупателям – дружба с Лоренцо и сближение с его семейством более всего прочего укрепило мою уверенность в себе и в моем нынешнем образе жизни. Лекарство, отосланное мною Пьеро де Медичи, конечно, не излечило его от подагры, зато благотворно подействовало на худшие проявления этой болезни, и признательность Лукреции не знала границ. После этого она буквально засыпала меня заказами на каждодневные лечебные и косметические снадобья, а порой и на красители для Сандро Боттичелли. Мне боязно было даже помыслить, что матриарх рода Медичи постепенно становилась моей покровительницей.

Леонардо осмотрелся, задержавшись взглядом на высоком потолке аптеки.

– Хороший у тебя магазинчик, дядюшка…

Бенито, ухмыляясь до ушей, без стеснения двинулся прямиком к нему. Он давно канючил, как ему не терпится увидеться с моим племянником, который фактически был ему сверстником.

– Катон здесь не хозяин, – сообщил он моему сыну. – По крайней мере, он сам так говорит. Но знаешь, когда сюда приедет новый аптекарь, этому старикану нелегко будет отбить клиентов у твоего дяди.

– Моему двоюродному деду Умберто и вправду тяжеловато будет бороться за место под солнцем, – то ли в шутку, то ли всерьез заметил Леонардо. – Ему уже шестьдесят восемь лет, и он почти развалина.

«Будь благословен, сынок, – подумала я, – за то, что помогаешь мне подготовить „дядину“ кончину».

Я вышла из‑за прилавка, дала Леонардо отеческий тычок, затем, как подобает, представила сына Бенито и его бабушке. На соседей мой сын произвел весьма благоприятное впечатление. Синьора Россо тайком шепнула мне, что такой красивый юноша непременно составит счастье какой‑нибудь прелестной девушки.

– Выйдем, посмотришь на свою вывеску, – пригласил меня Леонардо.

– На вывеску? – бестолково переспросила я, совершенно запамятовав, что именно этот предлог изобрела три недели назад, когда без приглашения наведалась в мастерскую Верроккьо. – Ах да! Вывеска…

Мы дружно высыпали на улицу, и Леонардо развернул обернутую плотным холстом длинную и узкую дощечку с простой надписью: «Аптека». Золотые и зеленые буквы были выведены изящным рельефным почерком, а обрамляла само слово кайма, составленная из переплетенных меж собой цветов и зеленых побегов. Я узнала в них все те лечебные травы, которые использовала для изготовления лекарств. Узорчатые листья ромашки перевивал стебелек шалфея, а ее лепестки были рассыпаны возле веточек базилика и петрушки. Там было еще много других растений, и ни одно из них не повторялось дважды.

Сыновнее произведение тронуло меня до глубины души, но я усилием воли не позволила себе прослезиться и невозмутимо наблюдала, как Леонардо вместе с Бенито приставляют к стене лестницу, втаскивают вывеску наверх и укрепляют ее над витриной.

Понемногу у аптеки собралась толпа соседей. Они дружески болтали, пересмеивались и на все лады нахваливали живописца. Леонардо принимал похвалы со скромностью, но не без удовольствия, а Бенито каждому новоприбывшему объявлял, что живописец‑то на самом деле мой племянник.

Наверху вывеска смотрелась как нельзя лучше. Лестницу отодвинули, и все собравшиеся от души поаплодировали автору. Леонардо отвесил поклон – от меня не укрылось, что его радует не только плод своего творческого вдохновения, но и одобрение моих новых знакомых. Мое сердце переполняли доброта и нежность, но, едва соседи начали расходиться, оно болезненно сжалось при мысли, что Леонардо тоже сейчас меня покинет. Он, вероятно, прочел тревогу на моем лице.

– Думаю, дядюшка, я побуду у тебя до вечера: маэстро Верроккьо на сегодня меня отпустил.

Вокруг уже никого не оставалось, но мы на всякий случай договорились соблюдать осторожность.

– На целый день? – подивилась я щедрости учителя Леонардо.

Ходячей истиной была безжалостность наставников в любом ремесле, заставлявших своих учеников работать до полусмерти.

– И на весь вечер, – подтвердил он.

– Ах, Леонардо!..

Мои глаза наполнились слезами, но сын предусмотрительно открыл двери и предложил:

– Давай войдем.

Я вначале повесила на витрину аптеки табличку «Закрыто» и только потом обернулась к сыну. Он разглядывал стол, на котором я разложила красители для продажи.

– Четыре лиры за унцию лазурита. Цена разумная.

– Поднимемся наверх, – сказала я. – Подальше от посторонних глаз.

Леонардо пошел за мной, успев по пути окинуть беглым взглядом и кладовую.

– Скорей же, – поторопила я его.

В гостиной я немедленно заключила его в объятия, а он стиснул меня в своих с неменьшей пылкостью. Несколько минут мы просто стояли и рыдали от радости и облегчения, не в состоянии вымолвить ни слова. Наконец, разняв руки, мы вгляделись в заплаканные лица друг друга и засмеялись.

– Сядем‑ка, – пригласила я.

– Не хочу. Я хочу походить и посмотреть, как ты все здесь устроила. Просто на диво! – Леонардо стал разглядывать книги, шпалеры, мебель, знакомые ему еще с детства. – Твоя аптека – настоящее чудо! Все в ней соразмерно, и цвета ты подобрала удачно… А на себя полюбуйся! Ты теперь мужчина хоть куда! – Он расхохотался. – Но как же тебе это удалось?

– У меня свои тайны, – подначила его я, – а у тебя, наверное, тоже свои имеются.

– Еще чего! – отшутился Леонардо. – Скрывать от мамочки!

– Пойдем, там повыше тоже есть на что посмотреть.

Мы стали подниматься на третий этаж.

– Как там дедушка?

– Молодцом… хотя очень одинок. Сначала уехал ты, потом я… На нас в деревне и без того косо смотрели, а теперь у него там и вовсе никого не осталось. Пишет, что хочет отправиться в путешествие.

– Неужели? А куда?

– На Восток. В Индию.

Леонардо мечтательно вздохнул, запрокинув голову:

– Индия…

– Он пишет, что, кажется, нашелся покупатель на два самых ценных его манускрипта. На деньги с их продажи он может, не мелочась, уехать хоть на край света.

Лицо сына озарилось радостью с легкой примесью зависти.

– Когда‑нибудь я тоже побываю на Востоке, – сказал он.

Мы лишь на минуту задержались на третьем этаже, заглянув в мою спальню и кухню. Думаю, Леонардо заранее угадал, что ждет его этажом выше. Когда мы остановились перед запертой дверцей, он с лукавым видом подзадорил меня:

– Ну же, мамочка!

Я отперла дверь и вошла в лабораторию. Леонардо за моей спиной потрясенно охнул и тут же смолк. Я обернулась – он стоял, прикрыв глаза и прижав пальцы к переносице.

– Это очень опасно, – наконец вымолвил он.

– Не более опасно, чем притворяться мужчиной.

– Не скажи.

– Значит, ты не одобряешь?

– Я не одобряю?! Что ты, мамочка! Я просто поражен! Убит на месте! – Его взгляд скользил по комнате, по столам, уставленным склянками, мензурками, дистилляторами и узкогорлыми колбами. В углу ровно и непрерывно пылал алхимический горн. – Я так тебя люблю, – признался Леонардо. – Ты совершила все это ради меня. Поставила на карту все, лишь бы быть рядом со мной.

Я увидела, что он вот‑вот расплачется от избытка чувств, и улыбнулась:

– Ты стоишь такой жертвы, Леонардо.

– Клянусь, – тихо рассмеялся он, – нас обоих когда‑нибудь сожгут на костре за ересь.

– Какая может быть у тебя ересь? – удивилась я. – Тебе только семнадцать лет…

Он отчего‑то засмущался и не ответил.

– Ладно, соберу‑ка я нам кое‑какой ужин, – предложила я, – возьмем тележку, мула…

– Неужели старика Ксенофонта?

– Его самого. Он тебе обрадуется, вот увидишь. И пойдем с тобой за реку. Там, среди холмов, ты и признаешься своей мамочке, какие злоключения ты задумал навлечь на ее голову.

– Как хорошо, что ты приехала, – сказал Леонардо.

Шагая по городским улицам и ведя за собой мула, мы с Леонардо болтали без умолку с той же непринужденностью, к какой привыкли с самого его детства, словно не расставались ни на день.

Леонардо невероятно забавляло то, что Ксенофонт и вправду признал его. Он трепал мула по морде и обращался к нему как к старому приятелю. Я совсем запамятовала, до чего мой сын любит лошадей, даже таких завалящих, как этот, и теперь любовалась на то, как внимательно он всматривается в дряхлое животное, словно изучая его заново: то склонит голову набок, то отойдет немного, будто бы пытаясь удержать в памяти его образ для дальнейшей работы.

Примолкли мы ненадолго, лишь когда приблизились к деловому кварталу, примыкавшему с северной стороны к дворцу Синьории. Мы оба знали, что в его окрестностях – надо сказать, весьма престижных – находится дом Пьеро да Винчи.

Едва мы миновали дворец, я задала Леонардо неизбежный вопрос:

– Ты часто видишься с отцом?

– Не вижусь вовсе, – нарочито легковесно ответил он, показывая тем самым, что ничуть не страдает от отцовского небрежения.

– Он познакомил тебя с новой женой?

– С Франческой? Нет, но поговаривают, что она хорошенькая, как Альбиера, и точно такая же бесплодная.

– Наверное, Пьеро сейчас нелегко, – осторожно проронила я, стараясь не выказать своих истинных чувств. – Потерять за год отца и жену…

Я не стала продолжать, зная о более чем прохладном отношении Антонио к своему внуку. Правда, и тот сполна платил ему отчуждением.

– Как поживает дядюшка? – с искренним интересом осведомился Леонардо.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: