Ваны в соответствии с моральными законами всеобщей гармонии» (Cours de philosophie positive, VI, p. 357 — 358). 3 глава

Три главы второй части представляются мне более акаде­мичными, может быть, менее целеустремленными. Между тем я боюсь, что был несправедлив по отношению к Дюркгейму, к чьим идеям я всегда испытывал антипатию. Вероятно, мне сто­ило большого труда терпеть социологизм, на который столь ча­сто выходят социологический анализ и глубокая интуиция Дюркгейма. Я, очевидно, несправедливо преувеличил область спорного в его работах — я имею в виду его философию.

Я равнодушно представил автора «Трактата по общей социо­логии», Несмотря на то что 30 лет тому назад посвятил ему статью, пронизанную неприязнью. Парето — одиночка, и, ста­рея, я ощущаю себя близким к «проклятым авторам», даже ес­ли они отчасти стоят проклятий, выпавших на их долю. Кроме того, паретовский цинизм вошел в привычку. Один из моих дру­зей-философов принимает Парето за дурачка (ему следовало бы по крайней мере уточнить: философского дурачка), и я не знаю, пожалуй, ни единого профессора, который (как тридцать лет тому назад Селестан Бутле) не может слышать ссылок на Вильфредо Парето без того, чтобы дать волю своему гневу, вскипающему в нем при одном лишь упоминании, имени велико­го экономиста, автора социологического монумента, чье место в истории мысли его потомки еще не сумели определить.

Вынужденный сдерживаться, чтобы признать заслуги Дюр-кгейма, бесстрастный в отношении к Парето, я восхищен Максом Вебером, перед которым преклоняюсь с молодости, хотя и чувствую себя очень далеким от него в понимании мно­гих проблем, в том числе важнейших. Как бы то ни было, Ве-бер никогда не раздражает меня, даже если я опровергаю его, в то время как, даже признавая логику аргументов Дюркгей-ма, мне случается испытывать неловкость. Я оставляю психоа­налитикам и социологам труд объяснить эти реакции, вероят­но, недостойные ученого. Несмотря ни на что, я принял неко­торые меры предосторожности против самого себя, увеличив число цитат, конечно, помня при этом, что выбор цитат, как и статистических данных, оставляет большое место произволу.

Наконец последнее слово: в заключение первой части я при­числяю себя к школе либеральных социологов Монтескье, Токви-ля, к которым я прибавляю Эли Алеви. Я это делаю не без иро­нии («запоздалый родственник»), которая ускользнула от кри­тиков этой книги, появившихся уже в PITTA и Великобритании. Мне представляется небесполезным добавить, что я не обязан никакому влиянию Монтескье или Токвиля, работы которых я серьезно изучал лишь в последние 10 лет. Зато я читал и пере­читывал 3 5 лет книги Маркса. Я неоднократно пользовался ри­торическим методом параллели или противопоставления Ток-виль — Маркс, в частности в первой главе «Опыта о свободах». Я пришел к Токвилю через марксизм, немецкую философию, опираясь на наблюдения за сегодняшним миром. Я никогда не колебался между «О демократии в Америке» и «Капиталом». Как и большинство французских студентов и профессоров, я не читал «О демократии в Америке» до того, как в 1930 г. по­пытался впервые и безуспешно доказать самому себе, что Маркс сказал правду и что капитализм раз и навсегда осужден «Капиталом». Почти вопреки собственному желанию я продол­жаю больше интересоваться загадками «Капитала», чем чистой и печальной прозой «О демократии в Америке». Если судить по моим выводам, то я принадлежу к английской школе; своим ста­новлением я обязан главным образом немецкой школе.

Эта книга подготовлена г-ном Ги Берже, аудитором Расчет­ной палаты. Его вклад — это гораздо больше, чем правка лек­ций, которые не были заранее изложены письменно и в кото­рых было много ошибок. Он обогатил текст цитатами, приме­чаниями, уточнениями. Эта книга многим ему обязана, и я ему выражаю свою горячую и дружескую признательность.

Часть первая

ОСНОВОПОЛОЖНИКИ

ШАРЛЬ ЛУИ МОНТЕСКЬЕ

Я счел бы себя счастливейшим из смертных, если бы мог излечить людей от предрассудков. Предрассудками я называю не то, что мешает нам познавать те или иные вещи, а то, что мешает нам познавать самих себя.

Шарль Луи Монтескье

Может показаться странным, что исследование истории социологической мысли я начинаю с Монтескье. Во Франции его обычно считают предвестником социологии, основание же ее ставят в заслугу Огюсту Конту, и, видимо, по праву, если иметь в виду, что он — создатель термина «социология». Но если исходить из того, что предметом своего специального изучения социолог считает научное познание общества как та­кового, то Монтескье, с моей точки зрения, в не меньшей сте­пени социолог, чем Конт. Толкование Монтескье социологиче­ских принципов, содержащееся в труде «О духе законов», представляется в ряде случаев более «современным», чем у Конта. Это вовсе не значит, что Монтескье взял верх над Кон-том; это говорит скорее о том, что Монтескье — не предвест­ник социологии, а один из основоположников социологиче­ской доктршны.

Рассматривая Монтескье как социолога, мы получаем ответ на вопрос, который задавали себе все историки: к какой обла­сти науки отнести Монтескье? К какой школе он принадле­жит?

Такого-рода сомнения особенно заметны во французской системе университетского образования. Монтескье, в частно­сти, может одновременно фигурировать в программах кафедр филологии, философии и в некоторых случаях — истории.

Если брать еще более высокий уровень науки — истори­ков, специализирующихся на изучении идейного наследия Монтескье, то они переменно относят его к литераторам, по­литическим мыслителям, историкам права, идеологам, которые в XVIII в. вели спор об основах французских социально-поли­тических институтов и подготовили революционную обстанов­ку, и даже к экономистам¹. Совершенно очевидно, что Монте­скье является одновременно и писателем, можно сказать ро­манистом, и юристом, и философом-политиком.

Зак. № 4 33

Вместе с тем нет сомнения в том, что именно занимает цен­тральное место в его труде «О духе законов», ибо, как мне представляется со всей очевидностью, основу замысла этого труда составляет, как я бы сказал, его социологическое содер­жание.

Монтескье, кстати, не делает из этого никакой тайны. Он задается целью осмыслить историю. Он хочет понять фактиче­ские данные истории. Они представляются ему в форме почти бесконечного многообразия обычаев, нравов, привычек, идей, законов, различных социально-политических институтов. От­правной точкой исследования служит именно это в,нешне бес­порядочное многообразие. Его конечным результатом должно стать превращение беспорядочного многообразия з осмыслен­ный порядок. Монтескье так же, как Вебер, стремится внести в мир разрозненных явлений вполне осмысленный порядок.. Такой подход к фактам свойствен подходу социолога.

Однако два термина, которые я только что использовал, —· «беспорядочное многообразие» и «осмысленный порядок», — конечно же, представляются проблематичными. Каким обра­зом удастся раскрыть осмысленный порядок? Какова природа этого порядка, который требуется внести в гигантское много­образие обычаев и нравов?

Мне кажется, что в трудах Монтескье имеете« два ответа, которые не противоречат один другому, или, точнее, два этапа одного подхода.

Первый заключается в утверждении, что за хгюсом случай­ных явлений кроются глубокие причины, которым подвластна кажущаяся иррациональность событий.

В своем труде «Размышления о причинах величия и паде­ния римлян» Монтескье пишет:

«Миром управляет не фортуна; доказательством этому слу­жат римляне, дела которых все время кончались благополуч­но, пока они управлялись по известному плану, но которые стали непрерывно терпеть поражения, когда начали поступать другим образом. Существуют общие причины как морального, так и физического порядка, которые действуют в каждой мо­нархии, возвышают ее, поддерживают или низвергают; все случайности подчинены этим причинам. Если случайно проиг­ранная битва, т.е. частная причина, погубила государство, то это значит, что была общая причина, приведшая к тому, что данное государство должно было погибнуть вследствие одной проигранной битвы. Одним словом, все частные причины зави­сят от некоторого всеобщего начала» (Œuvres complètes, t. II, р.173).

И уже в другом месте, в работе «О духе законов», читаем: «Не Полтава погубила Карла, он все равно погиб бы, если не в

этом, так в другом месте. Случайности фортуны можно легко исправить, но нельзя отразить события, постоянно порождае­мые природой вещей» (ibid., р. 387).

Мысль, вытекающая из этих двух цитат, является, как мне кажется, сугубо социологической мыслью Монтескье. Я сфор­мулировал бы ее так: за цепью событий, кажущихся случайны-ми, следует видеть глубокие причины, которым эти события подвластны.

Рассуждение такого рода не означает, однако, что все про­исшедшее стало необходимостью, обусловленной глубокими причинами. Социология не исходит изначально из постулата, из которого следует, что случайности не оказывают воздейст­вия на ход истории.

Как, например, определить, от чего зависела победа или поражение: от того, что государство деградировало, от техни­ческих или тактических ошибок? Так же как нельзя с очевид­ностью утверждать, что любая военная победа есть признак мощи государства, а любое поражение — признак его разло­жения.

Второй ответ, который дает Монтескье, еще более интере­сен и идет.еще дальше. Он заключается в рассуждении: не в том дело, что случайности объясняются глубокими причинами, а в том, что, несмотря на многообразие обычаев, нравов и мыслей, их можно распределить, объединив в небольшое чис­ло типовых групп. Между бесконечным многообразием обыча­ев и абсолютным единством идеального общества имеется промежуточная стадия.

В Предисловии к работе «О духе законов» четко разъясня­ется эта важнейшая мысль:

«Я начал с изучения людей и увидел, что все бесконечное разнообразие их законов и нравов не вызвано единственно произволом их фантазии».

Этот тезис содержит в себе утверждение, что разнообра­зие законов можно объяснить, поскольку законы, свойствен­ные каждому отдельному обществу, определяются рядом при­чин, действующих иногда независимо от сознания людей.

Далее он продолжает:

«Я установил общие начала и увидел, что частные случаи как бы сами собою подчиняются им, что история каждого на­рода вытекает из них как следствие и всякий частный закон связан с другим законом или зависит от другого, более общего закона» (ibid., р. 229).

Таким образом, наличие рассматриваемого нами многооб­разия обычаев можно толковать двумя способами: во-первых, обращаясь к причинам, обусловливающим частные законы, действующие в том или ином случае; во-вторых, путем выявле-

ния тех принципов или типовых групп, которые представляют собой промежуточное звено между хаотическим многообра­зием явлений и общепринятой системой. Ход истории стано­вится объяснимым, когда проясняются глубокие причины, обусловливающие общий ход событий. Разнообразие обычаев становится осмысленным, если их привести в порядок, сведя к небольшому числу типов или понятий.

1. Политическая теория

Проблема концептуального подхода Монтескье, позволяю­щего ему внести разумный порядок в беспорядочное многооб­разие явлений, сводится, по существу, к классическому для специалистов, изучающих его творчество, вопросу о плане по­строения его труда «О духе законов». Предлагает ли он чита­телю осмысленный порядок или содержит только серию бо­лее или менее тонких наблюдений тех или иных аспектов ис­торической действительности?

«О духе законов» подразделяется на несколько частей, ка­жущаяся разнородность которых не раз отмечалась. Следуя логике моих рассуждений, в этой работе можно выделить в основном три больших раздела.

Во-первых, 1 3 первых книг, в которых освещается широко известная теория трех форм правления — т.е. именно то, что мы могли бы назвать политической социологией, — и, по сути, предпринимается попытка свести всего к нескольким типам многообразие форм правления, каждый из которых характе­ризуется, исходя одновременно из его природы и принципа.

Второй раздел включает с XIV до XIX книги. Он посвящен материальным и физическим факторам, т.е. в основном влия­нию на человека, его нравы, политические структуры климата и географической среды.

В третьем разделе, включающем XX—XXVI книги, после­довательно рассматривается влияние на нравы, обычаи людей и их законы социальных факторов, торговли, денежной систе­мы, численности населения и религии.

Эти три раздела представляют собой, по всей видимости, с одной стороны, элемент политической социологии и, с другой — социологический анализ причинных факторов, как физиче­ских, так и моральных, воздействующих на общественное уст­ройство.

За пределами этих трех основных разделов остаются по­следние книги «О духе законов», посвященные в качестве ис­торических иллюстраций изучению римского и феодального законодательства, и книга XXIX, которую трудно отнести к

какому-либо из трех разделов и в которой предпринимается попытка ответить на вопрос о том, как следует создавать зако­ны. Эта книга может быть истолкована как практическая раз­работка, возникшая на основе выводов научно-теоретического исследования.

Есть, наконец, еще одна книга, которая с трудом вписыва­ется в общий план труда, это книга XIX, которая касается те­мы общего духа отдельно взятой нации. Автор не останавлива­ется на каком-либо одном факторе или на политическом ас­пекте социально-политических институтов, а трактует то, что, возможно, составляет основополагающий принцип объедине­ния всего входящего в понятие «социальный». Во всяком слу­чае, эта книга — одна из самых значительных. Она представ­ляет собой переходное или связующее звено между первым разделом «О духе законов» — политической социологией — и двумя другими разделами, где исследуются физические и мо­ральные причинные факторы.

Такое напоминание плана «О духе законов» позволяет нам перейти к основным проблемам трактовки Монтескье. Все ис­торики, изучавшие это произведение, поражались различию между первым и двумя последующими его разделами. Всякий раз, сталкиваясь с кажущейся неоднородностью отдельных частей одной и той же книги, они пытались прибегнуть к вре­менному историческому объяснению и стремились определить даты написания автором той или иной части.

Однако в отношении Монтескье такого рода проблема в исторической трактовке не представляет больших трудностей. Первые книги «О духе законов», если не с самой первой, то со II по VIII — то есть книги, в которых дается анализ трех форм правления, — написаны, если можно так сказать, под эмоциональным воздействием Аристотеля.

Монтескье написал их до своей поездки в Англию, в тот период, когда он преимущественно находился под влиянием классической политической философии. В свете же класси­ческих традиций «Политика» Аристотеля была главной книгой. То, что Монтескье первую часть своей книги написал с книгой Аристотеля под рукой, не вызывает сомнения. Почти на каж­дой странице его работы можно найти ссылки в форме наме­ков или критики.

Следующие книги, в частности знаменитая XI о конститу­ции Англии и разделении властей, возможно, были написаны позже, после пребывания Монтескье в Англии, под впечатле­нием от поездки. Что касается глав по социологии, относящих­ся к исследованию физических и моральных причинных фак­торов, то они, видимо, были написаны значительно позднее первых.

Исходя из сказанного, было бы легко — но вряд ли это должно нас удовлетворить — представить «О духе законов» в виде простого сложения двух разных способов мышления, двух способов изучения реальной действительности.

Монтескье в таком случае следовало бы рассматривать как последователя классических философов. Тогда можно было бы сказать, что он продолжал разрабатывать теорию форм правления, которая если и отличается по некоторым пунктам от классической теории Аристотеля, но тем не менее сохраня­ет традиции этих философов. В то же время Монтескье оста­вался бы социологом, который изучал влияние климата, гео­графической среды, численности населения и религии на раз­личные аспекты коллективной жизни людей.

Раздвоение автора: теоретик политики, с одной стороны, социолог — с другой, — могло бы привести к мысли о том, что «О духе законов» — произведение непоследовательное, бес­связное, а отнюдь не стройный, строго подчиненный единой доминанте и единой концептуальной системе труд, пусть даже содержащий разделы, написанные в разное время и, возмож­но, под разным вдохновляющим воздействием.

Однако прежде, чем согласиться с таким суждением — ка­ковое предполагает, что историк-исследователь умнее автора и способен сразу разглядеть противоречие, не замеченное ге­ниальным мыслителем, — необходимо постараться найти внут­ренний порядок, который Монтескье, независимо от того, прав он или нет, соблюдал в своих размышлениях. Речь идет о проблеме совместимости теории узкого круга типов правле­ния и теории причинности.

Монтескье различает три формы правления — республику, монархию и деспотизм. Каждый из этих трех видов правления находит свое определение с помощью двух понятий, которые автор «О духе законов» называет природой и принципом прав­ления.

Природой правления называется то, что делает его таким, каково оно есть. Принцип правления определяется чувством, которым должны руководствоваться люди внутри системы то­го или иного типа правления, чтобы она функционировала гар­монично. Так, основой или господствующим принципом ре­спублики служит добродетель. Это не означает, что в респуб­лике люди добродетельны, но предполагает, что они должны быть таковыми и что республики могут быть процветающими только в той мере, в какой их граждане добродетельны².

Природа каждого правления определяется числом обладав телей суверенной верховной власти. Монтескье пишет: «Есть три образа правления: республиканский, монархический и де­спотический. Чтобы обнаружить их природу, достаточно и тех

представлений, которые имеют о них даже наименее осведом­ленные люди. Я предлагаю три определения или, вернее, три факта: республиканское правление — это то, при котором верховная власть находится в руках или всего народа или час­ти его; монархическое, при котором управляет один человек, но посредством установленных неизменных законов; между тем как в деспотическом все вне всяких законов и правил движется волей и произволом одного лица. Вот что я называю природой правления» (ibid., р. 239).

Формулировка «весь народ или его часть» в применении к республике дана с целью напомнить о двух видах республи­канского правления: демократическом и аристократическом.

Однако эти определения тотчас показывают, что природа правления зависит не только от числа тех, кто держит в своих руках верховную власть, но и от того, каким образом эта власть осуществляется. Режимы, при которых имеется только один обладатель верховной власти, — это монархия и деспо­тизм. Но при монархическом режиме единственный облада­тель власти правит по единым, твердо установленным законам, тогда как при деспотизме — без законов и правил. Мы распо­лагаем, таким образом, двумя критериями, или, как говорят на современном жаргоне, двумя переменными величинами, чтобы точно определить природу каждого правления: с одной сторо­ны — кто держит в руках верховную власть и, с другой — в какой форме эта верховная власть осуществляется?

Следует добавить и третий критерий, относящийся к прин­ципу правления. Даже почти юридической характеристики об­ладателя верховной власти еще недостаточно, чтобы опреде­лить ту или иную форму правления. Каждая форма правления характеризуется, кроме того, чувством, без которого она не может быть стабильной и процветающей.

По мнению Монтескье, можно различать три основные разновидности политического чувства, каждая из которых обеспечивает стабильность той или иной формы правления. Республика опирается на добродетель, монархия — на честь, деспотизм — на чувство страха.

Добродетель республики — это не моральная, а сугубо политическая добродетель, основанная на уважении к зако­нам, на преданности индивидуума коллективу.

«...Честь, — как считает Монтескье, — с философской точ­ки зрения... это ложная честь». Это соблюдение каждым того, чем он обязан своему положению³.

Что же касается страха, то это понятие не требует опреде­ления. Это примитивное чувство, которое находится, так ска­зать, вне политики. И тем не менее этого состояния, этого чув­ства касались в своих трудах многие теоретики политики, по-

тому что многие из них, начиная с Гоббса, считали, что это са­мое всеобъемлющее чувство, чувство, свойственное человеку более других, это то чувство, которое объясняет само сущест­вование государства. Монтескье, впрочем, в отличие от Гобб­са, не пессимист. В его глазах государственный строй, осно­ванный на страхе, по сути своей коррумпирован и стоит почти на грани политического небытия. Подданные же, подчиняющи­еся только из страха, — почти не люди.

Такая оригинальная классификация форм государственного устройства отличается от их традиционного классического оп­ределения.

Монтескье считает, во-первых, демократическую и ари­стократическую формы республиканского правления — кото­рые по классификации Аристотеля представляют собой два совершенно различных типа правления — двумя разновидно­стями одного и того же строя, называемого республиканским в отличие от монархии. По мнению Монтескье, Аристотель не знал истинной природы монархии. Что легко объяснить, по­скольку монархия в том виде, в каком ее понимает Монте­скье, в полной мере нашла свое воплощение только в евро­пейских монархиях⁴.

Такой оригинальный подход объясняется весьма глубокой причиной. Дело в том, что, с точки зрения Монтескье, разли­чие форм правления означает одновременно и различие орга­низационных и социальных структур. В свое время Аристотель разработал теорию государственного устройства, которую он, по-видимому, считал универсальной; при этом он предполагал, что социальной базой должно служить греческое поселение. Монархия, аристократия и демократия составляли три разно­видности политической организации греческих городов. В та­ком случае было правомерно классифицировать формы прав­ления по числу обладателей верховной власти. Однако такого рода анализ предполагает, что эти три государственных строя должны быть, по современному выражению, политической надстройкой той или иной формы общества.

Классическая политическая философия не особенно зада­валась вопросом о взаимоотношениях между разными форма­ми политической надстройки и социальным базисом. Она не смогла четко сформулировать вопрос о том, в какой мере можно провести классификацию различных форм политиче-ского строя, если не считать организации различных типов об­щества. Решающий вклад Монтескье заключается именно в том, что он взялся вновь рассмотреть эту проблему в ее сово­купности, сочетая анализ различных типов государственного строя с анализом соответствующих общественных структур

таким образом, что каждая из форм правления предстает од­новременно как определенное общество.

Связь между политическим режимом и обществом устанав­ливается совершенно четко, и в первую очередь путем сопо­ставления размеров территории, занимаемой той или иной об­щественной системой. По мнению Монтескье, каждый из трех типов правления соответствует определенным размерам территории, занимаемой данным обществом. Формулировок на этот счет у Монтескье предостаточно:

«Республика, по своей природе, требует небольшой терри­тории, иначе она не удержится» (ibid., р. 362).

«Монархическое государство должно быть средней вели­чины. Если бы оно было мало, оно сформировалось бы как республика; а если бы оно было слишком обширно, то пер­вые лица в государстве, сильные по своему положению, на­ходясь вдали от государя, имея собственный двор в стороне от его двора, обеспеченные от быстрых карательных мер за­конами и обычаями, могли бы перестать ему повиноваться» (ibid., р. 363).

«Обширные размеры империи — предпосылка для деспоти­ческого управления» (ibid., р. 365).

Если бы потребовалось перевести эти формулировки в строго логические суждения, то, вероятно, не следовало бы применять здесь четкий язык причинности — т.е. утверждать, что, как только территория государства превышает определен­ные размеры, деспотизм неизбежен, — а лучше сказать, что существует естественная связь между количественными ха­рактеристиками общества и формой правления. Правда, при этом исследователь неминуемо оказался бы перед решением трудной проблемы: ведь если по достижении определенных размеров территории государство неизбежно должно стать деспотическим, то не будет ли вынужден социолог принять как должное необходимость существования режима, который он считает в человеческом и моральном отношении отрица­тельным? Разве, конечно, утверждением, что государство не должно превышать какие-то определенные размеры, он избе­жит этого неприятного вывода.

Как бы то ни было, с помощью этой теории размеров Мон­тескье привязывает классификацию типов государственного строя к тому, что сейчас называется социальной морфологией или, по выражению Дюркгейма, количественными характери­стиками общества.

Монтескье, кроме того, привязывает классификацию форм государственного строя к анализу различных обществ, руко­водствуясь понятием принципа правления, т.е. чувства, необ­ходимого для функционирования того или иного строя. Теория

принципа или первоосновы правления со всей очевидностью ведет к теории органического строения общества.

Поскольку добродетель в республике, если говорить совре­менным языком, — это любовь к законам, к отечеству, готов­ность жертвовать своими интересами в интересах коллектива, то, при тщательном рассмотрении, она ведет в определенном смысле к равенству. Республика — это строй, при котором люди живут благодаря коллективу и ради коллектива, при ко­тором они чувствуют себя гражданами, что предполагает, что они чувствуют себя и являются равными по отношению друг к другу.

В монархии же основным нравственным принципом являет­ся честь. Теоретизируя на этот счет, Монтескье принимает время от времени полемический и иронический тон.

«В монархиях политика совершает великие дела при мини­мальном участии добродетелей, подобно тому как самые луч­шие машины совершают свою работу с помощью возможно меньшего количества колес и движений. Такое государство существует независимо от любви к отечеству, от стремления к истинной славе, от самоотверженности, от способности жерт­вовать самым дорогим и от всех героических добродетелей, которые мы находим у древних и о которых знаем только по рассказам» (ibid., р. 255).

«Монархическое правление, как мы сказали, предполагает существование чинов, преимуществ и даже родового дворян­ства. Природа чести требует предпочтений и отличий. Таким образом, честь по самой своей природе находит себе место в этом образе правления.

Честолюбие, вредное в республике, может быть благотвор­но в монархии, оно одушевляет этот образ правления и притом имеет то преимущество, что не опасно для него потому, что может быть постоянно обуздываемо» (ibid., р. 257).

Такого рода анализ не совсем нов. С тех пор как люди на­чали размышлять о политике, они все время колебались меж­ду двумя крайностями: либо государство процветает только тогда, когда люди непосредственно желают добра всему об­ществу; либо — поскольку невозможно, чтобы люди прямо желали добра коллективу, — когда имеется добрый, крепкий режим, при котором людские пороки служат на благо всем. Теория чести Монтескье является без всяких иллюзий разно­видностью этого второго тезиса. Благополучие коллектива лю­дей обеспечивается если не пороками граждан, то по меньшей мере благодаря малозначительным качествам или даже благо­даря поведению, которое с моральной точки зрения заслужи­вает порицания.

Лично я считаю, что в главах, касающихся чести, Монте­скье придерживается двух основных позиций или мыслей: с одной стороны, налицо относительное обесценение чести по отношению к истинной политической добродетели как древ­них, так и республиканцев; с другой стороны, приобретает ценность честь в качестве принципа общественных отношений и защиты государства против самого большого зла — деспо­тизма.

Действительно, если две формы правления — республикан­ская и монархическая — по сути своей различны, так как одна основывается на равенстве, а другая на неравенстве (посколь­ку первая базируется на политической добродетели граждан, а вторая на подмене добродетели честью), то тем не менее эти два строя имеют общую черту: они умеренны, в них нет про­извола, никто не правит без соблюдения законов. А вот когда речь идет о третьей форме правления, деспотическом режиме, то здесь умеренность заканчивается. В своей характеристике трех типов правления Монтескье дает двойную их классифи­кацию, подразделяя их на умеренные и неумеренные. Респуб­лику и монархию он рассматривает как умеренные типы, а де­спотизм — нет.

К этому нужно добавить третий вид классификации, кото­рую я назвал бы, отдавая дань моде, диалектической. Респуб­лика создается на основе эгалитарных взаимоотношений чле­нов коллектива. Mohî рхия — в основном на дифференциации и неравенстве. Что же касается деспотизма, то он имеет при­знаки возврата к равенству. Однако, тогда как равенство ре­спубликанское заключается в добродетели и участии всех в осуществлении высшей власти, равенство деспотизма пред­ставляет собой равенство на базе страха, беспомощности и неучастия в реализации власти.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: