Путешествие боли. Болезнь циклов

Росток нуждается и в пасмурной погоде,

чтоб воздеть свой стебель к свету.

Отворив веки, Зигфрид оказался на борту судна, медленно уничтожавшегося коррозией и изживающего свои последние скорби. Судно находилось у подножия скалы, атакуемой беспрестанным нашествием водяных громад; застрявшее среди скальчатых выступов, одинокое и гордое, оно беспомощно терпело ярмо времени, которое настойчиво катит каждый клубень с зародившейся жизнью и без таковой к неминуемой трансформации.

Боль преодолевая, покоряя и приобретая, каждый материальный субстрат возвышается, крепнет. Борьба ставит к себе лицом каждую силу, претендующую на рост. Именно рост и благоденствие рождаются из борьбы. Так подымались бактерии к пирамидам микроорганизмов, веками смешиваясь и комбинируя, наконец, приземлившись на небоскрёб разума, обретя человеческое обличие. Пожирая друг друга, в борьбе за место под зноем светила, слепо бороздя тропы пространства, укрепляя инстинкты, доводя их до жестокости, пускали побеги разные виды олицетворенной в материи жизни. Но как приобрела материя жизнь? – Вполне справедливо, что жизненность есть только отдельный род материальных свойств, как синтез всей их многовекторности. Поистине, ритмы, кровообращение, текучесть, дыхание и насыщение, выделение и движение – это плоды бракосочетания идеальных пропорций вещества и энергии Вселенной. Выходит, что духовность – фантазия мозга, который суть вещество, терзаемое и ласкаемое несчетными потоками нервных импульсов. Так что же, наша душа ­есть вещество или процесс, протекающий в веществе? Меняет ли что-нибудь выбор одного из предложенных вариантов?

Степень терпимой боли определяет величие рождённого с помощью её творения. Природа страдает и испытывает боль, принимая презрение и неуважение к себе со стороны человеческой глупости как должное. Она бросает крик через экологический катаклизм. Крик бросает мать при схватках. Воспитание суть то же терпение и планомерность, сдержанность и последовательность. И всё через усилия. Дыхание – легчайший способ нашего мозга для отдаления смерти, а ходьба – это только искусное и на первый взгляд не замечаемое противостояние падению. Материальный апокалипсис и возрождение в новых мантиях, смешение и переход – истины, подпираемые костылём вечности.

Весь этот процесс, так как человек есть неотделимый камушек материи, спроектирован и на нашу психику. Столь сложная и многофункциональная, так же, как и всё, она покоряет совершенствование путём боли. Мы вдохновляемся ею, мы строим на ней крышу величия и преобразований. Из боли выползает стремление и сила, через борьбу получает движение благородная мысль, которой предстоит, обогнув тернистую зону недоверия и пытливости, уколовшись не один раз, познав страдание и его участие в жизни, построить крепость своей индивидуальности посредством новой, лучшей, взирающей в будущее мысли.

Если проводить время в увеселениях и неге, то вряд ли можно приблизиться к полному пониманию того, что зовётся жизнью. Поистине, проводя сравнение, проясняется то, что, например, без болезней, травм и стенаний медицина и анатомия не смогли бы похвастаться той аристократией знания, которая свойственна нынешнему уровню их развития.

Всё ли кончается в этой жизни? Если рассматривать вопрос в рамках поставленного условия, то есть в рамках знакомой нам эре планет, звёзд, людей и объединяющей всё материи, которая в союзе с наготой поведала о крахе и смерти, то ответ утвердителен. Но разве такой подход, опирающийся лишь на исследованные в течение короткого и слабого вдоха человечества данные, несёт в себе беспрекословную и несокрушимую тропу к истине? Здесь мы очарованы субъективностью, которая судит и исходит во время суждения лишь из собственного опыта (между прочим, опыт разума, находящий точку отсчёта на заре человечества, весьма мал относительно миллиардов лет жизни известного нам пространства). Вечно ли время? Даже если затейливость человеческого интеллекта достигнет создания эликсира бессмертия, возносящего к вечности, ответ на вопрос не обнаружится. Представим, что бесконечность будущего постижима. Впускаем пустоту в свой ум, отворяем дверцы для бесконечности. Но она ведь не постижима в нашем понимании и уж тем более в опыте, эта бесконечность, отчего дальнейшие изыскания исчерпывают себя. А недостижимость её в том, что никакая продолжительность существования не может поставить точку в исследовании конечности, а именно: какой факт или какой опыт позволит нам заключить, что конца времени нет? Пусть время завершится, но эта история будет доступна взору познания не нам: ибо наше познание обусловливается текучестью времени. Проживём мы миллиарды лет, но сумеем ли мы заглянуть в безграничность будущности? Миллиарды и сотни таковых не приблизят нас ни на йоту к пониманию: ибо никто и ничто не в состоянии дать гарантию реальности явления бесконечности.

Итак, больно ли Вселенной? Сказать она не может, но мы и сами вполне способны к зрению. Если всё в мировой бездне проходит стадии как смерти, так и рождения, то может и сама эта бездна обладает такой природой? Вселенная является симбиозом времени и пространства, которые в свою очередь в могущественном вальсе изваяли как явления простого вещественного мира, так и сложно-выкованного человека, мыслящего их. Тогда, видимо, как предки имеют ту же сущность, что и порождаемые ими чада, так и Вселенная – наш прадед – бесконечно постоянно гибнет, возрождаясь вновь и вновь, модифицируясь и видоизменяясь в потомках своей любви и ненависти. Вследствие того, что Вселенная претерпевает гибель, то, для возрождения из пепла ей необходимо быть приведенной в движение извне. Что же есть это «извне»? Находимся ли мы в двойной сфере, каждая из которых имеет свои принципы и движущие силы? После наших попыток кинуть свет настойчивости и вопросительности к истокам, даже первоистокам сущего, мы приблизились к тому сокровенному двигателю, воспламеняющему жизнь и бытие из смерти и «небытия». И дерзнём назвать его цикличностью. Не время привычной для нас Вселенной бесконечно, но цикличность, пусть даже время рухнет, что будет ознаменовано сжатием к сингулярности (мы не ручаемся: мы предполагаем) – цикличность протянет руку ко всему из далеко не абсолютного «небытия», вопреки всем мыслимым нами законам: ибо циклы безусловны и первичны. Такое, очень своевольное, откровение Зигфрида, лишённое боли, но возросшее на ней, возвратило его из усталости того странного сна к свежести нового дня.

Колеблясь от огня да к пепелищу,

Вселенная влачит безмерный водевиль.

На верхотуре ты, иль же на днище –

Всё в вечности: от герцогов до простофиль.

Долго горел пыл любопытства, сообразно этому леденел ум. Неотъемлемые спутники созревания – дилеммы и самоанализ – бодрили его поступь. Зигфрид не уклонялся от своих целей и в то же время непрестанно пересматривал их, рисуя новые ветви, даруя целям больший охват. Он не хотел позволять быть жизни чем-то вроде случайности, отчего, думая о возможностях победить судьбу, неуклонно сражался с тем, что мешало ему постигать глубины понимания необъятных широт Вселенной и значения, отведённого каждой её росинке.

Без границ

~1~

Кто обзавёлся жадной целью,

Того неволи ждёт ущелье.

Обманчивость услад воззри,

Вдохни свободно и пари!

Обогащение духа требует наличия ментального голода, провоцируемого бедностью на предмет повседневных мыслей и навязчивых предписаний. Пора проголодаться…

Каким бы горделивым ни был утёс характера, заблуждение – лекарь, выписывающий рецепт на периодическое счастье, или – орёл, несущий пищу своим родным и близким, терпящим нужду. Родственные узы между человеком и заблуждением крепки и хронически. Орёл разделяет пропитание в соответствии с приоритетностью, которая определяет то, что родственность пропорциональна количеству получаемой полезности. Чем теснее симбиоз с заблуждением, тем выше шансы на счастье.

Но трезвость вытягивает из нас признание в том, что в основном скорбь есть наша поступь. И лишь временами над холмами наших чаяний раскидывается радуга. Наша истерзанная химерами воля хочет дышать свободно. Но цепь ребяческих надежд насылает на волю свой гнёт. Так надежда вынуждает поглощать нас продукты самораспада, в частности – недовольство.

Гладью покоя стремится накрыть себя холодный ум. Но беспорядочность переживаний, багрящих последовательность дум, рвётся к неутешному сумбуру жизни, привлекая горести и боль.

Судьбоносный выбор незыблемо храниться в секундах, кропящих стрелу времени. Стоит только дерзнуть озаботить воображение, как тут же уныние постигает нашу житейскую ношу, обрекая на скитания в роще упущенных решений и возможных вариантов. Но, увы: одному лишь падкому до сказок воображению и позволено опрокинуть временной столп вспять, чтобы пронзить своим упорством правильный выбор. Выходит, что, рождаясь в воображении, уныние не может покинуть его пределы и поэтому или гибнет в лозе самообмана, или снедает душу изнутри. Но каков он, правильный выбор? Не он ли остаётся одним из главных миражей, к тому же бесполезно отягощающих? Возможно, воображение прекращает проказничать после рассеяния мифа о существовании правильного выбора, а это освобождает от расточения сил на искупление и самобичевание, не меняющих действительность, а ублажающих одного только их носителя. Они, таким образом, вытекают из излишней надменности познания, которому мнится, что существует абсолютная инстанция, содержащая в себе непреложную мерку.

Сердечная дрожь вопрошает о корне любовного сада: если всё, чего мы касаемся и что имеем, столь преходяще и неминуемо разрушается, то есть ли толк в поисках горя, навещающего в конечном итоге каждого любителя иллюзий, сгоряча восхваляющего это прекрасное во внешних признаках, а мгновениями и во внутренней духовности, чувство? Но невозможность обуздания природы запрещает видеть призрачность эмоциональных экзальтаций. Мы самим естеством приучены видеть призраков, ибо так велит стремление к жизни, высшим олицетворением которого служит любовь.

Протест инстинктов колотит в дверь, отделяющую их от рассудительности. Ловкий и искусный разум пылко тушует морщины на своём первичном холсте, отгораживая себя от видения целостного строя и принуждая себя насильственно возвышаться путём нанесения палитры. Здесь происходит попытка забыть, что холст составляет основу всей картины и каждой краски, нанесённой на неё. Но холст долговечнее, чем его поверхность, и поэтому всегда, в зависимости от качества маскировки, протест инстинктов отворяет дверь, заставляя художника взглянуть на подоплёку своих стараний.

Не склонен к хождению по врачам тот, кто борется во имя ликования беззаветного искания. Врата к счастью для него закрыты – ведь отверг он всяких лекарей, искушающих своими методами облегчения. Сладкое ему не по душе, ибо оно прозрачно живописует свою обманчивость. Горький привкус и озноб – вот его рацион. Но в то же время: как велика ценность изредка мелькающего зноя! Вечно озарённым желает быть чертог его духа, чтобы всё самобытное и натуральное сверкало в нём. Свеча созидания будет раскидывать свой воск, пока скверная погода действительности не обрушит на неё шквал разочарований. Впрочем, подлинное созидание непременно обратит невзгоды себе впрок – на холст выльется тёплый воск, остужаемый холодною бурей, что, конечно, не лишено права отливать своеобразным великолепием.

Но кто открывает мир, со своей стороны стремясь открыться ему – тот неизбежно находит в затворничестве свой благоприятнейший удел…

~2~

Наш мир притеснён гранями собственного характера, противящегося преобразованиям; микрокосм одержим желанием сохранять постоянные очертания, эластично возвращаясь в свои вымеренные берега. Мы ущемлены собою же и не ропщем по этому поводу на протяжении жизни, оставаясь дружны упрямству и привычке. Но косность не бессмертна и поэтому, хотя жизнь не славится продолжительностью, дарящей приволье для всех намерений, перелом особенностей характера допустим и возможен. Всё, что нужно для реализации революционного переворота, – это полное самозабвение и последующая перезагрузка. Забывая о своей гордости и вычитая из уравнения душевного баланса беспокойства о репутации, сосредотачивая на заветной цели всю отвагу, рассыпанную на хребте нашей жизненной силы, мы можем пролить новый свет на свою природу. Если этому сопутствует питание тяжеловесными переживаниями объективного мира или (и) пронзительными сигналами из недр воли и разума, то метаморфоза не заставит себя долго ждать. Строй человеческих нравов, ленящихся шевельнуть себя, – фундаментальная часть механизма облегчения, так как терпение имеет пределы, отчего оно выбирает повторение и избегает приспособления к чему-нибудь свежему, хотя порою это и необходимо. Поэтому лишь тот, кому удалось попрать этот механизм, раскрывается заново и впитывает утреннюю росу, собирая свет в новом фокусе и видя мир полнее прежнего.

Нам присуще обманываться, полагая, что есть феномены нетленные и незыблемые. Подкрепляя это мимолётным наблюдением, например, за констелляциями объектов дальнего космоса, такие ошибки не редкость. Но и констелляции, обозреваемые во временных масштабах, превосходящих земную жизнь, являют собой переменчивые структуры, что объясняется неодинаковыми траекториями, расстояниями и скоростями, свойственными полнящим Вселенную светилам. Бег столетий вносит хаос во взаимное положение элементов, составляющих созвездия. Даже точка, вкруг которой, казалось бы, мирозданье водит свой величественный хоровод, не держится в непреклонном покое, а юлит по небосклону, ведомая прецессией земной оси, что, правда, замечается только по истечении многих лет.

Раз уж звёзды, столь массивные и ленивые, примеряются с принципом текучести и изменчивости, на котором зиждется всё, то человек тем более способен на это. Раз осевое движение, такое статное и правильное, рисует спирали над головою сменяющих друг друга цивилизаций, то и наш, силящийся походить на вольфрам по части тугоплавкости нрав подвластен лепке и ваянию.

Но в каком ключе протекает истинная перемена? Перемена как частый гость истории – мировой и индивидуальной – всего-навсего смена одной привычки на другую. Ведь отдельное преходящее отклонение, не обращающееся в привычный уклад, ни есть ещё перемена – это только мелкий сбой в курсе, за которым следует калибровка навигации с целью стать на прежний маршрут. Все кардинально сокрушаемые привычки образуют пепел для вегетации привычки иной. Посему: любая реформа, если и преуспевает в своём зарождении, то только благодаря утверждению свежего обычая. Поэтому, чтобы перемена заняла законное диаметрально противоположное положение относительно привычки, а не оставалась лишь катализатором последней, она должна быть динамическим процессом, заключающим в себе непрерывную череду преобразований, но не отдельной вспышкой ради воздвижения в очередной раз косной традиции.

~3~

Нет последствий, сопряжённых с иерархичностью, тогда обнажается тяга к доминированию, заключающаяся в желании поставить себя выше другого существа. И больше всего, испорченный современной техногенной мишурой, сотканной надутыми и фиктивными ценностями, человек беспокоится о сохранении и преумножении роскоши и комфорта, составляющих стержень его поприща. Так возникает материализованное чванство, неотъемлемо сопровождающее конкурентную особь. Ей не позволено смотреть внутрь, окидывая взглядом таящуюся там пустоту – ей велено вешать на себя горделивую наружность, притягивая почести и негу, позволяющие хоть как-то укрываться от песчаных бурь, кружащих на просторах бесплодной духовной пустоши.

~4~

Можно ли даровать свою любовь тому, что находиться не в спектре оценочного механизма, ограниченного его носителем? Нельзя видеть выше себя и своего опыта – нельзя и любить выше себя. Следственно, мы любим зеркальные отражения?

Совсем немногие чувствует дальше, понимая, что только катастрофические столкновения тектонических плит формируют величественные горы.

~5~

Предвкушение смерти придаёт пикантный вкус жизни, ибо как голод суть лучшая для пищи приправа, так и смерть – лучшая пряность жизни. Но так как предвкушение предполагает наличие способности мыслить дальше сегодняшнего дня и сиюминутной кутерьмы, а такая способность, в свою очередь, редка, то пряности высшего сорта доступны только считаным личностям – собеседникам смерти.

Стоит признать, что смерть всегда будет казаться слишком далёкой, но вопреки этому миражу жизнь никогда не сумеет вместить в себя всю стремящуюся к воплощению эскадру планов и желаний, отчего наша кончина не заслуживает ни страха, ни сетования, ни злобы, которые способны лишь сковывать наши деяния и расточать бесценное время. Разве что страх может ускорять нашу предприимчивость и углублять вдумчивость, но страх плохой катализатор, вследствие того, что его объектом служит неминуемое. Пожалуй, избавление от страха суть первый шаг к свободе от смерти, ибо, бестрепетно идя рука об руку с видением неизбежного, человек осознанно ввинчивается в цепь необозримых причин и следствий, не заботясь о низкорослых волнениях будничного пошиба. Но на стезе возлегают некоторые камни преткновения.

Некоторым вообще не присуще смотреть в глаза смерти из-за веры в бессмысленность такого акта, другие, лицезрев её однажды вскользь, избегают непосильных мыслей о бренности их дражайшей субстанции. В целом, кардинальных отличий между ними выделять нельзя, так как и первые, и другие подстрекаемы страхом и проживают свой век в блаженном неведении, впрочем, терпя множество разочарований и бедствий. Никто из них не обретает тесной связи с источником духовного преображения, отворяющего те тропы бесчисленных возможностей, которые создают серьёзное преддверие для разрыва тенёт повседневности и сокращения отравляющей жизнь гордыни.

Ведь, несомненно, поступь крадущейся смерти поддаётся исчислению, если в ход вступает барометр нашего воображения, который выдаёт величину давящей на нас необходимости перестройки, вселяющей силы для неустрашимой плодовитости на долинах жизни. Отрезвимся ли мы смертью?

Нам нужна самобытность. Нам нужна свобода от бирюлек повседневщины. Нам нужна метаморфоза: от оболочки к крыльям. Может, это первые шаги? –

Чтоб от тревог волнующих несчётных,

Что все раздоры зачинают,

Уйти, не знать минут отчётных,

Что воле боли причиняют,

Себя придётся в шар облечь,

Под солнцем дум свой мир испечь.

Интеллектуально-эмоциональная гармония вырабатывает незримую, но действенную оболочку, оберегающую от хаоса раздражений, вторгающихся извне. Образование оболочки сопряжено с погасанием всех внутренних коллизий мысли и приглушений водопада чувств, волнующих душу изнутри. Этот психо-энергетический баланс, описываемый плоскостью сочетания и взаимной нейтрализации тревожных всплесков, и есть та точка развития микрокосма, в которой ни одно постороннее явление не может затронуть нас болью, искушением, беспокойством. Так достигается благостный штиль – штиль настолько чудотворный и затишный, что восприятие Вселенной сливается с упоением самим собой – тут наступает чувство связанности со всем и в то же время свободы от всего. И вот здесь, собрав все свои части и приведя их к унисону, звучащему под аккомпанемент глубинных ощущений, можно раскрывать крылья и безудержно творить: себя «настоящего» и мир будущего.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: