Сделай Сам Свою Работу на 5

Новаторство романной техники. 4 глава





Рождение новой формы. Уже в своих литературных дебютах Че­хов выступил как великий реформатор прозы, хотя это осталось не за­меченным ни читателями, ни критикой. Прежде всего обращает на себя внимание четкость структурного плана его произведений. Настоящим открытием молодого автора стал принцип повторения, на котором он основывает эпическое повествование.

Он достигает этого эффекта за счет двух найденных им композици­онных приемов: постоянного обращения к изложенному в экспозиции материалу, энергичном его разработке, выявлению, развертыванию заложенного в нем содержания и отчетливого замыкания всей структуры в некую целостность, завершенность.

И нота этот внутренний план оказывается подчеркнут, оста однако, не замеченным воспринимающим сознанием, потому сосредоточено исключительно на внешней форме, на том, что происходит рассказе, а как это «что» скомпоновано, сведено воедино Поставлено в отточенной художественной структуре, остроумной уже самой своей организации, — все это оказывалось вне пределов внимания читателей и критики. Между тем природа чеховской художествен ной мысли такова, что в этом-то и заключена вся «соль» авторской идеи, своеобразие ее воплощения.



Рассказ «Житейские невзгоды», опубликованный под псевдони­мом «Чехонте» в 1887 г., демонстрирует, причем в подчеркнутой, зао­стренной форме, эти принципы. Весь рассказ представляет собой, по сути дела, трижды повторяющийся блок одних и тех же тем, создающих ощущение стремительно нарастающего напряжения и в то же время законченности, замкнутости художественной системы.

В первый момент они даются в экспозиции в последовательной их смене. Все происходит в меблированной комнатке, похожей на музы­кальную шкатулку, наполненной голосами, которые слышны отовсюду.

1. Лев Иванович Попов мелкий чиновник, «человек нервный, не­счастный на службе и в семейной жизни», путается в расчетах сумм, какие ему надлежит выплатить банкирской конторе, и считает вслух, чтобы не сбиться:

«Билет стоит по курсу 246 руб., значит, осталось 236. Хорошо-с... К этой сумме нужно прибавить проценты за месяц в размере 7% го­довых и 1,4% комиссионных, гербовый сбор, почтовые расходы...» и т.п.



2. За перегородкой раздаются стоны его жены Софьи Савишны, женщины крутого нрава и невоздержанной на язык, приехавшей к мужу просить отдельного вида на жительство (развода): в дороге она просту­дилась, схватила флюс и теперь мучается невыносимой зубной болью.

3. «Наверху за потолком какой-то энергический мужчина, вероят­но, ученик консерватории, разучивал на рояли рапсодию Листа с таким усердием, что, казалось, по крыше дома ехал товарный поезд».

4. «Направо, в соседнем номере, студент-медик готовился к экза­мену. Он шагал из угла в угол и зубрил густым семинарским басом:

«Хронический катар желудка наблюдается также у привычных пья­ниц. обжор, вообще у людей, ведущих неумеренный образ жизни...»

Экспозиция завершена. Наступает полоса разработки изложенных в ней тем. Банальные житейские невзгоды рождены условиями убого существования в комнате-резонаторе, где стены не скрадывают, а словно усиливают то, что происходит за стеной у соседа или даже за потолком. Автор не введет больше ни одной подробности, какой не было бы в экспозиции, но пестрый звуковой калейдоскоп все более и * ее будет усиливаться, рождая трагикомический эффект.

Лев Иванович сбит с толку, голова идет кругом от чудовищной звуковой путаницы. Помогая себе, он размеренно считает вслух, пыта­ясь перекричать весь этот шум: «Хорошо-с, — продолжал считать Попов. — К 236 прибавить 14 руб. 81 коп., итого к этому месяцу ос­тается 250 руб. 81 коп.». Расчеты продолжаются, они еще несколько раз будут врываться в текст, варьируя фразу экспозиции. Все репли­ки Попова — педантичное повторение то и дело прерываемого счета: голос его прорывается сквозь другие голоса, наполняющие невыно­симым шумом маленькую комнатку. Причем голоса продолжают на­растать «crescendo», как сказали бы музыканты, наращивая, увеличивая свое звучание. Раз за разом вторгаются в текст стоны Софьи Савишны, прибегающей к все более крепким выражениям в отношении мужа: «Да помоги же мне... Умира-аю!» «Бесчувствен­ный! — заплакала Софья Савишна. — Мучитель!..Невежа!» «...Тиран! Убийца!» Ее крики перебиваются голосом тупо зубрящего студента; он повторяет ту же фразу, которая только что прозвучала за стеной, делая теперь энергичный нажим на отдельных словах и даже звуках, так что мы словно слышим раскаты рокочущего семинарского баса, усиливающего свое звучание в той же степени, в какой повышается тон «упреков» Софьи Савишны, обращенных к мужу: «Хрронический катар желудка, — зубрил студень, шагая из угла в угол, — наблюда­ется также у привычных пьяниц, обжор...», — и затем после нового перебоя голосов (размеренно, вслух, чтобы не сбиться, считающего Попова и истерически теперь уже «взвизгивающей» Софьи Савиш­ны) накатывается новая, еще более усиливающаяся волна рокочущего баса: «Хрронический катар желудка наблюдается также при страданиях печени...»



Автор находит остроумный прием: передавая непосредственное ощущение все нарастающего потока звуков, он демонстративно-весело подчеркивает грамматическую нелепость — вместо одной буквы «р», как в первый момент появления в экспозиции рассказа фразы из учеб­ника медицины, возникают две («Хрронический»), а затем при повто­ре две или даже три выделенные курсивом буквы («Хронический... обжоррр»)- Читатель вовлекается автором в веселую игру, невольно скандируя про себя или перенося на себя раскаты баса одуревшего от зубрежки студента-медика, который, стараясь не заснуть над учебником.взбадривает себя громогласным чтением к ужасу Льва Ивановича. Вообще внимание Чехова к звучанию слова громадно. Недаром Толстой признавался, что. когда он читает его, он не только видит его героев, но даже слышит их голоса.

Наконец, появляется третий компонент экспозиционного мате ала. тоже демонстрируя нарастающую экспрессию: прежняя деталь экспозиции - мерное, назойливо однообразное движение («... Казалось, по крыше дома ехал товарный поезд») заменяется преувеличен но комической, гротескно подчеркнутой мыслью: «Наверху музыка было утихла, но через минуту пианист заиграл снова и с таким ожес­точением, что в матрасе под Софьей Савишной задвигалась пружина».

Еще одна стадия движения общей композиционной системы завер­шена. Наступает черед третьей, заключительной части, она врывается в повествование как стремительный перебор знакомых по экспозиции и разработке опорных элементов рассказа. Это — финал, последний взрыв, самая мощная волна, которая захлестывает своим бурным по­током героя, и - конечность, замкнутость движения всей художествен­ной постройки.

Только сейчас экспозиционные темы, прошедшие свое динамичес­кое развитие, даются в обратной последовательности: заключительная часть общей художественной структуры как бы накладывается на экс­позиционную, повторяющиеся элементы вновь выстраиваются в пос­ледовательный ряд с небольшим изменением в компоновке двух звеньев:

1 -2-3-4//3-4-2- 1

Это не просто перекличка экспозиции и заключения, а ярко вы­раженные черты обратной, или зеркальной, симметрии, т.е. безупреч­ная гармоничность и завершенность целого: конечный элемент художественной структуры перебрасывает арку к первому, давшему толчок всему движению. Некоторые отступления от полной симмет­рии (третья и четвертая темы в экспозиции: музыкант и рокочущий се­минарский бас меняются местами в финале) не заметны, не ощущаются как нарушение пропорций, так как начальная и конечная стадии рассказа отделены значительным пространством повествова­ния.

Темы экспозиции возникают теперь уже на высшей волне своего развития, в полной мере, наконец, реализуя возможности своего рос­та, увиденные в них автором в первый момент их появления. Это, од­нако, не простое повторение, а резкий сдвиг по сравнению с тем, что было предложено читателям в начале рассказа:

Наверху за потолком какой-то энергетический мужчина, вероятно, ученик консерватории, разучивал на роли рапсодию Листа...Студент-медик готовился к экза­мену. Он ходил из угла в угол и зуб­рил густым семинарским басом: «Хронический катар желудка наблю­дается также у привычных пьяниц, обжор, вообще у людей, ведущих не­умеренный образ жизни».За перегородкой на кровати ле­жала Софья Савишна... В дороге она простудилась, схватила флюс и те­перь невыносимо страдала. Лев Иванович Попов ... потянул, к себе счеты и стал считать сно­ва... - Билет стоит по курсу 246 руб­лей, - считал он. - Дал я задатку 10 руб., значит, осталось 236. Хорошо- с... К этой сумме нужно прибавить проценты...

В это время наверху за потолком к пианисту подсел товарищ, и четы­ре руки, дружно ударив по клави­шам, стали нажаривать рапсодию Листа... Студент-медик быстрее заша­гал, прокашлялся и загудел: «Хрронический катар желудка наблюдается также у привычных пьяниц, обжорр».Софья Савишна взвизгнула, швырнула подушку, застучала но­гами... Боль ее, по-видимому, толь­ко что начинала разыгрываться.Попов вытер холодный пот, опять сел за стол и, встряхнув счеты, сказал: — надо проверить... Очень возможно, что я немножко ошибся...1 И опять принялся за квитанцию и на­чал снова считать: — Билет стоит по курсу 246 руб.. Дал я задатку 10 руб., значит, осталось 236... А в ушах у него стучало: «дыр...дыр...дыр» И уже слышались выстрелы, свист, хлопанье бичей, рев львов и лео­пардов. — Осталось 236! — кричал он, стараясь перекричать этот шум. В июне я взношу 5 рублей! Черт вас дери, в рот вам дышло, 5 рублей!.. Наутро его свезли в боль­ницу

.[1] Сбитый с толку шумом и волнением, он действительно ошибся, решив, что остался должен банкирской конторе более миллиона рублей!

Рассказ свидетельствует о том, что его комизм заключен вовсе

в ситуации, в какой оказывается герой: она скорее трагическая

Иванович сходит с ума), чем смешная. Эффекте комического скрыт в

самой организации художественной ткани произведения, в его композиции. Она уже сама по себе — остроумная шутка, конденсатор весёлой энергии. Это секрет многих рассказов Чехова. Легкость, непринужденность заключает в себе строгий расчет, жесткую, продуманную структура текста.

манную структуру текста. Обращенность же финала к экспозиции отчетливо проявляющаяся в «Житейских невзгодах», есть безусловный закон всего творчества Чехова.

Наконец, исключительный по своему значению новаторский прием, найденный Чехонте и подчеркнуто выделенный в этом рассказе, но повторяющийся во всех его шедеврах (и комического толка, скажем «Толстый и тонкий», «Хамелеон», «Произведение искусства», более позднее «Без заглавия», и в драматических по своему содержанию его рассказах и повестях), заключается в том, что сжатость изложения возникает у него за счет повторений!

Новаторские поиски Чехова, реализованные им уже в раннем творчестве: принцип повторяемости сквозного развития изложенных в эк­спозиции тем с тонкими эмоционально-образными связями в разных стадиях их разработки, замкнутость художественной системы, пере­кличка начальной и конечной звеньев композиции, — эти найденные писателем в его смелых экспериментах приемы, сближающие прозу с поэзией и даже с музыкой, дали основание Льву Толстому сказать, что Чехову удалось выработать «свою, особую форму», какой ни у кого и никогда до него не было прежде.

Труд как «первооснова» писательского успеха. Важнейшим обстоятельством, определившим стремительный рост популярности Чехова, чего не заметила современная ему критика, был его писатель­ский труд. Ведь ему пришлось пройти литературную «школу», хуже которой невозможно себе что-нибудь представить. Он печатался в мо­лодые годы в бульварных изданиях с их жалким уровнем художествен­ных требований, с циничным отношением к литературному делу, с грубой работой на потребу обывателю. Чехов, по его словам, был единственным из писателей 80-х годов, кто выбился в большую литературу с ее «задворков», остальные погибли в этой трясине.

Между тем легенда о необычайной легкости, с какой давались ему его произведения, держалась упорно. Он не делал никаких усилий, что- бы развеять ее, скорее даже поддерживал (он в этом смысле был великий мистификатор), охотно рассуждая о том, что часто пишет «наотмашь» и «спустя рукава», но работал упорно. Даже люди, хорошо знавшие его, нередко попадали впросак. Однако вопреки утверждениям что он «набело пишет свои рассказы» (A.C. Лазарев-Грузинский), Чехов шел своим путем, веруя, что только постоянное усилие напряжение могут стать верными спутниками успеха. Для него, молодого человека, старомодно звучат слова о работе в минуты «внутреннего настроения». «Тут нужны, — пишет 26-летний Чехов, - беспрерывный дневной и ночной труд, вечное чтение, штудировка, воля Тут дорог каждый час». Им как нелепость уже тогда воспринимались слова о работе в момент вдохновения. Писать постоянно, в любое вре­мя, писать «со скрежетом зубовным», но писать непременно — вот его совет начинающим литераторам.

Он прекрасно знал по наблюдениям над своим окружением, к чему приводят ситуации, когда «рафаэльствующая юность» заменяет труд рассуждениями о труде: эта мысль отчетливо передана в рассказе «Та­лант» (1886). Над небольшой вещью в 150—200 строк он советует си­деть дней 5—6, не меньше, несколько раз переписывать, тщательно обрабатывать текст. В письме к брату (от 4 января 1886 г.) Чехов ут­верждает, что необходимо стремиться к тому, чтобы «редакторская длань» не прикасалась ни к одной твоей строчке: «Не позволить труд­но; легче употребить средство, имеющееся под рукой: самому сокра­щать до пес plus ultra (до предела) и самому переделывать». И в том же письме сжато формулирует своеобразный «закон» творчества: «Чем больше сокращаешь, тем чаще тебя печатают».

Самое замечательное, однако, заключается в том, что задолго до этого письма к брату Александру он уже высказал ту же идею в ост­роумной юмореске (она была опубликована в марте 1885 г.) «Правила для начинающих авторов». Под номером 14-м «Правил» можно было уже тогда прочесть: «Давая волю фантазии, придержи руку. Не давай ей гнаться за количеством строк. Чем короче и реже ты пишешь, тем больше тебя печатают. Краткость вообще не портит дела». Да и первая фраза, предварявшая «Правила», при всей своей гротеско­вой парадоксальности толковала о том же — о тяжелейшей писательс­кой работе и судьбе: «Всякого только что родившегося младенца следует старательно омыть и, давши ему отдохнуть от первых впечат­лений, сильно высечь со словами: «Не пиши! Не пиши! Не будь писа­телем!»... Путь пишущего от начала до конца усеян тернием, гвоздями и крапивой, а потому здравомыслящий человек всячески должен отстра­нять себя от писательства».

Трудоспособность молодого Чехова была поразительной. Ведь в годы своего писательского становления он закончил, по замечанию И. Бунина, самый тяжелый факультет Московского университета медицинский: он был его прилежным студентом и слушал лекции светил тогдашней российской медицинской науки. Он весело смеялся, говоря, что адрес его можно найти в любой аптеке: там были адреса московских врачей. Практикующим медиком Чехов так и не стал (лечил, как правило, безвозмездно), но профессиональное увлечение медициной оказало громадное воздействие на его творчество, на образ его мысли и дало повод для его знаменитой шутки о том, что у него две жены: одна законная — медицина, а другая, незаконная - литература.

Между тем именно литературе он служил с первых шагов творче­ства по-апостольски, с безграничной верой в таинственную, но несом­ненную для него власть художественного слова над душами людей. Вопрос об «эстетике слова» (понятие, выдвинутое выдающимся рус­ским лингвистом Л. Щербой лишь в начале XX столетия) уже стоял пе­ред ним, как и вопрос об ответственности писателя, в руках которого оказывается эта «заразительная» (Толстой) сила искусства, подчиня­ющего себе сознание читателя. Таковы многие сюжеты его ранних юмо­ристических произведений, где слово способно совершать чудеса, на которые не рассчитывал нередко и сам проповедник: « Пропащее дело» (1882), «Случай из судебной практики» (1883) и более поздние: «Сильные ощущения» (1886), «Святою ночью» (1887), «Дома» (1887),« Без заглавия »(1888).

В отличие от Толстого и Достоевского, Чехов - некоторое исклю­чение в истории русской классической литературы. Рукописей, этих наиболее точных и объективных свидетельств творческого процесса писателя, у него не сохранилось. Однако подтверждением его мысли о труде как главной опоре литературного успеха служат сами его произ­ведения. Они, при внимательном анализе, поражают всякий раз своим совершенством, ювелирной работой автора. От них, как сказали бы древние риторы, «пахнет лампой», т.е. ночным, а не только дневным трудом, творческим сосредоточенным, постоянным усилием и напряже­нием. Понятия писательской «скорописи» для него не существовало: он всегда строгим судом судил себя, и это было его спасением в усло­виях тяжелого материального существования и в обстановке, диктуе­мой бульварной прессой.

Энциклопедичность картин русской жизни

Одно из самых существенных свойств таланта Чехова заключалось в его изощренной наблюдательности, в том, что он сумел создать не выходя за пределы жанра короткого рассказа и небольшой по объему 900-х годов он уже мед­ленно умирал: туберкулез в те времена был болезнью смертельной. В эти краткие годы ему удалось создать громадную панораму характеров, типов, принадлежащих к разным сословиям. Обычно говорят о его пре­имущественном внимании к среднему пласту общества. Это, однако, не так. У него есть изображение представителей высших чиновничьих и правительственных кругов и мелкой сошки, невероятно разнообразной по составу толпы «маленьких людей», есть титулованные лица: княжес­кого достоинства («Зеленая коса», «Княгиня»), графского («Степь», «Ненужная победа»), барон и баронесса («Ненужная победа»), есть столпы церковной иерархии («Архиерей») и множество мелких служи­телей церкви, крупные фабриканты, промышленники, купцы, подряд­чики, инженеры-строители. Его занимали как объекты художественного анализа мещане, чиновники, интеллигенция (учителя, помещики сред­ней руки, разночинцы, земцы, статистики и т.п.). Как ни один из клас­сиков, он создал множество героев, связанных с медицинской деятельностью: семинаристы, ставшие врачами («Супруга»), врачи, из жестких приобретателей превращающиеся в романтиков («Цветы за­поздалые»), и романтики, становящиеся бездушными циниками («Ионыч»), люди, верные долгу, врачебной этике, заслуживающие вос­хищения («Враги», «Попрыгунья»), и равнодушно, спустя рукава от­носящиеся к своему профессиональному делу («Палата № 6»), философы жизни, предчувствующие неумолимое приближение эколо­гической катастрофы (доктор Астров в «Дяде Ване»).

Возникшее благодаря усилиям современной ему критики и иссле­дователей русской литературы конца XIX в. (ДН. Овсянико-Куликовский), долгое время сохранялось (и сохраняется до сих пор) представление о некоторой «избирательности» его в создании харак­теров: о неврастении, психопатологии, свойственной его персонажам, об их мелочных интересах, обывательском кругозоре, о преимуществен­ном внимании автора к изображению «пошлости пошлого человека» (М. Горький) и т.п.

Однако эта концепция противоречит объективному аналитическо­му методу Чехова, чуждого односторонности в художественном истол­ковании действительности и жизни человеческого духа. Созданные им герои более разнообразны, чем эта жесткая схема, и не отягощены по­добной «однобокостью». Художник жизни, по определению Толстого, Чехов и здесь стремился схватить жизнь в ее бесконечных проявлени­ях, а не подчинять ее своим художественным задачам или предубежде­ниям. Герои его выходят за пределы узкого круга психологических банальностей, который оставлен для них его истолкователями-современниками, а нередко и литературной наукой.

Однако созданная им картина - не просто летопись pvcской действительности 80- 90-х годов, пестрая и многообразная. Она несла в себе еще одну важнейшую, определяющую черту — авторское критическое осмысление действительности! Если бы возможно

исправить людей, заставив их стыдиться своих пороков и недостатков Чехов мог бы создать вполне совершенное общество. «Он бы из из обычаев своей нации вероломство, жаргон, двусмысленность Щность - порой безрассудную, а чаще жестокую; постыдную любовь стариков, человеконенавистничество, кокетство, злословие, фатовство, неравные браки, низменную скупость, дух крючкотворства, про­дажность, распутство судей, тщеславие, побуждающее людей притворяться более значительными, чем они есть, невежественный эмпиризм врачей и смехотворные уловки мнимых святош». Таковы были свойства и человеческих пороков, с которыми начал сражаться Чехов с первых же шагов своей писательской деятельности. Приве­денные нами слова о художнике-обличителе можно было бы с полным основанием сказать и о нем, если бы они уже давно не были сказаны Бальзаком о великом французском сатирике Мольере. Но там 1 все наследие и вся жизнь, а здесь - предельно сжатое пространство лет, которые оставила ему судьба. Там - комедиограф, здесь — эпик-про­заик малых и средних форм (рассказы, повести) и драматург (водеви­ли, драмы, комедии).

Эволюция авторских идей

«Крестьянские» рассказы. При таком разнообразии создаваемых им картин Чехов никогда не оставался поверхностным наблюдателем, всегда шел своим, оригинальным путем, даже когда вступал на прото­ренную другими тропу. Например, тема народа была постоянной для русской литературы, ее не миновал ни один классик. Но у него никогда не было свойственного им восхищения народной средой. Он начал с острой критики уже в раннем изображении деревенской жизни («Ба­рыня»), продолжив ее в ряде рассказов 80-х годов. Известный иссле­дователь русской литературы XIX в. Г.А. Бялый назвал их «чеховскими "Записками охотника"». Но никому не удалось доказать хоть какого- то сходства с тургеневской манерой, кроме разве близости чеховского «Егеря» (1885) и рассказа «Свидание» из «Записок охотника». Однако и здесь речь может идти только о сюжетной ситуации (встреча мужа и жены) и о социальном положении персонажей (она — крепостная крестьянкой, он - дворовый человек барина). На этом сходство заканчивается художественные приемы и точка зрения авторов совершенно различны У Чехова были иные подходы к крестьянской теме. Прежде всего у него отсутствовал элегический тон восхищения "мужиком" при изображении русского простолюдина. Что может быть общего, скажем, у грязного, нечесанного, похожего на паука, тощего Пениса в «Злоумышленнике» ( 1885) с Хорем с его сократовским лбом «Хорь и Калиныч»), тупости и одичания чеховского персонажа, так и не осознающего, что он совершает тяжкое преступление, с мудростью и деловитостью героя Тургенева, тоже крестьянина? Или косноязыч­ные персонажи «Счастья» и «Свирели» (оба рассказа — 1887 г.), бес­путный Савка из «Агафьи» ( 1886) с единственным его достоинством - нравиться деревенским женщинам. Это была абсолютная правда ха­рактеров, без малейшей попытки хоть как-то приукрасить их. «Я му­жик, — скажет позднее Чехов, объясняя свою точку зрения в одном из писем, — и меня не удивить мужицкими добродетелями». За его пле­чами не было предрассудков привилегированного сословия и усвоен­ного лучшими его представителями преклонения перед народом, которому они были обязаны своим благосостоянием, или восхищения его «душой». Он сам был народ и знал его по собственному тружени­ческому детскому и юношескому опыту и по ближайшему своему окру­жению.

Тема деградации деревни, крестьянской жизни получит свое даль­нейшее развитие в ряде его произведений 1890—1900-х годов. В рас­сказе «Новая дача» (1899) люди интеллигентного круга (семья инженера) и крестьяне ближайшей деревни не могут найти общего язы­ка, не могут понять друг друга. Драматизм столкновений (безобразных, бессмысленных, жестоких со стороны крестьян по отношению к своим безобидным соседям) подчеркивается веселой чеховской иронией. Ро­дион, один из самых совестливых мужиков деревни, привыкший все обсуждать со своей женой, пытается войти в логику барина, обижен­ного крестьянами. Вспомнив его слова: «Вы же за добро платите нам злом», — он со вздохом заключает, по-своему перетолковывая его: «Платите, говорит, братцы, монетой... Монетой не монетой, а уж по гри­веннику со двора надо бы. Уж очень обижаем барина». В другой раз, когда инженер с сердцем говорит: «Кончится, вероятно, тем, что мы будем вас презирать», Родион переводит его раздраженную реплику на свой лад: «Я, говорит, с женой тебя призирать буду. Хотел я ему в ноги поклониться, да сробел... «Призирать будем...» — при всех обещал». (Слово «призирать», т.е. приютить, дать кров, пропитание, свое покро­вительство, имело хождение в русском народе. Пушкинский Савельич в «Капитанской дочке» говорит Пугачеву: «Дай бог тебе сто лет здравствовать за то, что меня старика призрил и успокоил»,

Грустный комизм подобных сцен у Чехова заключается в том, что эти люди словно говорят на разных языках, они чужие друг другу. беспричинная, как может показаться, ненависть крестьян к добрым барину и барыне вдруг освещается новым светом в случайной реплике Степаниды, веселой и словоохотливой жены Родиона, женщины совершенно беззлобной: «Нет нам счастья ни на том, ни на этом свете. всё счастье богатым досталось».

Так объясняется автором крестьянских рассказов логика народной мысли: простодушно-наивная, ограниченная, даже временами туповатая она несет в себе чувство возмущения и негодования против «сильных мира сего» и осознание несправедливой тяжести собственной жизни. В рассказе «Счастье» (1887) старый пастух, от темы кладов переходя­щий к теме человеческого счастья, с озлоблением говорит: «Паны уж начали курганы копать... Почуяли! Берут их завидки на мужицкое счас­тье!.. Ну, это погоди - не дождешься! Есть квас, да не про вас».

Рассказы и повести 1880-1900-х годов. С середины 80-х годов заметно усиливается драматическое звучание произведений Чехова. В 1886 г. он опубликовал рассказ «На пути», создав тип Рудина ново­го времени, надорвавшегося над своими подвигами в народническом духе, и продолжил в следующем же году разработку такого же харак­тера в пьесе «Иванов» (первая его «большая» драма), герой которой заканчивает жизнь самоубийством.

В конце 1887 - начале 1888 г. Чехов по совету В.Г. Короленко и Д.В. Григоровича пишет повесть «Степь», первое его крупное произ­ведение, к тому же - и тоже впервые для него — появившееся в «тол­стом* журнале («Северный вестник». 1888. № 3).

Герой повести, девятилетний Егорушка, отправляется с обозом в уездный город, и передним распахивается степной простор, разверты­вается народная драма, которая оказывается всего лишь частью траге­дии русской жизни. Все, с кем встречается Егорушка в пути, по-своему несчастны. Особенно тяжело простому народу. «Жизнь наша пропа­щая, лютая!» — эти слова молодого возчика Дымова объясняют мно­гое. Но счастливой не назовешь и красавицу графиню Драницкую, да и купец-предприниматель Варламов, который держит в руках всю окру­гу с сознанием своей силы и власти над людьми, оказывается всего л ишь маленьким, жестоким, бездушным человеком, всецело подчиненным своему делу.

Символический смысл приобретает в повести образ степи, отражая неразрешимое противоречие самой жизни: безграничную силу русского человека и узость обстоятельств, унижающих его, лишающих размаха, полета, страсти. Но сам простор степи таит в себе мысль о том, что могучий народный характер рано или поздно даст о себе знать, и кажется, что «на Руси еще не перевелись громадные, широко шагаю- не люди вроде Ильи Муромца и Соловья Разбойника и что еще не вымерли богатырские кони».

В 1888 г. Чехов создает повесть «Скучная история», овеянную осо­бенно мрачным настроением. Ее герой, крупный русский ученый-медик с мировым именем, уже на пороге смерти — он должен умереть и знает это — вдруг начинает понимать, что прожил жизнь не так, как следова­ло бы. У него нет «общей идеи», которая придавала бы смысл суще­ствованию, одной медицины недостаточно. Жизнь проходит мимо, оставляя его на обочине, в стороне, как постороннего наблюдателя, он не может внести в нее свою борьбу, свои идеалы или хотя бы помочь советом близким людям, которые гибнут у него на глазах. Он увидел и понял это только на закате своих дней, незадолго перед смертью, когда уже изменить ничего нельзя.

Немногим удается выбраться из духовного тупика: Лаевский (по­весть «Дуэль», 1889), Наталья Гавриловна и ее муж, инженер Ассорин (рассказ «Жена», 1892 г.); в последний момент остановился и ужаснулся, увидев себя среди тупых обывателей, Никитин («Учитель словесности», 1894 г.). Круто ломает свою судьбу героиня рассказа «Хорошие люди» (1886), бросает обеспеченное, спокойное существо­вание сын городского архитектора (повесть «Моя жизнь», 1896 г.), предпочитая добывать себе кусок хлеба «черным трудом» и на каждом шагу испытывать унижения, выпадающие на долю рабочего человека, лишенного каких бы то ни было прав.

Но на такие решения, утверждает Чехов, способны только сильные духом люди. В повести «Рассказ неизвестного человека» (1893) воз­никает ситуация, словно вобравшая в себя конфликтность рассказа «На пути» и «Иванова». Характерно, что автор начал работу над замыслом в 1887 г., т.е. в эпоху создания рассказа и пьесы, и продолжил галерею сломленных народническими иллюзиями характеров. Чехов разработал в повести ситуацию, обратную той, какая всего лишь на два года рань­ше занимала Достоевского в «Братьях Карамазовых». В завершении 2-й части романа (книга седьмая) младший из братьев, Алеша, после пережитого потрясения вдруг «встал твердым на всю жизнь, на веки вечные бойцом». Возможно, именно с этим эпизодом связана будущая судьба героя, которому предстояло, по замыслу автора, стать террори­стом-революционером. Чехов же рисует своего персонажа в той фазе развития, когда он именно перестает быть бойцом.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.