Новаторство романной техники. 8 глава

Таким образом, пространство идей у этих авторов было несоизме­римо шире по своему масштабу с ограниченным топосом изображения.

Еще одна черта рассматриваемого «провинциального контекста» обращает на себя внимание. Она состоит в том, что в нем оказалась диахронно, т.е. каждым из авторов и притом одновременно и независи­мо друг от друга, выделенной тема, которая в течение веков была под двойным запретом, государственным и церковным, — великая религи­озная распря, раскол. Так случилось, что мимо нее прошла литератур­ная классика, исключая разве только Пушкина с его художественными произведениями («Моя родословная», «Капитанская дочка») и историко-публицистическими работами ( «История Пугачева», заметки к «Истории Петра»). Тем более замечательно, что Мельников-Печерсий, Лесков и Короленко громадное внимание уделили именно этой теме; никогда и ни у кого она не была так акцентирована, подчеркнута, так ярко развернута, как у них.

Поразительная стойкость в вере, многовековое народное страдание, утверждение жизни «не по лжи», чувство собственного достоинства, сохранение русского облика и речи, сбережение уничтожаемых древ­них манускриптов и книг, исключительная предприимчивость и деловая хватка — многое привлекало в старообрядцах. Но жизненные испыта­ния выработали «жесткие» характеры, чувство обособленности и враж­ды к иноверцам, догматизм, нетерпимость, едва ли не фанатизм - это тоже было отмечено писателями. Лесков посвятил старообрядческой теме ряд своих произведений («Запечатленный ангел», «Соборяне», «Печерские антики»), публицистические выступления («С людьми древлего благочестия», «Искание школ старообрядцами»,«Народни­ки и расколоведы на службе»). Мельников-Печерский был непревзой­денным знатоком старообрядческого движения и по роду своей деятельности крупного чиновника, занимающегося его проблемами, и как писатель-беллетрист (рассказ «Гриша. Из раскольничьего быта» и в особенности дилогия «В лесах» и «На горах»). Большой известнос­тью пользовались его исследования истории и современного бытова­ния раскола («Письма о расколе», «Очерки поповщины», «Счисление раскольников» и др.). Короленко посвятил расколу ряд ярких фрагмен­тов в очерках «За иконой», «Река играет» и в циклах путевых очерков «В пустынных местах», «В голодный год».

Прекрасное знание провинции дало этим мастерам возможность смело экспериментировать в области литературного языка. Это были крупнейшие знатоки народной речи. Мельников, например, сотрудни­чал с Далем в период создания знаменитого «Толкового словаря живо­го великорусского языка». Знания эти были рождены странствиями по российской глубинке, их невозможно было приобрести кабинетным путем, но только в непосредственном общении с простыми людьми, дей­ствительными носителями этого колоритнейшего языка с его точ­ностью, образностью, красотой, мудростью в оценке самых разнообразных явлений жизни, краткостью и выразительностью. Пи­сательские поиски велись на путях сближения разговорного языка с ли­тературным, с установкой на устную живую речь. Вот почему с такой очевидностью возродился (в особенности в творчестве Мельникова и Лескова) интерес к сказовой манере письма.

Но дело было не только в этом. В беллетристическом творчестве впервые оказалась подчеркнуто, демонстративно восстановлена тради­ция Островского-драматурга, и язык стал не просто способом выраже­ния мысли, а еще одновременно и предметом художественного изображения. Автор словно развертывает народное слово различными его гранями, показывает его возможности, обращает внимание на его неповторимое очарование и самобытную яркость. Этнографизм превращался в эстетику слова. В романном жанре Мельников тщательно разработана своеобразная ритмика фразы, являющая

стоянием только этого автора: напевная, с множеством инверсий, с лексическими и синтаксическими конструкциями песенного тип ^с народных легенд. (Подобные построения встречаются в очерках Короленко, когда он обращается к преданиям, бытовавшим в нижегородском крае, или к древним историческим документам.) Лесков пошел е дальше, затеяв остроумную игру со словом, свойственную народной речи с ее конкретной, точной образностью. Он создает множество неологизмов, выступает как творец языка, передавая в нем логику и само- бытность народного сознания: «мелкоскоп» (микроскоп) «двухсестная» (двухместная) карета, «под валдахином (балдахином) стоит Аболон полведерский» (Аполлон Бельведерский), «керамиды» (пирамиды), «нимфозорня» (инфузория — тип простейшего однокле­точного организма, но здесь еще и веселая контаминация, неожидан­ное объединение двух слов в одно: «нимфы», нечто нежного.., поэтического.., - с «инфузорией»!), «долбица умножения», «буре- метр» (барометр) и т.п.

До высокого уровня этими мастерами был доведен прием стилиза­ции под народную речь или использование в тех же задачах целых язы­ковых пластов, своего рода языковых субкультур, например, I Мельникова-древних книжников (в дилогии), Лескова - церковно­славянизмов (в «Запечатленном ангеле»).

Время показало, что творчество этих художников стало в один ряд с великими представителями русской классической литературы.

ПАВЕЛ ИВАНОВИЧ МЕЛЬНИКОВ (АНДРЕЙ ПЕЧЕРСКИЙ) (1818-1882)

П.И. Мельников, известный читателям под своим прославленным псевдонимом (Андрей Печерский), - редкий случай универсального таланта. Притом таланта характерно русского по своему складу. Бог дал ему богатые творческие возможности, но лишил способности чи­сто отрицательного свойства: некоторой узости, педантизма, желания всецело сосредоточиться на чем-то одном. Вот почему Мельников умудрился всю жизнь свою проспорить - с самим собой. Его ученики (среди них был академик К.И. Бестужев-Рюмин) брали торжественные призы в науке, занимали профессорские кафедры в столичных и крупнейших российских университетах, а он так и остался преподавателем истории в гимназии. Он был художник-беллетрист милостью Божией, но постоянно сомневался в своем даре и мало печатался. Уси­ленно занимался древними литературными памятниками, собирался специализироваться по кафедре славянских наречий, а стал крупней­шим знатоком раскола. К тому же он всю жизнь тянул служебную лям­ку по Министерству внутренних дел, малопочтенному в глазах интеллигентной публики. Дослужился до статского советника (в рос­сийской Табели о рангах — высокая ступень, чин генерал-майора), от­казался от губернаторства, но все-таки вышел в «генералы от литературы», попав в число русских писателей-классиков.

Он принимал живейшее участие в работе В.л. Даля по составле­нию знаменитого его «Толкового словаря живого великорусского язы­ка». Сам Даль в «Напутном слове», обращаясь к читателям и говоря о трудностях своей работы и просто о том, что у него не было помощ­ников и даже людей, с которыми можно было бы отвести душу и посо­ветоваться, упоминает только двух дружески расположенных к нему лиц, в которых он находил «умное и дельное сочувствие к своему тру­ду». Один из них — «П.И. Мельников, в Нижнем».

Но «многоликость» Мельникова (историк, писатель, работавший в разных жанрах, этнограф, знаток языка, исследователь вероучений и современных религиозных сект, отлично представлявший себе фон­ды частных и государственных архивов, наконец, по своей работе сна­чала чиновником особых поручений, а затем по возложенным на него обязанностям в Министерстве внутренних дел дотошный «практик», хорошо знакомый с состоянием раскола в конкретном регионе, в Ни­жегородской губернии, тогда оплоте старообрядчества), — именно по­добного рода «разброс» интересов, когда он шел одновременно несколькими путями, вместо того чтобы идти одним, и особенные, свойственные ему творческие приемы работы — все это привело к тому, что Мельников оставил образцы той научной дисциплины, кото­рая сейчас определяется как краеведение. Яркий мастер, он и здесь проторил новые исследовательские маршруты, так что его вполне мож­но назвать патриархом отечественного краеведения.

Судьба его, даже в своих стремительных, а порой и катастрофи­ческих, поворотах казалась отмеченной каким-то предопределением. Родился Мельников в Нижнем Новгороде, но детство провел в Семе­нове, центре раскола, изучением которого он впоследствии так успеш­но занимался. В 1825 г. поступил в Нижегородскую гимназию, а перед ее окончанием был захвачен солдатской стражей в одной из полураз­рушенных башен древнего нижегородского кремля, хотя вина его и других «заговорщиков», которых ославили мистиками и головорезами. ниспровергателями основ государственности, заключалась в что в романтически уединенном месте они разыгрывали... Шил В Казанском университете эта печальная история повторится Как одного из лучших выпускников его ждала заграничная стажировка и научная работа на университетской кафедре. Но что-то произошло студенческой вечеринке, о чем ни он, ни его биографы не говорят недавнего блестящего магистра в 1838 г. отправили в ссылку под кон воем солдата в заштатный городок Шадринск и только в виде особой милости уже в пути сменили Шадринск на Пермь. Здесь новоиспечен­ный учитель гимназии увлекся изучением народного быта, причем так как и следовало его изучать: «лежа — по его словам — у мужика на по­латях. а не сидя в бархатном кресле в кабинете», забираясь в глухие медвежьи углы, а «не разъезжая по почтовым дорогам по казенной на­добности». Он объехал заводы Приуралья, усольские солеварни, вни­кая в исторические и этнографические особенности нового для него края. В следующем же 1839 г. переведенный в родной Нижний Нов­город, и тоже гимназическим учителем истории, продолжил краевед­ческие исследования на региональном материале нижегородчины, с увлечением занялся русской стариной, в особенности историей раско­ла. разборами архивов присутственных мест и монастырей Нижегород­ской губернии. Эти занятия вскоре вывели его (1841) не только в корреспонденты всероссийской Археографической комиссии, что в его годы было большой редкостью, но и сыграли решающую роль в его дальнейшей карьере.

По предложению нижегородского генерал-губернатора князя М.А.Урусова он стал редактировать (с 1845 г.) газету «Нижегородс­кие губернские ведомости» (неофициальную часть), заполняя порой целые газетные полосы своими текстами, насыщенными множеством исторических, статистических и этнографических сведений, связанных с историей края, а в 1847 г. был назначен им же чиновником по осо­бым поручениям с преимущественными занятиями расколом. В 1850 г. Мельникова заметили в Москве и перевели в Министерство внутрен­них дел, а затем, служа по тому же ведомству, он оказался уже в сто­лице, в Петербурге, где успешно продолжил чиновничью карьеру. Но и Москва, и Петербург оставались бивуаками, основное время он про­водил в Нижнем Новгороде и в Нижегородской губернии, по-прежне­му занятый делами старообрядцев.

Мельников рано стал печататься: с 1840 г. в «Литературной га­зете»' и «Отечественных записках», издаваемых А.А. Краевским, - так что путь в большую литературу он начал с газетных и журнальных стра­ниц. подобно Некрасову и Лескову. Первые публикации его носили научный и краеведческий характер (исключением был его дебют: от­кровенное подражание Гоголю в рассказе под громоздким заглавием «О том, кто такой был Эльпидифор Перфильевич и какие приготов­ления делались в Чернограде к его именинам», опубликованном в «Ли­тературной газете (1840), и только в 1852 г. читатели узнали подлинного Мельникова-беллетриста: в журнале «Москвитянин» по­явилась его повесть «Красильниковы». Затем он вновь на несколько лет замолчал и лишь в 1857—1858 гг. последовал ряд рассказов и по­весть «Старые годы», имевшая особенно шумный успех. Отдельный раздел в его наследии занимают работы по истории и современному бытованию раскола, а также различных сект, тоже ставшие образцо­выми в этом роде исследований, к тому же изложенными прекрасным языком.

Подлинная же слава пришла к Мельникову совершенно неожи­данно и необычно: ведь своей широкой известностью он обязан двум последним своим произведениям — роману-дилогии «В лесах» и «На горах». Причем первая часть вышла в свет ( 1875), когда жизнь стала уже стремительно катиться к закату, а работа над второй ( 1881 ) была прервана тяжелейшим недугом, и писательская смерть наступила раньше физической. Словно оправдались зловещие пророчества ста­рообрядцев, видевших в нем жестокого преследователя древней веры. Ему отказывала хорошо тренированная писательская память и речь (он был прекрасным импровизатором), его разбил паралич, у него отня­лись ноги, рука не в силах была держать перо, и текст приходилось с трудом диктовать, немногие могли понимать его слова. Умер Мельни­ков 1 февраля 1883 г. и был похоронен в Крестовоздвиженском мона­стыре, расположенном у въезда в Нижний Новгород, над Окой.

Доживая последние мучительные годы, не бросая литературного труда, он словно вернулся, работая над романом, в свою молодость — в леса Заволжья, в раскольничьи скиты и тайные молельни, где бы­вал еще расторопным, педантичным и суровым чиновником. Непосред­ственные наблюдения, жизнь среди природы, многолетние исследования старообрядчества, писательский опыт — все слилось в его знаменитой дилогии, дав великолепный художественный резуль­тат.

Летописец нижегородского края

Первым беллетристическим произведением Мельникова стала по­весть «Красильниковы», небольшая по объему. Содержанием же сво­им она могла поспорить с романом: драматическое крушение прочной и благополучно старообрядческой семьи фабрикантов, связанных с кожевенным производством. Отец, давший сыну — вопреки собствен­ной воле –университетское образование, сам же и губит его за женитьбу на «иноверке». Тогда же появился и знаменитый псевдоним. Решительно советовал опубликовать повесть, прослушав ее, Вл. Даль в то время служивший в Нижнем Новгороде. Но так как Мельников за­нимал уже солидный чиновничий пост, возник вопрос о псевдониме. Семейное предание сохранило диалог двух писателей:

- Вот вы жили в Лугани и назывались Казаком Луганским (таков был псевдоним Даля).

- Ну а вы где живете? — перебил Даль.

- В Нижнем... Нижегородский, Нижегородцев — все как-то небла­гозвучно.

- Да где именно в Нижнем-то?

- На Печерке.

- Ну вот вам и псевдоним — Печерский. Да ещевы живете в доме Андреева - Андрей Печерский.

Так псевдоним, ставший вторым именем писателя, более извест­ным, чем его истинное имя, нес в себе не только образную ассоциа­тивную связь со стариной: Киево-Печерская лавра (Мельникова не­редко называли «Нестором-летописцем» нижегородского края), древний Печерский монастырь в Нижнем Новгороде, у Волги, но и скрытый даже от читателей-нижегородцев сугубо местный колорит. Громадная заслуга Даля заключается в том, что он первым указал на истинное призвание Мельникова - беллетристику и способствовал его литературному дебюту: без его настойчивого совета и авторитета известного писателя повесть, возможно, так и осталась бы в рукопи­сях, так как автор сомневался в необходимости ее печатания, а меж­ду тем она сразу же тепло была встречена критикой. Однако прошло пять лет, прежде чем появятся следующие его произведения (Мель­ников к тому времени уже перебрался в Петербург): рассказы «Де­душка Поликарп», «Поярков», «Медвежий угол», «Непремен­ный», повесть «Старые годы», опубликованные в 1857 г. и имевшие уже большой круг читателей в отличие от «Москвитянина», так как были помещены в популярном тогда журнале «Русский вестник». В 1858г. там же печатается «Именинный пирог», а в некрасовском «Современнике» - «Бабушкины россказни» и позднее, в 1860г. там же - «Гриша», с подзаголовком «Эпизод из раскольничьего быта»; в 1862г. (в «Северной пчеле») - рассказ «ВЧудове», о встрече ни­жегородского помещика с всесильным царским временщиком Арак­чеевым.

Рассказы и повести несут в себе изображение по преимуществу нижегородского Поволжья. В них дает себя знать рука блестящего ма­стера: как живые вырастают на страницах Мельникова характерные типы, словно перенесенные сюда талантом писателя из его долгих ски­таний по нижегородскому краю и из его неутомимых «странствий» по древним фолиантам, рукописям, документам, преданиям, хранящим в себе далекую и близкую историю родных для него мест.

Когда читаешь «Красильниковых», признавались знатоки Нижего­родской губернии, кажется, что события происходят не то в селе Бого­родском Горбатовского, не то в селе Катунки — Балахнинского уездов, известных своим кожевенным производством. Заборье же в «Старых годах» с его шумной многолюдной ярмаркой, разве это не село Лысково на Волге с существовавшей близ него до 1816 г. Макарьевской яр­маркой? А князь Заборовский, владелец Заборья, разве это не знаменитый князь 1рузинский, жестокий самодур, известный своими при­чудами богач, на земле которого находилась добрая половина великого русского торжища, где он распоряжался как полновластный хозяин?

Когда мы говорим, имея в виду эти произведения, - «рассказы», то не даем только определения их жанра. Это в самом прямом смысле слова рассказы: участника событий или человека, хранящего воспоми­нания о них, автор словно принимает роль посредника, передающего их читателю. Но, скрываясь за плечами своих персонажей, писатель в объективном изображении, вызывающем впечатление абсолютной правды, едва ли не документального «среза» увиденного, пережитого им самим, всякий раз высказывает свое отношение к ним, свою автор­скую позицию. Поэтому первые же произведения Мельникова несли в себе яркую обличительную тенденцию, которой он навсегда остался верен, никогда не отступая от нее. Н.Г. Чернышевский уже в «Кра-сильниковых» проницательно отметил острый критический тон этих произведений: «Людей, которые могут писать очень дельные и благо­родные рассказы, довольно много. Но таких, которые бы соединяли значительный литературный талант с таким знанием дела и с таким энергическим направлением, как и Печерский, очень мало... Надобно жалеть о том, что он пять или шесть лет молчал, напечатав своих "Красильниковых"».

Мельников выступает в своих произведениях не просто бытописа­телем, своего рода «литературным этнографом». Нередкие его сопос­тавления с Островским, имеющие в виду это положение, несправедливы по отношению к обоим авторам. И тот и другой - глу­бочайшие аналитики русской жизни, дающие в художественном обоб­щении то, что не в состоянии заметить поверхностный взгляд. Поэтому

произведения Мельникова оставляют впечатление не только критической точки зрения, но и большой познавательной перспективы веющейся в безупречно выполненной художественной картине.

Ситуации, которые он рисует, часто нелепы, парадоксальны, _Но сцены, характеры оставляют впечатление почти документальной точности, словно автору нужно было только увидеть их в жизни, чтобы тут же перенести на чистый лист бумаги. Между тем это результат заме* нательного писательского мастерства: частный случай заключает в себе родовые черты, сугубо индивидуальное обнажает общий закон. Поэтомурассказы Мельникова-Печерского, написанные более полувека на­зад, не просто современны для нас, более того — они очень своевременны,актуальны: ведь по ним можно изучать повадки нынеш­него бюрократа, его «технику» работы, кухню его архивредного для об­щества дела.

Скажем, случился лесной пожар (рассказ «Дедушка Поликарп»), Но лес, кондовый, дорогой, дерево не в обхват, не выгорел дотла, унич­тожены только сучья да хвоя. Мужики хотят скупить горелый лес, что­бы отправить его на сплав; купцы приезжают со своими предложения­ми. Однако местное начальство предпочитает затеять долгую переписку. Все это время межевики меряют прихваченный пожаром лес, разоряя поборами и повинностями крестьян, решение же о торгах объявляет­ся... через восемь лет! Лес к этому времени окончательно сгнил, оста­лись лежать пожухлые колоды поваленных ветром деревьев. Казна не только не получит дохода, но понесет убыток: теперь придется расчи­щать гиблое место, старый лес, оставшийся от пожара, уничтожен «ра­дением» чиновников, новый здесь не растет.

Или: скромный станционный дом сгорел, но на постройку, которая не стоит труда, третий год составляется смета.

В одном из рассказов («Именинный пирог») исправник с гордос­тью говорит, что может похвалиться отменной деятельностью вверен­ных его попечению учреждений. Тридцать тысяч исходящих будет только в земском суде! Шутка ли? При предшественнике редкий год двадцать тысяч набиралось. Значит, при новом начальнике в полтора раза дея­тельность умножилась! Если средним числом хоть по двадцать листов на дело положить, ведь это будет 720 тысяч листов... Да еще мало по двадцати листов, нередко получается больше. «Так вот, изволите видеть, какова у нас деятельность», - гордо заключает исправник.

Но ведь такова вечная логика бюрократов: горы бумаг рождают новые бумажные завалы. При скромных и даже самых ограниченных способностях здесь вырабатываются подлинные виртуозы бумаготвор­чества, настоящие гении делопроизводства. 592

Взятка? Да! Но только... по заведенному порядку. И мелкая сошка,робкий непременный заседатель, оказавшись у дел, посаженный в крес­ло любовником своей жены, губернским чиновником, разрабатывает целую систему, которой неукоснительно следует (рассказ «Непремен­ный»). Пробиться сквозь частокол установленных непосредственным бюрократическим опытом правил можно с таким же успехом, как по­пытаться прошибить лбом стену. Они непреодолимы для человека ре­ального дела. Пускай они лишены всякого смысла и противоречат себе на каждом шагу — это не беда; главное, чтобы они определяли грани­цы чужого поведения, подавляли чужую волю. Здесь на каждом шагу вы можете попасть в какую-нибудь хитроумную западню сбивчивых и противоречивых инструкций.

Если же существующих ограничений окажется недостаточно, можно быть совершенно уверенными в том, что будут придуманы новые. Так уж заведено на Руси, выход непременно будет найден чиновником -опять-таки за счет работника и «кормильца».

Мельников-Печерский в ряде рассказов (в особенности в «Дедушке Поликарпе», «Пояркове», «Непременном») точно указал на два неис­коренимых порока бюрократической системы. Во-первых, отвлечен­ность от реальных обстоятельств жизни; выпестованный канцелярией чиновник знает людей по одной только бумаге, в суть дела он входить не будет, ему нужно придерживаться рамок циркуляра - это для него главное. Здесь он может проявить максимум энергии, деятельное без­делье и быть на хорошем счету у начальства. «Пишешь, бывало, - раз­мышляет такой деятель, - бумагу: «С крестьянина Миронова деньги взысканы», и знаешь, что у Миронова были деньги. Пишешь «Конд­ратьев розгами наказан», и знаешь, что есть у Кондратьева спина. А. не сидят ли у Миронова ребятишки без молока, зажила ли спина у Конд­ратьева, про то и не думаешь».

Другая черта рыцарей бумажной волокиты - чувство власти над людьми. Словно дьявол шепчет в душу, вспоминает бывший уездный пристав (рассказ «Поярков»); «Карпушку-то Власьева прижми, денег у него, шельмы, много, пущай не забывает, что ты его начальство». И прижмешь Карпушку бумаги листом, а бумаги листок на руке легок, а выйдет из-под руки, так иной раз тяжелей каменной горы станет».

Здесь требуется прежде всего уметь ловко закинуть бумажный бре­день, а там «рыбешка» пойдет сама. Скажем, нужна тому же приставу новая денежная мзда, а ее нет, как нет. Ну, так что же? Какая-нибудь невнятная приписка на министерском циркуляре «об отдаче малолет­них крестьянских детей в Горыгорецкую школу Могилевской губернии» открывает золотое дно находчивому Пояркову, не поленившемуся на этот раз с горя почитатьдаже печатные циркуляры (обычно они оставались не прочитанными, но с непременной отметкой: «к сведению
и руководству»). Кому же из крестьян охота отправлять детей по этапу
в Могмлевскую губернию? И крестьяне из числа состоятельных раскошеливаются: и пристав доволен, и они рады избежать очередной напасти. Вот что значит перспектива чиновничьего мышления!

Можно сделать доходную статью из неожиданных посещений рас­кольничьих скитов, причем каждый такой непрошенный визит сопро­вождается хорошей взяткой за молчание («Поярков»). А вот ловкий провинциальный администратор спокойно кладет немалую сумму, от­пущенную на ремонт моста, себе в карман и закрывает мост для про­езда («Медвежий угол»), или крестьянин может пойти на каторгу за то, что двенадцать лет «царского орла жег», так как в его печке оказался кирпич с изображением орла, взятый с дворцовой стройки («Бабушки­ны россказни»).

Дух протеста против произвола административных «практиков» захватывает у Мельникова и кабинетные сферы, где реальная жизнь так преображается и дает такую «статистику», что у простого человека со­здается представление, будто иные распоряжения и книги «шайтан по­мелом в трубе написал» («Красильниковы»). Например, судьба гужевых сел, расположенных далеко от Оки и Волги, т.е. от дешевого водного пути. Вэтих краях простая логика может быть перевернута с ног на голову и высказаться в горькой мысли: «Спаси, господи, и по­милуй православных от недорода, да избавь, царю небесный, и оттого, чтобы много-то хлеба народилось».

«Как так, Корнила Егорыч?» — спрашивает путешествующий ге­рой. Оказывается, что богатый урожай для этих мест страшнее недо­рода, так как в таких случаях падает цена на хлеб. А если еще и промыслы станут, то совсем уж горе великое для крестьянства. Между тем староста тут как тут и требует оброка. Денег нет — корову прода­вай. «Повел мужик телку, повел другой снова телку, повел третий быч­ка. На базаре их сосчитали, да в «Ведомостях» и припечатали: «Скота-де у них расплодилось...» Прошел месяц-другой, опять старо­ста у окна. «Денег нет», - говорит ему мужичок. А староста ему в от­вет; «У тебя две телеги - нову-то продай». Повез мужик телегу, повез другой сани, повез третий дровни - на базаре их сосчитали, а ваша ми­лость, что сведения-то собираете, и хвать в «Ведомостях» — «промыс­лы-де у них в гору пошли».

Но вот минул год, на хлеб стала хорошая цена, поднялись промыс­лы. Справился мужик, есть чем оброк платить. А на базаре ни коров, ни телят,ни саней, что в прошлом году «нужда вывозила». Подметят

господа, что книги печатают, да не справившись со святцами, бух в ко­локола: « Скота-де стало меньше: видно-де падеж у них был, да и про­мыслы упали, должно быть, народ обеднял... Обеднял!.. Как же!.. Лежит себе на печи да бражку потягивает».

Вот что случается, утверждает Мельников-Печерский, когда пре­словутое русское «тяп-ляп» становится основой для производственных рекомендаций и предложений. Они способны привести к катастрофи­ческим последствиям, как это случалось нередко, и, словно подтверж­дая правоту его наблюдений, случилось и в сравнительно недавнее время, уже в 80—90-е годы двадцатого столетия в России в эпоху по­спешных экономических преобразований, безжалостно разрушивших экономику громадного государства.

Мельников-Печерский в своих художественных исследованиях жизни указывает на скрытые ее законы, на ее изначальные, притом типично русские черты. Его творчество беллетриста подтверждает па­радоксальную мысль Льва Толстого о том, что подлинное искусство объективнее самой науки, потому что не допускает, в отличие от нее, постепенного приближения к истине: здесь всякий раз или правда, или неизбежные ложь, фальшь, неестественность. Мельников-Печерский своими рассказами всегда говорит только правду. Потому-то рисуемые им картины появляются из-под его руки как сама реальность, как жизнь, перенесенная пером писателя на страницы его книг. Художественный вымысел, требовавший от него чрезвычайных усилий (он признавался, что не менее шести раз держал корректуры), именно поэтому и вызы­вал иллюзию того, что он «списан с натуры».

Роман-дилогия «Влесах» и «На горах»

В 1866 г. Мельников вышел в отставку, переехал в Москву, и ему приходилось надеяться только на литературный труд, чтобы содержать большую семью. Среди работ, печатавшихся преимущественно в «Рус­ском вестнике», оказался очерк «На Волге». Он был рассчитан на 3-4 номера журнала, но читатели им заинтересовались, да и автор почувствовал, что наброски стали складываться в крупное эпическое полотно и на их основе вполне можно было бы начать выстраивать сю­жет и высказать уже в романной форме все, чему свидетелем он был и что прекрасно знал: быт, нравы, типы раскольников и историю, преда­ния и легенды раскола.

По мере того как писался роман «Влесах», черновые планы икон­спекты замысла претерпевали значительные изменения. В момент его

завершения(1875) роман, предполагавшийся в четырех частях рос в восемь частей. Но это уже был не роман, а новая эпическая фор­ма -роман-дилогия с общими героями и с продолжением центральных

сюжетных линий.

.Мельников-Печерский использует в дилогии особенные, свой­ственные именно этому произведению приемы характерологии. Автор избегает психологических сложностей в разработке героев, они у него скорее носители одной определенной, доминирующей черты: суровая Манефа, игуменья старообрядческого скита; хлопотливый, хозяйствен­ный Чапурин; страстная Настенька; живая, как ртуть, Фленушка и т.п. Однако писатель нейтрализует возможность появления некоторой мо­нотонности, используя принцип контрастности в том или ином персо­наже. Сдержанность Манефы и ее любовь к Фленушке, которая и не догадывается, что игуменья — ее мать; Стуколов, верный обетам ста­рины, оказывается мошенником, готовым разорить Чапурина; купец Смолокуров, рассчитывающий каждый свой шаг с точки зрения его целесообразности, не раздумывая, отдает свою дочь в руки хлыстов и едва тем самым не губит ее.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: