Седой вопрос, не нашедший однозначного ответа?

Исстари, с того самого времени, когда жизнь, поднявшаяся до уровня высших форм, обрела разумную осанку, мудрейшие светочи человеческой популяции вперяли вопросительный взор в смысл бытия. Для наиболее общего и, следовательно, безошибочного ответа на этот шероховатый вопрос не требуется нагромождать на свою голову разнообразные и пространные труды мыслителей, религиозных деятелей и великих людей всех эпох. Пожалуй, на вооружение следует взять лишь трезвый взгляд, падающий на дно своего духовного мира и пронзающий мякоть самой жизни, неразрывно переплетённой с первым; для возможности нести это орудие и умело пользоваться им надобно иметь время для ничем не торопимого рассуждения, питаемого острыми и колоритными ощущениями, отражающими отношение к мирозданию. Исследователь, жаждущий осенить неотчётливость и дымчатость проблематики смысла бытия, обязан обладать высокоточным инструментарием, позволяющим проникать, измерять и анатомировать всю живость, заточённую под строгими формами обыденного сознания.

Вполне резонно полагать, что, когда вопрошают о смысле, то, чаще всего, если не всегда, имеют в виду не саму суть, а «зачем» жизни, так как последнее, по преимуществу, является поиском утешения и самоослепления, устремлённых к оздоровлению мировосприятия; особенно тогда, когда последнее окутано отчаянием, разочарованием или любым другим злосчастным чувством, заставляющим поставить под сомнение желание жить. Рассматривая жизнь в строго логичных и ограниченных фактами рамках, невольно заключаешь, что смысл жизни коренится, главным образом, в противостоянии и противодействии смерти и факторам, приближающим её. Человек – многогранное, неисчислимое и по большей части необузданное вместилище борьбы между жизнью и смертью, в котором разрушающая сила, так или иначе, рано или поздно, побеждает его бренное тело. Вырвавшись из сумрака неорганических фигур, мы до последнего блика света на сетчатке пытаемся препятствовать неизбежному возвращению в бессознательность материальной обездушенности. Так мы выводим, что квинта жизни состоит в бессмысленном отстранении от себя неминуемой необходимости умереть? Как бы то ни было, такое умозрение нисколько не позволяет облекать безразличием изыскание смысла, заставляющего пытливый разум скитаться по святилищам житейского опыта и сокровищницам познания, чаще всего так и не обретая этот самый смысл. Поистине, если разумное существо в полнейшей искренности проникнется пониманием бренности всякого жизненного образования, высочайшим олицетворением которого служит человек (способный мыслить предлагаемую здесь пессимистичную мелодию), оно почти непреклонноотдастся суицидальным намерениям, а иногда даже и такого рода действиям, венчающим своей «отрадой» муку мирского существования. Но раз доминанта населения всё ещё без устали ткёт покрывало жизни, то понятно, что в каждом его представителе обитает какая-то ребяческая надежда, причиной появления которой чаще всего служит оглушение одним из предлагаемых догматов, выкроенных религиозным безрассудством. Но люди и по своим природно-обусловленным причинам, силящимся утверждать бытие, не в силах поставить точку своему порой весьма убогому прозябанию, отдавшись самоумерщвлению. Абсурдно противиться власти естественных процессов, направленных на борьбу с разрушением, но ведь и не менее абсурдно пытаться одержать триумф в этой борьбе.

Что же ещё, как не ощущение смерти может придать жизни вкус? Расположив в мировоззрении смерть достаточно близко к своему теперешнему периоду, что позволительно при разумении эфемерности нашего жизненного начинания, то, как не теряющий ничего смертельно уязвлённый рыцарь, человек способен на самозабвенные поступки и граничащие со святостью помыслы. Глядя в лицо неизбежности, начинаешь ценить каждую частицу энергии, заключённую в тебе.

Исчезновение смерти из набора явлений, в котором странствует человек, лишает жизнь полноты, разграбляя мастерскую художественной мощи редких чувств. Исчезновение разрушения и роковых метаморфоз ужасает нас при здравом взгляде ещё больше чем их законное присутствие, ведь они суть неотъемлемый элемент для созидательных сил мирозданья.

Хоть смерть мы вечно гоним в ссылку,

Она для жизни предпосылка.

Когда звезда в коллапсе терпит встряску,

Её пыльца творенья веет краску.

Сейчас, в целях достижения сердца этого животрепещущего вопроса, устранимся от конкретных представлений о той реальности, которую сегодня до мозга костей пронзают веяния стяжательства и заблуждений по части понимания счастья. Отдадим уважение всеобъемлющей природной необходимости и ввергнем мысль в более абстрактные выведения смысла бытия – в оправдания, отличные, впрочем, от метафизических снадобий и голословных фантасмагорий.

Перед определением «зачем» жизни должно прояснить значение самого этого «зачем». Цель ли это? Стимул? Цель как стимул? Или обыкновенное подчинение страху перед лицом грядущей смерти? Но кто обогатится духом и окрепнет мотивацией посредством придумывания целей и стимулов, бесконечно заменяющихся новыми и никогда не желающих угасать? «Зачем» строго индивидуально для каждой крупицы жизни: каждая таковая имеет свою особенную судьбу. Но в общем приближении, в контексте человеческого существования, позволительно присвоить следующее понимание термину «зачем». – Это взятая без исключений масса всех обстоятельств, плодов и последствий, которые отчасти были, а отчасти ещё будут следствием дружбы или вражды нашего благоволения с раздражениями, поступающими извне. Речь идёт именно о чистом и неподдельном благоволении, которое не осквернено такими подлыми и поддельными явлениями, как долг, какая-нибудь вздорная прихоть или религиозное подвижничество. Ведь именно благоволение кроит безыскусственные поступки, заслуживающие быть плодами осмысленной жизни. Но так как раздражения, рождающиеся за пределами подчинённых нам и предугадываемых нами явлений, постоянно искривляют наше орбитальное движение, то мы не вправе и не в состоянии давать однозначное понятие своему «зачем». Как бы некоторые из нас не походили на депрессивных пессимистов, страдающих от чувства собственной неполноценности и незначительности, признаем, что мы все заключаем в себе своё сокровенное «зачем», однако знать и ясно представлять его не можем. Наше «зачем» определяется далеко не нашим сознанием иллюзорного настоящего, скорее, его обусловливает закономерное протекание явлений человеческого организма, общественного аппарата и вселенского всемогущества, оснащённого стихиями, принципами и неожиданностями. Смысл нашей жизни – это её содержание, последнее же не подвержено обнаружению в полной мере загодя: нелепо утверждать в себе знатока, зрящего всё, что произойдёт в будущем и как наше личное бытие повлияет на действительность. Справедливо отметить, что наши поступки и идеи – как излучение звезды, нуждающееся во времени для достижения определённой этим временем цели. Но ужасная неопределённость состоит в том, какова же интенсивность нашего излучения, каковы его направления и когда же определиться наше значение, полученное чутким адресатом? Иногда требуются столетия, чтобы значение, смысл жизни отдельного человека были раскрыты и прочитаны, ибо не всегда наши намерения и сопровождающие их деяния сообразуются с притязаниями и устремлениями века; отчего автор поступка может стяжать себе лишь посмертное обнаружение значения, которое руководило им при жизни, и которое не было способно начать цвести во всей красе до тех пор, пока не настало соответствующее время.

Итак, склонившись к выводу, что наша стезя неопределима в силу необозримости её конечных рубежей, мы принимаем к пониманию следующее: говорить о смысле, не имея представления о нём и не имея шанса когда-нибудь объять полную его панораму, слегка глупо. Наш реально достижимый способ корректировки смысла состоит в освобождении наших благоволений, выражая их в действиях и идеях, которые и служат меркой ценности и весомости смысла жизненного странствия. Наш обширный и щекотливый вопрос свёлся, таким образом, к намеренным деяниям, а значит и к способу их изменения для облагораживания своего «зачем».

Неразрывное родство держит смерть и жизнь вместе, и это позволяет выводить понятие одного под светом другого. Жить ради чего-то значит быть готовым всецело отдаться этому, следовательно, вложить всю свою силу, даже расстаться с жизнью, то есть умереть. Если предмет любви не способен подтолкнуть человека на решительное самопожертвование, то нельзя утверждать, что в этой любви заключается главный его интерес, его основополагающее движение. Если страсть не сопровождается неуклонным желанием вдохнуть всего себя в её русло, то она суть побочный придаток человеческого поприща. Только когда прочувствуешь свою полную и безусловную готовность положить себя на алтарь своего устремления, можешь быть уверен в том, что коренной смысл твоего пути для тебя познан тобою, хотя он и занимает муравьиную долю всего смысла, сопряжённого с тобой.

Оценив свои возможности, собственные силы и вероятные барьеры, а также искренность своих стремлений, каждый получает раздолье для сотворения своего уникального смысла, который ещё не раз подчиниться расширению и дополнению с помощью влияния на мир испущенного когда-то им света, странствующего даже после потухания источника. И который вполне может что-то изменить в судьбах потомков.

Струится жизнь, смывая прежние восходы,

Вздымая вновь, как буря волны с вод.

И что ж?

Искать отчаянно спасенья, тверди,

Абсолют?

Решать, что благо, что порок?

Вот максима – запечатлей её на меди:

Пускай, туманны вероятностей исходы,

Кто делу враг­ – тому не спутник небосвод.

Но не какой-то там единорог,

А поучительный,

Подчас мучительный,

Бодрящий важностью урок.

Просчётов многих результат,

Стирающий пути назад

И окрыляющий твой срок,

Чтоб ты летел, все бедствия снося,

Деянья в мир бессмертные внося!

Дежавю

Неусыпная из века в век постановка вопроса о смысле жизни указывает на невозможность абсолютного и всеобщего его разрешения, на то, что характер ответа не соприкасается с чертами безусловности. Стало быть, только творческой натуре присуще чувство осмысленности, которого лишён индивид, проходящий свою жизнь под диктовку привитых ему идей, норм и алгоритмов. Творческий, что в динамичном смысле суть творящий, значит неустанно рвущийся на свободу через самовыражение. Именно оно, являясь внимательным отношением к своей воле и разуму, которые переносят впечатления, полученные от внешнего мира, из себя обратно в реальность, и есть нить двухсторонней связи. Только дерзость воли и честность разума тому союзники. Терзаемый сомнениями в вопросе смысла может или вслушаться в мелодию своего Я, или прекратить бесплодно мучиться этим вопросом, примкнув к смирению как результату сознания своей трусости быть честным. В силу того, что такое сознание тягостно для себялюбия, то загадка смысла продолжит висеть над многими из людей до самой их кончины, если, разумеется, они не перестанут впустую травиться своей стеснённой участью и не захотят играть жизнь на своих струнах. Лишь так, даже всё ещё незрячий, становится, по крайней мере, чувствующим себя и мир в качестве многогранных вместилищ смысла. После такого чувства прозрение не за горами. Впрочем, на фоне этого свежего чувства столь яро когда-то желаемое обретение ясного взора на смысл становится лишь побочным симптомом выздоровления.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: