ОПРАВДАНИЕ ПРОВАЛА. ОТВЛЕКАЮЩИЕ МАНЕВРЫ

Идет 1989 год. Уже понятно, что коммунистическая система с ее пренебрежением к рынкам вот-вот рухнет. Представьте, что вы экономист, который должен объяснить, откуда взялась пропасть между очевидным богатством Силиконовой долины и бедностью сельскохозяйственных районов Африки. Экономисты специально обучены игнорировать некоторые явления:

1. Запрещается утверждать, что между разными видами экономической деятельности есть разница; например, что группе людей может быть выгоднее производить платформы для программного обеспечения, чем пасти скот. Рынок, если его оставить в покое, самостоятельно выровняет эти различия.

2. Вследствие этого нельзя рекомендовать стране сменить специализацию. Каждая страна должна специализироваться на том виде деятельности, в котором у нее есть сравнительное преимущество, будь то скотоводство или производство компьютерного обеспечения. Благодаря этому должно произойти выравнивание цен на производственные факторы.

3. Ваш инструментарий не дает вам увидеть синергию. Вам нельзя говорить, что пастухи, живущие среди программистов, богаче пастухов, которые живут среди сородичей.

4. Запрещается прибегать к историческим примерам. Прошлое и будущее сведены к «здесь и сейчас». Аргумент, что страна, в которой расположена Силиконовая долина, в течение полутора веков субсидировала и защищала свои технические и высокотехнологичные отрасли, чтобы уйти от сельского хозяйства, силы не имеет. Из пунктов 1 и 3 понятно, что Соединенные Штаты разбогатели вопреки этой политике, а не благодаря ей.

5. Запрещается использовать факторы безработицы и частичной безработицы, которые принимались во внимание после Второй мировой войны, когда защищаете ту или иную политику. Принятие в расчет безработицы вынудило бы вас принять в расчет явление под названием «теневые цены» — запутанное понятие, которое в любом случае привело бы к нерыночной политике. Всемирный банк и МВФ исходят при построении своих экономических моделей из полной занятости населения.

6. Запрещается замечать какие-либо причинно-следственные связи между экономическим и политическим строем. Парламентская демократия, да и любой другой институт могут с одинаковой вероятностью развиться в племени охотников и собирателей, при феодализме или и в городском обществе.

Рассмотрим пример: имеются бедный район города, где живут люди, которые зарабатывают на жизнь, моя посуду в ресторанах и чистя ботинки, и богатый район того же города, где живут биржевые брокеры и юристы; надо объяснить разницу в доходах жителей, используя логику международной теории торговли. Это значит, что запрещается упоминать тот факт, что разрыв в уровне доходов — прямое следствие потенциально разной доходности их профессий. Инструментарий торговой теории практически не позволяет видеть качественные различия между разной экономической деятельностью. Поскольку нельзя говорить, что заработки брокера и чистильщика ботинок так сильно различаются, потому что их профессиям присущ разный уровень оплаты, приходится предлагать объяснения, которые в реальности являются скорее следствиями главной причины бедности. Вы говорите, что у бедных недостаточное образование (неважно, что нельзя прибыльно вложиться в образование, которое увеличит заработок чистильщика ботинок или посудомойки), недостаточно сбережений (неважно, что их низкий уровень дохода не позволяет им откладывать деньги), что бедные недостаточно инновативны (неважно, что в деле чистильщика ботинок не так-то много возможностей для инновационной деятельности) и т. д.

Американским экономистам еще в 1820 году было очевидно, что страна, как и отдельный человек, не может разорвать порочного круга бедности, не сменив вид деятельности. Поэтому в Америке начался масштабный индустриализационный проект, который в следующие 100 лет был известен как Американская система обрабатывающей промышленности. Однако сегодня экономисты забыли успешные стратегии прошлого, они замечают только симптомы бедности, но не ее основные причины. Эксперименты обычно включают отказ от одной из предпосылок, и пока что они никак не повлияли на нашу политику в отношении бедных стран.

Приведенные выше пункты — это вольное изложение памятки, разработанной Всемирным Банком и МВФ во время конца истории в 1989 году. С тех пор, не осознавая того, экономисты каждый день видят перед собой эту памятку на работе, наглухо замурованные в своей убежденности относительно того, как устроен мир. Эта памятка — продукт явных и неявных предпосылок стандартной экономической науки. Она не дает экономистам замечать качественных различий, кроме соотношения капитала и труда на разных фирмах. Для того чтобы не подвергать риску эти принципы, Всемирный банк отказывал в работе экономистам, у которых был опыт работы в богатых странах, а также, как заметил Джозеф Стиглиц, отдавал предпочтение худшим выпускникам лучших университетов. Директор Всемирного банка Джеймс Вулфенсон написал стихотворение «Наша мечта — это мир, свободный от бедности», сегодня оно украшает холл главного офиса. Стихотворение написано красноречиво и наверняка из лучших побуждений, но даже из него очевидно, что инструментарий сотрудников г-на Вулфенсона лишен ключевых факторов для понимания неравномерного развития.

Расследование причин бедности продолжалось, несмотря на запрет упоминать причины неравномерного развития, которые считались основными в течение последних 500 лет. Посмотрим, как это расследование выбирало одну ложную версию за другой, постоянно отвлекая внимание общественности от истинной причины бедности. Итак, поскольку отступить от пунктов, перечисленных выше, было нельзя, Вашинтонский консенсус развивался по следующему пути, причем каждое новое открытие приветствовалось как окончательное решение проблемы бедности:

1) «приведите в порядок цены»;

2) «приведите в порядок право собственности»;

3) «приведите в порядок институты»;

4) «приведите в порядок управление»;

5) «приведите в порядок конкурентоспособность»;

6) «приведите в порядок инновации»;

7) «приведите в порядок предпринимательство»;

8) «приведите в порядок образование»;

9) «приведите в порядок климат»;

10) «приведите в порядок болезни».

Мне кажется, что эти рекомендации — следствие подсознательного стремления их авторов спасти стандартную экономическую науку и ее основные предпосылки. Их последовательное появление — образец того, что Роберт Уэйд из Лондонской школы экономики называет искусством сохранения парадигмы: все внимание направляется на исправление факторов за пределами стандартной экономической модели, а суть теории остается нетронутой. Хотя эти факторы очень важны, они не влияют на суть процесса развития, ведь самое главное — это «привести в порядок экономическую деятельность». Если в стандартную экономическую модель не включены факторы, о которых я твержу в этой книге (возрастающая и убывающая отдача, несовершенная конкуренция, синергические и структурные связи, а также разнообразные возможности для инноваций), то подобный список лишь отвлекает внимание от более значительных проблем. Набор упрощенных объяснений уводит нас от понимания развития как единого процесса и заставляет рассматривать его отдельные части. Наше внимание отвлекается от реальных проблем, и мы движемся в сторону мнимых решений; нас ведут по ложному следу.

По мере того как Всемирный банк и МВФ изобретают все новые отвлекающие маневры, правительства из самых лучших побуждений спешат финансировать все новые их проекты. В результате мы наблюдаем то, что Майкл Портер, экономист Гарвардской школы бизнеса, называет «решением проблем по одной»: экономика развития поочередно фокусируется на каком-либо одном факторе; ученый может выжить, только если занимается хитом сезона. Из-за того что модные течения финансируются по очереди, в экономическом подходе нет диверсификации.

1. «Приведите в порядок цены»

Как я уже упоминал, первый пункт Вашингтонского консенсуса, утвержденного в 1990 году, можно перефразировать как «Приведите в порядок цены». В мае того же года мой друг Сантьяго Рока стал главным советником по экономическим вопросам Альберто Фуджимори, кандидата в президенты Перу. Фуджимори гораздо больше, чем его оппонент Марио Варгас Льоса подчеркивал необходимость защитить бедняков от бушующей инфляции. В то время Сантьяго был автором единственной эконометрической модели перуанской экономики и мог продемонстрировать, как надвигающаяся традиционная политика сокрушит бедные слои населения. Я позвонил другу в Перу, чтобы поздравить его с новым заданием, и получил приглашение прилететь в Лиму, чтобы помочь разработать программу партии Фуджимори «Камбио 90».

В Восточной Европе политические партии появлялись, как грибы, и не имели определенной структуры. В Перу происходило то же самое: партии возникали без организационной структуры. Варгас Льоса пользовался поддержкой нескольких богачей, а «Камбио 90» была организацией бедняков. Главный офис «Камбио 90» располагался в кабинете офтальмолога, который, как и другие перуанские специалисты, отправился в Майами в поисках богатых пациентов. В офисе, расположенном на Авенида Арекипа, улице, ведущей из центра Лимы в пригород, не было электричества и водопровода, но был телефон. Команда экономистов набрасывала планы национального развития на бланках, оставленных добрым доктором.

Нехватку денег мы компенсировали энтузиазмом. Многие работали бесплатно; Сантьяго и я обратились за помощью к преподавателям из Корнельского университета, специалистам по Латинской Америке. Вечерами команда Фуджимори часто встречалась дома у Сантьяго, где (к ужасу его жены Терезы) опустошала холодильник и складывала оружие на Терезины до блеска отполированные столики; нельзя сказать, что подобное времяпрепровождение привычно для перуанских ученых. Когда в адрес Сантьяго и его семьи зазвучали угрозы, добровольцы организовали дежурство у его дома. Однажды в доме Сантьяго взорвалась бомба, помешав ему посетить конференцию Другого канона в Осло, но, к счастью, никто не пострадал.

В июле 1990 года, незадолго до инаугурации, назначенной на 28-е число, кандидат в президенты Перу Альберто Фуджимори отправился в Вашингтон. Обратно он вернулся другим человеком: общественные проблемы его не волновали. Мы в шутку спрашивали друг друга, каким пыткам американцы подвергли Фуджимори. Было вот что: Фуджимори пообещали, что если он откажется от государственного вмешательства в экономику сократит государственный сектор и приведет в порядок цены, то обо всем остальном позаботится рынок. Однако в случае Перу на пути рынка было два серьезных препятствия: инфляция и партизаны (герильяс). Фуджимори приказал избавиться от обоих препятствий, в итоге инфляция упала с уровня 7469 % в 1990-м до 6,5 % в 1997 году, а партизан в стране почти не стало. Как видно из илл. 12, к 1990 году деиндустриализация съела 50 % реальной зарплаты среднестатистического перуанца и в стране прослеживалась явная связь между растущей бедностью и высоким уровнем терроризма. Победа Фуджимори обошлась ему дорого, но зато теперь к обедневшему народу Перу должно было прийти богатство, которое вознаградило бы его за все лишения.

Однако ничего не произошло. Исчезновение промышленности свело реальную зарплату к минимуму, как когда-то предсказывал Давид Рикардо. Бедные крестьяне не стали получать больше денег за свои продукты. В сущности, важной политической задачей стало удержание зарплат и цен на низком уровне — так удавалось контролировать инфляцию. Затем последовал небольшой рост ВВП, который не привел к увеличению реальной зарплаты: деньги пошли на прибыль и на финансовый сектор. Экономическая ортодоксия началась в Перу в 1970-е годы и стоила стране очень дорого: доход среднестатистического перуанца сократился вдвое. Сантьяго Рока был возмущен политикой Фуджимори, не соответствовавшей его обещаниям, и отказался принять пост директора Центрального банка, который был ему неофициально предложен. Он работал на Фуджимори бескорыстно и честно, несмотря на риск, которому подвергалась его семья, но его усилия ни к чему не привели. Привести в порядок цены оказалось недостаточно; исправленные цены только вывели страну на еще худший уровень бедности.

История семейства Рока служит наглядным примером того, как трудно приходится интеллигентным людям в странах третьего мира. Риски очень велики, а сочетать идеализм с содержанием собственной семьи тяжело. Один мой бывший студент сегодня работает в Университете Макерере, лучшем учебном заведении Уганды, и получает 100 долл. в месяц. Если бы он согласился работать во Всемирном банке или МВФ, получал бы несколько сотен долларов в день. За добродетель приходится платить поистине головокружительную цену.

2. «Приведите в порядок право собственности»

Когда стало очевидно, что несмотря на утверждения стандартной теории, рынок не может выравнивать доходы людей, пришлось искать новые объяснения, причем такие, чтобы они не нарушали предпосылки стандартной экономической науки. При капитализме явно необходимы права собственности, а поскольку в бедных странах институт собственности был заметно менее развит, чем в богатых, главной причиной неразвитости была назначена нехватка имущественных прав. Иными словами, не капитализм был причиной бедности периферийных стран; просто бедные страны не были достаточно капиталистическими.

Итак, причиной бедности африканского племени Масаи и их натурального сельского хозяйства была объявлена нехватка прав собственности. Я бы все-таки сказал иначе: в племени нет прав собственности, потому что Масаи бедны и занимаются натуральным сельским хозяйством. Проблема скорее в их способе производства — натуральном хозяйстве, а не промышленном, чем в институциональном устройстве их сообщества в узком смысле слова. Институт, который подходит одной системе производства, может не подойти другой. Можно утверждать, что право последовательного пожизненного пользования, которое встречается в скотоводческих обществах, конкретно для этого способа производства подходит лучше, чем капиталистическое право собственности.

Попытка изолировать отдельные черты рыночной экономики, вместо того чтобы взглянуть на картину в целом, т. е. упражнение в решении проблем по одной, сбивает нас с толку, не проливая свет на проблему бедности. В Венецианской республике право собственности существовало еще 1000 лет назад. Первый кадастровый реестр появился в Венеции в период 1148–1156 годов. Производство венецианцев, в отличие от производства охотников и собирателей, принесло с собой необходимость урегулировать права собственности. Эти права собственности не создавали капитализм или экономическое развитие; это был институт, созданный определенной системой производства для удобства функционирования.

Эрнандо де Сото, перуанский экономист, прославился, призывая государство формально защищать право собственности. Безусловно, де Сото прав, утверждая, что бюрократическая волокита в бедных латиноамериканских странах препятствует развитию. Он прав и в том, что отсутствие у бедняков права собственности не дает им использовать свои дома в качестве обеспечения займа. Однако, как показали исследования, если дать бедным латиноамериканцам право собственности на их дома, многие из них эти дома продадут, чтобы купить на вырученные деньги продукты или лекарства. В этой новой ситуации они часто становятся жертвами мошенников. Право собственности при отсутствии экономического развития может сделать ситуацию хуже, чем она была до капитализма, когда благодаря отсутствию права собственности любой может построить себе дом на общей земле. Право собственности, необходимое в развитой экономике, в бедной стране может привести к появлению бездомных. Кроме того, оно создает больше препятствий для того, чтобы бедняки завели свой дом, чем докапиталистическое общество, к которому принадлежат городские мигранты.

3. «Приведите в порядок институты»

После того как было выделено особое значение права собственности, второй пункт Вашингтонского консенсуса был расширен: были включены другие институты. Институциональная экономическая теория, определявшая развитие экономической науки в Америке с конца XVIII века до окончания Второй мировой войны, представляла оппозицию английской неоклассической традиции. Новая школа, появившаяся в период конца истории, была основана на неоклассической экономической теории, а институты были привлечены к ней для объяснения того, что не могла объяснить стандартная экономическая наука.

Термин «институты» крайне широкий: он включает человеческие соглашения — от нравственных норм и традиции праздновать Рождество или Рамадан до создания парламентов или конституций. Ха-Джун Чан и Питер Эванс дали такое определение: «Институты — это систематические паттерны общепринятых ожиданий, само собой разумеющихся предпосылок, принятых норм и привычек взаимодействия, которые оказывают заметное влияние на формирование мотивации и поведения групп взаимосвязанных общественных акторов. В современных обществах они, как правило, воплощаются в форме управляемых организаций, у которых есть формальные правила и право применять принудительные санкции, таких как правительство или фирмы». Как и право собственности, институты сами по себе, отдельно от структурных изменений, которые создают условия для их появления, не могут считаться источниками экономического развития.

Благодаря торговле с дальними странами, куда надо было отправлять караваны верблюдов или торговые суда, появился институт страхования. Племена охотников и собирателей вряд ли использовали бы страхование; чтобы понять развитие, необходимо по заслугам оценить рост знаний и производительности, который создают новые технологии и новые способы производства. Институциональные изменения, к которым приводят смены форм производства, важны, но вторичны. Институты, как и капитал, сами по себе не имеют ценности. Как и капитал, институты — это строительные леса, которые поддерживают производственную структуру страны в период роста.

В общественных науках понятие «институт» стали использовать очень рано. «Недостаточно задаться вопросом, был ли институт государства основан нашими предками. Скорее необходимо, чтобы мы поняли и объяснили, почему он был основан. Потому что познать какую-либо вещь мы можем, только поняв ее причину ». Это методологическое утверждение взято из анализа Конституции Флоренции, написанного в 1413 году по запросу императора Святой Римской империи Сигизмунда. Автор анализа Леонардо Бруни (1369–1444) представляет школу, которая впоследствии получила название гражданского гуманизма — идеологию успешных городов-государств периода Возрождения.

Идея о том, что способ производства определяет институты, не нова. В 1620 году Фрэнсис Бэкон сформулировал точку зрения, которая превалировала в научном сообществе в течение двух следующих веков: есть огромная разница «между жизнью людей в каком-либо наиболее культурном краю Европы и в какой-нибудь наиболее дикой и варварской области Новой Индии… И это происходит не от почвы, не от климата, не от телосложения, а от наук » [курсив мой — Э.Р.]. Бэкон четко понимает причину и следствие: деятельность человека, т. е. его способ производства, определяет его институты. Торстейн Веблен, один из основателей старой институциональной школы, также подчеркивал, что ежедневная деятельность — это причина создания институтов, а не наоборот.

Именно потому, что институты и способ производства общества рождаются одновременно, институты невозможно изучать отдельно от технологической системы, которая создала в них потребность и породила их. Сегодня значимость одной стороны уравнения — институтов, взятых в изоляции в качестве инструментов создания развития, переоценивается, искажая наше понимание экономического и институционального развития.

В романе 1882 года «De lycksaligas» («Остров блаженных») шведский драматург Август Стриндберг пишет о зависимости между способом производства и экономическими институтами. В этом романе группа шведских каторжников XVIII века, среди которых два юных студента, оскорбивших короля, попадают в серию кораблекрушений по пути в отдаленную колонию, куда им не суждено доплыть. Под руководством студентов каторжники, теперь не подчиняющиеся властям, основывают собственное общество и обсуждают необходимость создания или упразднения институтов в их стране. Находясь на тропическом острове, они решают отказаться почти ото всех известных институтов. Кому нужно наследственное право, если можно расхаживать голышом и питаться плодами земли? Когда после второго кораблекрушения они оказываются на острове с более суровым климатом, то обнаруживают, что их новый образ жизни требует введения тех институтов, которые они уже успели упразднить за ненадобностью. Стриндберг подтверждает идею Бэкона: способ производства определяет институты, а не наоборот; нет смысла менять местами причину и следствие.

Утратив понимание процесса развития, которое приходит исключительно с пониманием роли производства, а не только обмена и торговли, неоклассические экономисты утратили и понимание связи между производством и институтами. Они забыли, что на протяжении многих веков общественные философы твердили, что развитие институтов зависит от видов деятельности, принятых в обществе. Эта потеря нанесла значительный ущерб многим современным развивающимся странам. Я утверждаю, что проблема стран-неудачниц и причины их институциональных провалов не могут плодотворно обсуждаться в отрыве от экономической деятельности, которой занимаются эти страны.

4. «Приведите в порядок управление»

Во время триумфального начала 1990-х годов снижение роли государства было неотъемлемым условием Вашингтонского консенсуса. Слова государство и правительство стали почти ругательными. Однако чем больше проходило времени, тем больше государство и правительство возвращались в свою прежнюю роль под маской управления. Всемирный банк определяет управление как применение политической власти и использование институциональных ресурсов для решения проблем и задач общества; примерно этим же раньше занимались государство и правительство.

На мировом уровне управление часто приводит страны к банкротству. По данным газеты «Financial Times», Всемирный банк отслеживает 48 стран, которые в любой момент могут стать банкротами. Даже поверхностный анализ экономического строя этих стран покажет нам, что есть прямая связь между типом производственной структуры страны и ее предрасположенностью к банкротству. Страны-банкроты отличают общие экономические факторы, которых нет, к примеру, в Германии, Канаде или Норвегии. Для того чтобы предотвратить банкротство страны, необходимо проанализировать, как можно приблизить производственную структуру этой страны к структуре стран, которые работают без перебоев и где царит демократия. Любая политика, построенная в обход этого анализа, облегчит симптомы, а не причины проблемы.

Для предрасположенных к банкротству стран характерны среди прочих следующие черты: малое количество отраслей с возрастающей отдачей или их полное отсутствие, недостаточное разделение труда, отсутствие среднего класса горожан, а с ним политической стабильности, отсутствие экономически независимого класса ремесленников, экспорт сырьевых товаров; сравнительное преимущество в поставке на мировой рынок дешевой рабочей силы, малый спрос на квалифицированный труд в сочетании с низким уровнем образования, утечка мозгов. В таких странах часто возникает особый вид регионализма, который в Латинской Америке называется словом caudillismo , а в Сомали и Афганистане — правлением полевых командиров. Экономические структуры, которые объединяют успешное национальное государство, в таких странах развиты слабо или отсутствуют.

Первые богатые государства, в которых появилось некое подобие республиканской власти, часто либо располагались на островах, как Венеция, либо были приморскими державами с дефицитом земли, как Генуя или Голландская республика. Из-за недостатка пахотной земли феодальный строй был в них невозможен, зато развивалась экономическая деятельность, в частности, с возрастающей отдачей. Случай Флоренции, где был традиционно силен класс богатых землевладельцев, особенно интересен. Во Флоренции corporazioni (гильдии) и горожане боролись за власть между собой, однако вместе они очень рано (в XII–XIII веках) вытеснили из политики семьи богатых землевладельцев, которые потом веками тревожили Флоренцию, образуя союзы с другими городами.

Мы уже обращали внимание на связь между экономикой и политическим строем. В ранних демократических государствах классы ремесленников и промышленников получили большую политическую власть, чем знатные землевладельцы. Еще Джованни Ботеро (ок. 1544–1617) и немецкая школа Staatsraison (нем. «интересы государства») замечали явную связь между экономическим строем государств и их жизнеспособностью и управляемостью. Книги Ботеро «Ragion di Stato» («Интересы государства») и «Sulle grandezze delle Cittá» («О причинах богатства городов») — части одной работы, посвященной государствам, городам и их экономическому строю. Эта традиция была в XVIII веке продолжена социальными философами, в частности Монтескье.

В главе III мы упоминали труд Фейта Людвига фон Зекендорфа, который обнаружил, что в Германии нет экономической базы для создания такого процветающего общества, как в Голландии. Ученый понимал: чтобы государство функционировало, необходимо изменить его экономическую базу, набор присущих ему профессий и отраслей и их географическое расположение. Зекендорф предлагал сделать из Fürsten (нем . «принцев») модернизаторов, утверждая, что их Recht (нем. «право») управлять неразрывно связано с Pflicht (нем. «обязанностью») постоянно модернизовывать государство и в конечном итоге создать такие условия, при которых Fürsten стали бы не нужны и развились бы условия для создания демократии. По мнению Зекендорфа, успешное правление несло в себе зерно самоуничтожения и зарождения нового строя, но путь к демократии лежал через диверсификацию экономики и непременный отказ от производства одних только сырьевых товаров. Сегодня мощная связь между продвинутой индустриализацией и демократией признается по-прежнему, например, Фрэнсисом Фукуямой. Однако никто сегодня не признает , что, во-первых, от экономического строя (городских ремесел и промышленных отраслей) зависит политический строй, а не наоборот; во-вторых, что промышленность ни в одной стране не появилась без того, чтобы ее осознанно строили, охраняли и стремились к ней. Создание и защита промышленной деятельности есть создание и защита демократии.

5. «Приведите в порядок конкурентоспособность»

Термин «конкурентоспособность» был порожден экономической наукой периода конца истории; в моду он вошел в начале 1990-х годов, но вначале считался крайне сомнительным. «Понятие конкурентоспособности страны, — писал Роберт Райх в 1990 году, — это один их редких терминов общественного дискурса, которые из туманных становятся сразу бессмысленными, без какого-либо промежуточного периода». Впоследствии Райху, профессору Гарвардского института государственного управления имени Кеннеди, предстояло стать министром труда США при президенте Билле Клинтоне. На этом посту он отстаивал идею, что Соединенные Штаты должны развивать экономические секторы, обладать повышенным потенциалом по созданию добавочной стоимости (high-value sectors), что, заметим, вполне соответствует нашему индексу качественных характеристик видов экономической деятельности. В работе, опубликованной через пару лет после этого, Пол Кругман, профессор Массачусетского технологического института, дважды назвал Райха попсовым интернационалистом и несколько ненаучно раскритиковал понятие «high-value sectors». Однако в той же работе от Кругмана досталось и термину «конкурентоспособность». «Если мы сумеем научить студентов кривиться, когда они слышат слово конкурентоспособность , то мы окажем своей стране огромную услугу». Кругман в то время придерживался идей Давида Рикардо.

Хотя обоим враждующим экономическим лагерям США — и Райху, и Кругману — одинаково не нравилось слово конкурентоспособность , оно становилось все популярнее. Я считаю, успех этого термина объясняется двумя причинами — его туманностью и гибкостью. Можно убедительно сказать о нищем попрошайке и о целой стране, что они недостаточно конкурентоспособны; это прозвучит значительно и вместе с тем непонятно. Как мы еще увидим, этот термин настолько гибок, что может означать противоположные явления — как более высокие, так и менее высокие зарплаты, в зависимости от обстоятельств.

На уровне фирмы термин «конкурентоспособность» довольно прямолинеен. Это способность фирмы расти, соревноваться и быть прибыльной на рынке. В книге «Конкуренция» Портер пишет, что у слова конкурентоспособность нет устоявшегося определения. «Единственная разумная концепция конкурентоспособности на национальном уровне — это производительность», — добавляет он позже, чем, однако, не слишком нам помогает. Как мы уже видели на примере с мячами для бейсбола и для гольфа, дело не в производительности как таковой, а в выборе продукта, в котором страна производительна. Брюс Скотт, профессор Гарвардской школы бизнеса, сформулировал определение, которое использовала ОЭСР в своей программе «Технологии и экономика»: «Конкурентоспособность страны можно определить как степень, до которой в условиях открытого рынка страна способна производить продукты и услуги, которые могли бы конкурировать с зарубежными, и при этом сохранять и увеличивать свой внутренний реальный доход » [курсив мой — Э.Р.].

Согласно этому определению конкурентоспособность — это процесс, в ходе которого реальные зарплаты и национальный доход поддерживаются несовершенной конкуренцией и приносят стране ренту. В этом, вероятно, причина того, почему неоклассические экономисты возражали против этого термина. Однако такое понимание конкурентоспособности вполне объясняет нашу версию того, как разбогатели богатые страны, — теорию Другого канона. Традиционно, когда рыночные условия делали такое развитие страны невозможным, для защиты областей, в которых технологический прогресс шел успешно, вводились тарифы; конкуренция при этом сохранялась. Чем более отсталой была страна, тем более высокие тарифы ей требовались для того, чтобы этот способ был эффективным.

Таким образом, конкурентоспособность обозначает процесс, который способствует обогащению людей и стран путем увеличения их реальных зарплат и доходов. И тем не менее несколько лет назад в Уганде я столкнулся с тем, как этот термин используется для защиты противоположной стратегии — снижения зарплат. Текстильные заводы, привлеченные в Уганду Актом об экономическом росте и торговых возможностях в странах Африки (договоренностью между США и Африкой о размещении в Африке заводов по сборке готовых деталей, аналогичных мексиканским «макиладорас»), стали неконкурентными на международном уровне. Тогда президент Мусевени сократил зарплаты рабочим, чтобы Уганда стала конкурентоспособной.

Так что этот гибкий термин отлично подходит нашему веку туманного мышления и объясняет провал ведущих экономических теорий. Он может описывать механизм всеобщего обогащения (как в определении ОЭСР), а может использоваться, чтобы убедить рабочих смириться с еще большей бедностью (как в случае Мусевени). Печально то, что в Европе этот термин все чаще используется во втором значении, на пару с «гибкостью рынка труда» (которая неизменно означает гибкость в сторону понижения). Для того чтобы быть конкурентоспособными, мы должны снизить свой уровень жизни.

6. «Приведите в порядок инновации»

Выступая с речами в 2000–2001 годах, Алан Гринспен включил Йозефа Шумпетера в мейнстримовую экономическую науку: только теориями Шумпетера можно было объяснить сочетание быстрого экономического роста и низкой инфляции, которое тогда переживали Соединенные Штаты. Поскольку все, что происходило вокруг новой экономики, временно отменило привычные законы экономической гравитации, Гринспен объявил Шумпетера теоретиком-пророком всего происходящего. Он смог это сделать благодаря понятию созидательного разрушения, которое ассоциировалось с именем Шумпетера. Это понятие оказалось весьма подходящим для описания процесса, в ходе которого информационные и коммуникационные технологии уничтожали прежние технологические решения и разрушали старые компании, чтобы освободить место для новых.

Эти события подсказали экономистам еще одну возможную причину бедности стран третьего мира: в них не происходило таких же инновационных процессов, как в Силиконовой долине. Как в лучших традициях стандартной экономической науки, экономисты упустили из виду важные аспекты происходящего. В периоды стремительного технологического прогресса несколько механизмов работают одновременно, приводя к увеличению, а не к уменьшению экономического разрыва.

Во-первых (см. раздел, посвященный технико-экономическим парадигмам в главе IV), вихри созидательного разрушения закручиваются вокруг специфических производственных кластеров. Они должны быть географически расположены в местах (в Манчестере, Детройте или Силиконовой долине), где действует эффект Клондайка: рост прибыли и зарплаты создает такую мощную покупательную способность, что деньги можно заработать такой деятельностью, которая ни за что не окупилась бы в другом месте. Эти ключевые инновации присущи только некоторым видам деятельности. Иными словами, окна возможностей очень сильно зависят от вида экономической деятельности. Нам понятно на интуитивном уровне, что если бы Билл Гейтс занимался выпасом коз в Монголии, он не смог бы основать «Microsoft». Однако стандартная экономическая наука с нами не согласна.

Во-вторых, два разных типа инноваций распространяются принципиально разными способами. Инновационные продукты, которые производит «Microsoft» или когда-то производил Генри Форд, распространяются в экономике в форме более высоких доходов и зарплат. Распространение же новых технологий в другие отрасли в виде инновационных процессов приводит к снижению цен. Сегодняшние самолеты принципиально не отличаются от самолетов 20-летней давности, но использование новых технологий в области авиаперевозок привело к снижению цен на авиабилеты (к выгоде всех потребителей). Как мы объясняли в предыдущей главе, в некоторых областях инновации снижают уровень зарплат; гостиницы в Венеции или на Коста-дель-Соль не изменились, но система бронирования номеров через Интернет снизила их прибыльность и цены на комнаты.

Ученик Шумпетера Ханс Зингер внес значительный вклад в экономику развития, продемонстрировав, что инновации, появляющиеся в секторе сырьевых товаров стран третьего мира, имеют тенденцию распространяться в странах «первого» мира в виде пониженных цен, в то время как инновации (в основном инновационные продукты), появляющиеся в странах «первого» мира, распространяются в виде более высоких зарплат, получаемых гражданами стран также «первого» мира. Даже когда бедные страны вводят инновации, они не могут пожинать их плоды.

Мы уже обсуждали, как бедные страны специализируются на экономической деятельности, которая в технологическом плане является тупиковой: у них нет возможности для появления инноваций или экономии на масштабе. Это деятельность (например, производство бейсбольных мячей), в которой даже капитал и инженерная мысль США не смогли создать инноваций или улучшить производительность. Получается, что бедные страны вынуждены специализироваться в видах, в которых инновации невозможны, а потом их же обвиняют в недостаточной инновационности. В рамках всемирного разделения труда эти страны специализируются на бедности.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: