Сделай Сам Свою Работу на 5

ВЛАДИМИР ГАЛАКТИОНОВИЧ КОРОЛЕНКО





(1853-1921)

 

Судьба В.Г. Короленко складывалась необычно. Выдающийся рус­ский писатель и журналист, по происхождению он был человек укра­инско-польской крови: отец, украинец, - судья в г. Житомире, где и родился будущий писатель, мать - полька. За свою жизнь, перед на­чалом литературной карьеры, он перепробовал множество профессии: давал уроки, был чертежником, занимался рисованием, раскрашивал ботанические атласы, служил корректором, работал в слесарной ма­стерской, вместе с товарищем по ссылке пахал землю, тачал сапоги, как заправский мастеровой, служил в пароходной конторе. В полицейском донесении на «государственного преступника Короленко», прибывшего в Якутск в ноябре 1881 г., значилось, что Короленко - «грамотный,сапожник и живописец». Весной 1879 г., студент Горного института в Петербурге, он был охвачен полицией и отправлен в шестимесячную ссылку по разряду «административно высланных», т.е. без суда и следствия, даже без доп­роса, лишь по одному доносу! Его обвинили в том, о чем он и не имел ии малейшего представления: в подготовке убийства полицейского ос­ведомителя. Это была целая детективная история, создатели которой поверили внее. видя в Короленко опасного преступникаи изобрета­тельного конспиратора. Он на долгие годы, не подозреваяпричин, оказался под гласным, а затем и под негласным надзором полиции.Ссылка началась в Глазове, захолустном городке Вятской губернии,а закон­чилась - под постоянными ударами властей, которыеобрушивались на него, - в Восточной Сибири, в селении Амга, в убогойюрте с окон­цами из льда вместо стекол. Недалеко были гиблые вилюйскиеместа, где одиннадцать лет провел в заключении Н.Г. Чернышевский. После окончания ссылки Короленко,которому было запрещено жить в Москве и Петербурге, обосновался вНижнем Новгороде. Древний город на Волге (с января 1885 по январь J 896 г.) дал ему са­муюплодотворную пору в его творческой жизни. Здесь был создан ос­новной корпус его беллетристических произведений, очерков и очерковых циклов, рассказов, повестей. Здесь началась его деятель­ность журналистаи правозащитника. В J896 г. Короленкопереезжа­ет в Петербург, войдя в редакцию журнала «Русское богатство», в1900 г. он избран почетным академиком по разряду изящной словес­ности.Позже он переехал в Полтаву, где его застали события рево­люции, кровавая деятельность ЧК и гражданская война.Он чудом уцелел, потому что продолжал открыто отстаивать идеалы справедли­вости и прав личности, от услуг большевиков (личноепредложение В.И. Ленина о лечении и улучшении материального положения) отказался. Умер в Полтаве 25 декабря /921 г. Незавершенным произве­дением, работа надкоторым была прервана смертью, стала «История моегосовременника».





 

 

Писатель-беллетрист

 

Жанровые поиски. Отголоски ссыльных скитаний. Первым про­изведением, опубликованным после переезда в Нижний Новгород, был рассказ «Сон Макара» (1885). Онем сразу же заговорили как о заметным явлении в современной русской литературе. Автор использовал свои впечатления о пребывании в якутском селении Амга. Герой рассказа

и

мел реального прототипа, крестьянина Захара Цыкунова, в избе которого жил писатель. Но созданный Короленко образ, при всей сво­ей достоверности, нес в себе необычайно острую обличительную силу, впоследствии так свойственную всей беллетристике этого автора. Опустившийся, «одичалый» человек — Макар, на которого, как известно по пословице, «валятся все шишки», оказывается жертвой безжалос­тного к простому человеку, несправедливого устройства жизни. «Рабо­тал он страшно, жил бедно, терпел голод и холод»; дурная, грубая пища, грязь, рабский труд, пьянство, ранняя гибель становятся уделом этих людей. В самый последний момент, когда он замерзает, заблудившись в тайге, стремление к справедливости вдруг прорывается в нем, и его слова о прожитой горькой жизни приходятся по душе старому Тойону (Богу), с которым он беседует в предсмертном сне. Участь его решена неожиданно вмешательством высшей силы. «Ты не на земле... здесь и для тебя найдется правда», - говорит ему старый Тойон, и деревянная чаша его судьбы все выше и выше поднимается над чашей его вынуж­денных грехов.



За «Сном Макара» последовала серия рассказов, которые можно было бы назвать, по словам автора, «Очерками сибирского туриста». Это художественные картины, в основу которых были положены на­блюдения, вынесенные из ссыльных скитаний Короленко. Причудливые контаминации реальности и творческого вымысла давали себя знать в построении сюжета, в характерах героев.

Поэтому с жанровой точки зрения такие произведения сложно оп­ределить: «очерки» становятся «рассказами», т.е. слитным жанровым образованием, где факты действительности трансформируются, обре­тают иную эстетическую «плоть» — художественного вымысла.

Ряд таких произведений посвящен характерным лицам Сибири -бродягам, отщепенцам, «потерянным» людям. Это погибшие, сломлен­ные натуры, едва ли не единственным их достоинством становится не­преодолимая тяга к свободе. Однако автор не идеализирует их: духовные поиски чаще всего заводят их в тупик, а вера в себя способна привести к бессмысленному убийству, свободолюбие — к невольной жестокости. Не случайно в портретах героев автор выделяет часто повторяющиеся черты: «страдальческую складку» губ, «затаенную» думу, глухую тоску в глазах («Убивец»);сдержанность, сквозь которую прорывается обре­ченность, надломленность, когда из «добродетели может выработаться целая система пороков», и сын бродяги сам становится бродягой («Фе­дор Бесприютный»).Или фиксируется особенная, развалистая поход­ка присущая исключительно бродяге: «Так идет человек, у которого нетближайшей цели... Он просто - идет. Дни, недели, месяцы». Необычная походка выработана самой жизнью; он может заснуть на ходу, но mm не собьется с проторенной когда-то тропы. Это «скорбная дорога», замечает автор, - свобода, но без свободы выбора. Даже когда громадными усилиями достигнуто относительное благополучие, все может быть в одно мгновение принесено в жертву «бродяжьей» судьбе. Это люди особой породы, чувствующие свою обреченность, она откладывается даже в пословицах, рожденных здесь: «Острог — мне батюшка, а тайга — моя матушка. Тут и род, тут и племя».

Характерно, что в историях о бродягах повторяются не только отдельные подробности, но даже герои, варьируясь, переходят из рассказа в рассказ. Буран в «Соколинце» напоминает Федора Панова («Федор Бесприютный»), а молодой, энергичный поселенец по прозвищу Соколинец — Степана из «Марусиной заимки». Жизнь выработала свою безжалостную «формулу» в отношении этих людей — часто незауряд­ной, но погибшей силы: «Что тут поделаешь, терпи...» — говорит ста­рый, умирающий бродяга Хомяк, когда-то без вины отведавший плетей и чудом выживший. Но не только обреченность, покорность судьбе, отмечает автор, свойственны этим людям. Иногда вдруг внезапно про­рываются всплески негодования, бешенства, злобы на мир, который ставит на свою «линию» бродягу в отличие от людей, ничем не заслу­живших покоя и благоденствия. Однако подобные взрывы протеста так же неожиданно гаснут, как и появляются (рассказ «Федор Бесприют­ный»).

Своеобразие рассказов о бродягах заключается в том, что гибнущей народной силе, часто очень яркой, в них нет антитезы. Только в рассказе «Марусина заимка», имеющем подзаголовок: «Очерки из жизни в да­лекой стороне», т.е. все в тех же глухих углах Восточной Сибири, Коро­ленко разрабатывает поэтику контраста, сталкивая бродяжью волю (Степан) и силу земли. Последнюю олицетворяет Тимофей — новое лицо, новый тип, который прежде не появлялся на страницах Короленко, Пер­вый - вечный бродяга, не помнящий родства (скрывающий свое имя и потому обреченный на каторгу и ссылку), второй — такая же невольная жертва обстоятельств, но уже крестьянского толка: Тимофей безвинно попал на каторгу «за мир», т.е., по решению крестьянской общины, взяв на себя чужую вину. Но кто из них прав: удалец ли Степан с его тоской по воле или пахарь-крестьянин, судорожно вцепившийся в соху, и, не­смотря на свое кажущееся простодушие, «хитрый», по определению Сте­пана, и скаредный, как рачительный хозяин, — автор не дает ответа. То, что Маруся, когда-то каторжанка и бродяжка, «стремящаяся восстано­вить в себе крестьянку», останавливает выбор на Тимофее, который и на каторге сохранил в себе крестьянина, может оказаться случайным стечением

обстоятельств: ведь Степан уходит на прииски, иными словами говоря, снова избирает для себя бродяжью долю.

Резким противопоставлением героям рассказов о бродягах становится другой мир, от которого они не просто зависят, но который и сделал их теми, какими они появляются перед нами. Это мир власти,жестокой системы подавления, разрушения, безжалостного уничтожения личности. Здесь ирония, сатира или острая насмешка никогда не из­меняют автору. Он рисует какой-то вымороченный чиновный люд, упивающийся своей безнаказанностью и своим произволом. Благодушный жандармский полковник, тупица и пошляк, с короткими мыслями, «теснившимися под его форменной фуражкой», унижающий без видимой причины старого бродягу («Федор Бесприютный»); исправник, та­кой же разбойник, как и его скрытые сообщники - прямые разбойники с большой дороги («Убивец»); жандармы, готовые убить человека, чтобы прибрать к рукам доход удачливого спиртоноса («Черкес»); смотритель тюрьмы, отличающийся особенной жестокостью, торжествуя, отправляет невинного человека в каменный мешок-одиночку, где тот не должен находиться («Искушение»); парадоксалист-протестант, рас­кольник, не ведающий страха, недоступный ни угрозе, ни лести, ни ласке, «подвижник чистого отрицания» — всего существующего порядка жизни, свозится в сумасшедший дом, где его приемами «лечения», вы­работанными «сибирской психиатрией», быстро отправят на тот свет либо сделают вполне сумасшедшим («Яшка»).

Здесь царит круговая порука. Порядочный человек среди них - сво­его рода курьез, исключение, нелепость. Он обречен и рано или поздно будет безжалостно раздавлен своими же собратьями по служебному «цеху», как это случилось с романтически настроенным следователем Проскуриным («Убивец»). Чиновничья рать не прощает таких откло­нений от принятой «нормы», как попыток добиться успеха в правом деле «на легальном пути ». Государство бюрократов, утверждает Коро­ленко, защищает бюрократов, а вовсе не печется о «государственных интересах». В рассказе «Ат-Даван» появляется символический образ Арабина, губернаторского курьера с его кулачной расправой и необуз­данным, диким произволом. Однако, свирепствуя и бушуя на ямщиц­ких станциях, замечает рассказчик, он никогда не теряет головы, потому что всегда забывает... «платить курьерские прогоны». По его милости в сибирской глухомани укоренилась вера в то, что «всякая власть силь­нее всякого закона». И даже когда дело дошло до преступления (в па­роксизме ярости Арабин убивает смотрителя выстрелом из пистолета), правосудие и тогда оказалось ненужным: курьер, совершавший чудеса скорости и дикого произвола, уже давно был... сумасшедшим!

Еще один круг людей, о которых автор из-за условий цензуры не мог говорить подробно, представлен персонажами, связанными с революционной средой. Образ политической ссыльной, погибающей от чахотки но не сломленной испытаниями, создан в рассказе «Чудная» (один из первых рассказов Короленко). Простой солдат, жандарм поражен такой силой воли, такой силой души, какие заключены в умирающей молодой женщине. Поляк Игнатович (рассказ «Мороз») погибает, от нравившись спасать замерзающего путника, казня в себе «подлую человеческую природу», чувство страха и самосохранения, от которых «совесть может замерзнуть»; он замерзает в пути, сбившись с дороги. Долго держится в Сибири легенда о погибшем декабристе («Последний луч»), вплетая в себя историю о женах декабристов, когда-то рассказанную Некрасовым,

Острота постановки нравственно-социальных проблем. В J 885 г. в петербургском журнале «Русская мысль» были опубликованы рассказ «В дурном обществе» и позднее в газете «Русские ведомости» повесть «Слепой музыкант» (1886), связанные сближающей их одной проблемой - воспитания молодого сознания. Мальчик, сын судьи, попав в «дурное общество» городских бродяг и нищих, ютящихся в лабиринтах разрушенного могильного склепа на городском кладбище, получает больше тепла, дружеского участия, чем в кругу семьи и благополучных обывателей. Среди «проблематичных натур», некоторые из которых были не в ладах с законом, особенно выделен автором Тибурций Драб, загадочный по своейучености и привязанности к детям, которых он воспитыва­ет как нежный отец, не будучи для них таковым в действительности. В напряженный кульминационный момент рассказа именно появляющийся вовремя старый вор предотвращает катастрофу щ расправу над ребенком — и открывает возможность судье понять собственного сына.

В рассказе поставлен вопрос, который разрабатывается Королен­ко и в более поздних произведениях: о социальном расслоении общества. «Я — нищий, - говорит Тибурций, — и он (его «сын» Валек) нищий. Я, если уж говорить откровенно, краду, и он будет красть. А твой отец меня судит, - ну, и ты когда-нибудь будешь судить». Тибурций открывает глаза маленькому герою на еще одну острую проблему жизни, на отношения закона и его исполнителей. Судья (в нем отразились ре­альные черты отца писателя) - исключение, редкий случай в судебной практике: он честен, справедлив и, главное, неподкупен. Но он истин­ный слуга закона и всякий раз, когда того требует закон, «запирает сердце на ключ» и действует твердо и жестоко.

Автор вводит в рассказ трагически звучащую тему гибели маленького, беспомощного существа, Маруси - приемной дочери Тибурция

Драба. Девочка тихо угасает; голод и холодный камень «темного чудовища — подземелья» медленно убивают ее. Но смерть ребенка открывает глаза живым. Могила Маруси уже после того, как Тибурций Драб внезапно исчез из городка, становится местом, где встречается объединившаяся, забывшая раздоры семья: «Тут мы с сестрой (иногда даже с отцом), — вспоминает герой рассказа, — вместе читаем, делимся своими первыми молодыми мыслями, первыми планами крылатой юности».

Повесть «Слепой музыкант» имела особенно шумный успех и множество раз переиздавалась. Автора в момент появления замысла зани­мал некий психический парадокс: «инстинктивное, органическое стремление к свету» слепорожденного человека, который никогда не видел света, однако это желание определяло его жизнь и характер (предисловие Короленко к шестому изданию повести).

Однако идея произведения оказалась значительно шире первоначального замысла. Это прежде всего история развития, становления художественного таланта, сначала мальчика, потом юного музыканта и, наконец, выдающегося пианиста-импровизатора. Природа, жизнь, стихия народной музыки, по мысли автора, - необходимое условие для рождения оригинального художника. Но это только начало. Вторым условием становится знание жизни, уход из «тепличной» обстановки семьи в «большой» мир с его страданиями, горем, нуждой, испыты­ваемыми простыми людьми. Влечение мальчика к музыке начинается с простенькой дудочки барского конюха Иоахима, продолжается в общении с природой и ее голосами, с древними украинскими историчес­кими народными песнями и с овладением богатейшими возможностями инструментальной музыки: маленький герой (с помощью матери) увлекается роялем. Но дальше его ждет тупик, замкнутость, озлобление на мир и людей, вызванное его несчастьем. Хватку обстоятельств разрывает его воспитатель, его родной дядя. Короленко создает романтический образ. В прошлом гаррибальдиец, изувеченный австрийскими шашками, но не сломленный, оставшийся верным своей боевой молодости, он находит выход в том, чтобы отправить молодого человека скитаться с ватагой слепых: «С каждым новым шагом навстречу ему лились звуки неведомого, широкого, необъяснимого мира, сменившего теперь ленивый и убаюкивающий шорох тихой усадьбы... Незрячие глаза расширялись, ширилась грудь, слух еще обострялся; он... узнавал горе, слепое и зрячее, от которого не раз больно сжималось его сердце»,

Триумфом молодого музыканта становится его концерт в Киеве. Дебют оказывается предвестием славы. Могучие, страстные звуки захватывают теперь уже не горстку сочувствующих ему близких людей, а громадную толпу, побеждая ее «глубиной и ужасом жизненно" правды».

В июле 1893 г. Короленко отправился на Всемирную выставку Чикаго. Результатом поездки стали его статьи об Америке и повесть «Без языка», самое развернутое из его эпических произведений. Только в октябре он вернулся в Нижний Новгород, наброски же повести создавались еще во время путешествия.

Тема произведения оказалась контрастна. Речь шла о русских застарелых, очень давних, устойчивых социальных предрассудках и о проблематичности демократии Нового Света, т.е. американской демократии, претендовавшей на высший уровень общественного самоознания.

В центре сюжета простой крестьянин, выехавший в Америку за лучшей долей, на родине пахавший землю. Выходец из Волынской губернии, говорил он по-малорусски, на особом наречии с примесью польских и русских слов, но среди его предков были удальцы из Запорожья, гайдамаки, ватажники, совершавшие дерзкие набеги. Возможно, из слия­ния русских и украинских черт народного характера и возник взрывной темперамент Матвея Лозинского, так много неприятностей доставивший ему в Америке. Но, несмотря на свой громадный рост и медвежью силу, этот робкий, скромный человек привык униженно целовать руку помещику или человеку, стоящему выше его на социальной лестнице.

В Америке он долгое время не может отделаться от прежних привычек, тем более что сразу же попадает в словно чудом оказавшийся здесь уголок России: старая женщина, хозяйка дома, сохранившая в себе черты русской барыни-самодурки, принимает в услужение Анну, невесту Матвея, и та тоже невольно ловит себя на мысли, что она как будто и не покидала России.

Уже в экспозиции повести, еще до того, как начнет развертываться сюжет морского путешествия, в котором герой найдет свою будущую судьбу, свою невесту, возникает сквозная тема всего произведения -будоражащий воображение вопрос: «Что у них там за свобода?»

Он постоянно варьируется, но остается неизменной опорой всего всего повествования. Для одних вопрос решается просто: «А, рвут друг другу горло, - вот и свобода». Иным она рисуется в виде медной фигуры на острове, в поднятой руке факел, который светит далеко в море. Третьи утверждают, что она в отсутствии в Америке сословных ограни­чений; «Здесь свобода: все равные, кто за себя платит деньги».

Лозинский не склонен, дайне привык предаваться рефлексии, он человек непосредственных впечатлений, а они оказываются нерадостными.

Чувство полнейшего одиночества охватывает его, и кажется, что факел в поднятой руке статуи свободы «освещает вход в огромную мо­гилу»

Вопрос о том, что есть свобода в Новом Свете, так и не получит в повести ясного ответа. Но автор вводит в сюжет произведения момен­ты, которые дают возможность хотя бы наметить этот ответ. Кульминацией, которая дает энергичный импульс развитию событий, становится стычка с полицейским Гопкинсом, бывшим боксером и бравым служа­кой. Матвей дважды сталкивается с ним. В первый раз на улицах Нью-Йорка, во второй — на митинге безработных. Гопкинс опрометчиво пускает в ход клоб (дубинку) и наносит удар «дикарю», как величают Матвея газетчики за его диковинный наряд, в тот момент, когда тот хо­чет выразить ему свою приязнь по-русски или, точнее сказать, по-кре­стьянски, пытаясь поцеловать его руку. Для американца же становится ясно, что дикарь намеревался укусить его руку, и он отвечает на его порыв ударом. Поверженный навзнич кулаком вспылившего русского Гопкинс вскоре придет в себя. Но газетчики, в погоне за сенсацией, приписывают Матвею убийство полицейского. Приехавший за свобо­дой человек становится загнанным, измученным, преследуемым зверем.

Второе лицо, вводимое в сюжет, — старый судья Дикинсон: воплощение рациональности, прямолинейной, узкой логики, которая подвер­стывает под себя все многообразие жизни. Ритуальность, тщеславие -еще одна черта этого героя. По торжественным случаям он появляет­ся на публике в старой блузе (в прошлом он был каменщиком) и порыжелых, видавших виды сапогах, но в новеньком цилиндре, щегольских перчатках и с дорогой сигарой во рту. Это должно напомнить окружающим, кем он был и кем стал.

Взгляд на мир почтенного джентльмена столь же прямолинеен, сколь и примитивен. «У всякого есть намерение» — вот его формула. Единственные люди, которые не укладываются в нее, — эти странные русские. Ему непонятен Матвей и третье лицо, вводимое в повество­вание в русле проблематичной идеи американской свободы, — мистер Евгений Нилов.

Ему суждено сыграть решающую роль в судьбе Матвея. Бывший владелец села, в котором крестьянствовал Лозинский, инженер по образованию, он остается простым рабочим, чтобы оказаться ближе к ним. Судья сбит с толку: несколько раз на его глазах Нилов мог сбросить рабочую блузу и сделать лучшую карьеру, но всякий раз отказывался от заманчивых предложений и пропускал прекрасные шансы.

Однако Нилов не вполне понятен и самому автору. Его герой мог бы совершить крупный социальный эксперимент и дать новую родину тысячам людей» но уходит а свои фантазии и отворачивается от «настоящего, хорошего» живого дела». Этот образ менее всего проработан Е повести. Нклов стремится на родине к тому, что есть здесь, в Америке ёУ оказавшись в России, вновь рвется в Америку, так и не осуществив своих надежд, lb, что они, бывший хозяин и его крестьянин-работник встретились сейчас, как равные, по его словам, — одно из завоеваний американской демократии. Но дальше этого тезиса дело не идет. В сцене разговора Нилова и Матвея в последний раз появляется тема свобо­ды—и вновь остается без ответа. Нилову хотелось бы свободы для Рос­сии, но не этой, американской свободы, а какой-то другой. «Свободы своей, — говорит он, обращаясь к Матвею, — понимаете? Не чужой..*» Го, чего не удается Нилову, совершает Матвей с его практичной крестьянской хваткой. Он быстро приспосабливается к американско­му образу жизни. Ему неведомы колебания Нилова с его «вечными исканиями»: «Туту него будут дети, а дети детей уже забудут даже родной язык». Тоска по родине остается, но, сум по всему, новую родину он все-таки нашел.

Следует отметить еще одну сквозную тему повести, представленную в неизменно острых, иронических, даже гротесковых тонах, — изобра­жение американской прессы. Во-первых, блестящий журналист, автор отмечает в ней абсолютную произвольность интерпретаций фактов, событий, лиц, но при том - непременно в духе «американских ценнос­тей». Во-вторых, она демонстрирует отнюдь недемократическое отно­шение к людям низшего сорта: для репортеров, как и для судьи, русские - это дикари. В-третьих, поверхностная, напористая провокативность и агрессия вполне заменяют ей поиски истины. К тому же она лишена открытости. Нелепая история, вызвавшая поток публикаций на страницах газет и солидных журналов о похождениях «русского» в Нью-Йорке, обвиненного в убийстве (!), после того, как правда, наконец, выясняется, уходит на задворки газетных полос, куда читатели не заглядывают, так что они оказываются в плену откровенно манипулятивного воздействия.

Появление темы американской прессы на страницах повести не случайно. Для Короленко-журналиста состояние печати является точным портретом нравственной физиономии общества. В американской демократии, пользующейся услугами подобной репортерской и журналистской профессиональной среды, творится что-то неладное - таков скрытый смысл остроумных сцен, посвященных разработке этой темы. Она составляет дополнительный образный пласт, идущий в качестве параллели сюжетному движению повести, подстегивая, активизируя его. Однако художественное решение темы таково, что она всякий раз

 

возникает как вторжение не персонажных, конкретных зарисовок (кроме первых двух эпизодов: у фонтана и на митинге), а в обобщенных рассуждениях, что придает ей несколько «плакатный», публицистический

оттенок.

Мастер малых форм

Помимо «очерков сибирского туриста», где невозможно порой провести точные жанровые разграничения (очерк/рассказ), и повестей, перерастающих в роман («Слепой музыкант», «Без языка»), много сил писатель отдал именно жанру рассказа. Он и здесь остается художником, высказывающим ряд своих избранных, задушевных, пережитых идей, постоянно возвращаясь к ним. Нередко такие рассказы оказыва­ются внутренне полемичны, хотя адресат полемики скрыт, не назван. В 1886 г. появился рассказ «Лес шумит» с подзаголовком «Полесская легенда»: глубокий старик, ничего не помнящий из нынешнего времени, но сохранивший твердую память о прошлом, передает собеседнику изложенную в духе и в приемах романтизма быль. Но связи ее с современностью и с авторской точкой зрения сохраняются. По сюжету дра­матической истории в финале ее происходят два убийства: всесильного пана, деспота и циника, и его верного холопа. Совершают убийство-месть, защищая честь женщины, бандурист Опанас, потомок казаков из Запорожской сечи, и лесник Роман. Конфликт несет в себе поленику с очень популярной в России в 80-е годы проповедью Толстого, с его теорией о непротивлении злу насилием. А здесь зло карается злом и оправдывается благородной целью — возмездием за нанесенное оскор­бление. Еще более очевидна полемическая направленность рассказа из эпохи римского владычества «Сказание о Флоре, Агриппе и Менахеме, сыне Иегуды» (1886). Рабская покорность служит увеличению зла: «в народах смолкало святое чувство гнева, — в Риме терялась мера благоразумия», и он готов залить землю кровью. Менахем, подлинный сын своего отца, погибшего за отечество, готов отстаивать» и тоже ценой собственной жизни, свободу, «сопротивляясь насилию завоевате­лей». Он же и формулирует свой символ веры, который представляет собой не что иное, как идею самого автора: «Сила руки незло и недобро, а сила; зло же или добро в ее применении... камень дробят камнем сталь отражают сталью, а силу — силой».

Та же идея, трансформированная, видоизмененная, заключена рассказе «Мгновение» (1900): в первоначальной редакции - «Морс (1886). Это сжатая история инсургента и флибустьера, осужденного пожизненное заключение. Более десяти лет проведя в тюремном застенке неприступного замка, затерявшегося посреди моря, в страшный шторм, воспользовавшись оплошностью стражи, он уходит на утлэд лодке в бушующие волны. Безопасный сон неволи инсургент меняет верную гибель и плывет навстречу выстрелам, чтобы принять участие во вновь вспыхнувшем восстании. Известно, что Толстому рассказ понравился своим художественным решением: повествование сразу щ вторгается в давно начавшееся действие.

К подобной же жанровой форме рассказа-притчи («О Флоре», «Мгновение») относится «Необходимость. Восточная сказка» (1898); рассказ о двух мудрецах, контрастных по своим характерам (суровый отшельник и добродушный, мягкий человек), пришедших к общему выводу: необходимость — не хозяин, а лишь бездушный счетчик наших побуждений, поступков, душевных движений, потому что все, что должно быть, совершается через волю человека. Идея рассказа, хотел того автора или нет, внутренне полемична по отношению к знаменитому эпиграфу к «Анне Карениной» и к философско-религиозной концепции романа Толстого и тоже лежит в плоскости идей, волновавших русское общество.

Главный закон жизни, утверждает писатель, есть «стремление к счастью», и существует безграничная, самая широкая сфера его воплощений. Этой теме посвящен один из его известных рассказов «Парадокс» (J894). В высшей степени странная, неожиданная ситуация заключается в том, что несчастный калека-нищий: он от рождения лишен рук и все виртуозно делает ногами, добывая публичными «пред­ставлениями» себе на пропитание, — в одном из таких перформансов, стащив с ноги башмак, пишет ровной, красивой строчкой афоризм: «Человек рожден для счастья, как птица для полета».

Ряд рассказов посвящен любимой писателем Украине и среди них «Судный день» (1890) — юмористическая история о преображении скаредного мельника фантастическими испытаниями еврейского праздника Иом-Кипур (очищение) в доброго, искреннего, любящего чело­века.

Очерки, очерковые циклы

Если «очерки сибирского туриста» порой представляют собой рассказы, то в творческом наследии Короленко 80—90-х годов значитель­ное место занимают собственно очерки. Чаще всего это путевые очерки и очерковые циклы. Нижегородский край давал богатейший материал для творчества писателя. Короленко имел обыкновение в летние месяцы совершать длительные походы пешком, сторонясь проторенных путей,

предпочитал, по его признанию, проселочные дороги, пустынные, лесом поросшие речки, его всегда тянуло на уездные тракты, по которым так привольно и легко идти с котомкой за плечами. Так возникли его очерки «За иконой», «Птицы небесные», «Смиренные», «Ушел!», «Не страшное». Короленко побывал во многих раскольничьих скитах, в Саровском, Дивеевском, Понетаевском монастырях. Он еще застал в Арзамасе остатки «Божьего городка» — несколько крохотных домиков с двухскатными, сильно обомшелыми крышами: под отлогой горой были погребены тела истерзанных булавинцев, здесь лежали разницы, пугачевцы (очерк «Божий городок»). Его очерки отли­чались не только точностью зарисовок с натуры, но и тщательностью художественной отделки, что нередко приводило к жанровой путанице, их, как правило, относили к рассказам. Так случилось с наиболее известным среди подобных произведений очерком «Река играет» (1892). Горький, назвав его рассказом, дал ему и свою — достаточно узкую — интерпретацию: «Он (Короленко) очень помог мне в понимании «русской души» — души тех людей, которые, год проработав, — десять лет отдыхают в грязи и всяческом хаосе». Авторитет Горького был чрезвычайно велик, и на долгие годы в обширной литературе, посвященной этому очерку, сохранялись и ошибочное жанровой определение, данное им (рассказ), и такое же произвольное истолкование его содержания как мотива «дремлющей силы» народа. Между тем «Река играет», как доказано, — это очерк, притом путевой очерк, основанный на конкретных фактах. Автор даже имя своему герою дал подлинное, и на Ветлугу началось настоящее паломничество читателей, желавших во что бы то ни стало увидеть «живого Тюлина».

Рассказ ведется от имени героя-повествователя, передающего эпизод из своего похода на легендарное озеро Светлояр, идея же утверждается всей целостностью произведения, в тонких связях отдельных его деталей, в сквозном проведении ряда тем. Центральный герой рассказа, перевозчик Тюлин, впервые вступит в действие только в третьей главе. В его облике выделяется то, что ассоциируется с подробностями недавнего пейзажа; окончательно закрепится доминанта образа в пятой главе: взгляд героя на мир как бы слит «со всею этой наивною ветлужской природой, которая все улыбается... своею милою, простодушною и как будто давно знакомою улыбкой». В пятой же главе заключена и кульминация рассказа: в ней содержится единственный эпизод «пробуждения» Тюлина. В решительный момент переправы он преображается, сбрасывает с себя лень и апатию. Но вот опасность быть отнесенным вниз по реке миновала, и «опять глаза Тюлина потухли», «говорит он лениво», «вяло» орудует шестом, снова перед нами прежний уныло-апатичный человек с вечным своим похмельным синдромом.

Однако акцент автором делается на том, что и Ткмии, и крестьяне деревень, соловьихинцы, песочницы, которые его окружают на переправе, отличаются теми же, что нон, характерными чертами: непосредственностью. простодушием, добрым, открытым, непредубежденным на мир, мягким юмором, отсутствием нетерпимости, эгоистичности, замкнутости.

Резким контрастом всем этим людям, собравшимся у догорающего костра, рисуется в восьмой главе толпа раскольников: бесцеремонная грубость, с оттенком презрения, напористость, суровость, надменность. Автор вспоминает, как он очутился на берегу Ветлуги после бессонной ночи, проведенной в возбужденной и враждебной тол­пе сектантов разных толков: раздраженные, враждебные лит, ожесточенные, порой совершенно бессмысленные споры. Он чувствует себя точно тертым не только от усталости, но и от «вынесенных с озера суровых впечатлений». «Заснувшая навеки народная мысль», так формулируется автором тягостное раздумье, вынесенное из общения с рвсюльниками-богомолы&ми на озере. Два года назад подобная же мысль была высказана в очерковом цикле «В пустынных местах», когда Короленко проплыл по Керженцу, небольшой живописной реке, по берегам которой ютились тайные раскольничьи скиты, деревни и клад­бища, да и сама она воспринималась как оплот и знамя «древлего благочестия».

Намеченный в очерковом цикле конфликт еще более обострен в рассказе. Ясно, что в русском человеке типа Тюлина и «ветлу гаев-водохлебов» живет какое-то сильное стихийное чувство уважения к лич­ности, к чужому взгляду, к человеческому достоинству, благородная терпимость, способность войти в чужую логику и понять ее, отзывчивость - словом, те свойства русского характера, которые по душе автору и которые он видит в своих случайных собеседниках, мужиках, прикорнувших вместе с ним у догорающего огня, а еще раньше встречал у Аксена, героя очерков «В пустынных местах».

При всей своей трезвой правде рассказ проникнут тонким л ириз-мом.Д&а потока художественных идей пронизывают его: мягкий, задумчивый пейзаж и оживленная тема «взыгравшей» весенней Ветлуги. Они постоянно возникают в художественной структуре рассказа — нередко в варьированной, преображенной форме. Например, драматический эпизод на переправе с Тюлиным, сцена с «бушующей» артелью -это своеобразные двойники, повторение в развитии все той же темы бурлящей, плещущей Ветлуги. Финал рассказа обращен к экспозиции,

 

к первой главе, но теперь уже связан с настроением, испытанным автором здесь, на реке:

«И я думал: отчего же это так тяжело было мне там, на озере, среди книжных народных разговоров, среди «умственных» мужиков и на­четчиков, и так легко, так свободно на этой тихой реке, с этим стихийным, безалаберным, распушенным и вечно страждущим от похмельного недуга перевозчиком Тюлиным? Откуда это чувство тяготы и разочарования, с одной стороны, и облегчения — с другой? Отчего на меня, тоже книжного человека, от тех веет таким холодом и отчужденностью, а этот кажется таким близким и хорошо знакомым, как будто в самом деле

Все это уж было когда-то, Но только не помню когда...»

И далее звучит заключительная фраза, концентрируя в себе все, что было пережито автором, и побуждая к новым раздумьям: «Милый Тюлин, милая, веселая, шаловливая взыгравшая Ветлуга! Где же это и когда я видел вас раньше?» Строгая архитектоника очерка с четкими линиями сквозного тематического развития — не исключение, а прием, свойственный и рассказам Короленко, например «Соколинцу», восхищавшему Чехова тщательностью отделки, напоминающей стройную музыкальную композицию. Манера очеркиста, таким образом, сближена у Короленко с разработкой своеобразно организованной художе­ственной структурой в малой форме — рассказе.

Очерковые циклы также связаны с жанром путевого очерка (исключая «Мултанское жертвоприношение»), но это уже более развернутые, внутренне завершенные художественные единства. Первым таким произведением оказались «Павловские очерки» (1890) - результат нескольких посещений писателем села кустарей Павлово, расположенного недалеко от Нижнего Новгорода над Окой. И хотя хронология знакомства с кустарным промыслом нарушена: очерки от­крываются изображением ранней ос

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.