Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7. 12 глава

Меня с силой взяли под руки двое мужчин.

— Гражданка Коробова, вы арестованы, — произнес другой голос.

Через пару часов меня уже допрашивали в Лефортово...

В тот день были арестованы шесть сподвижников Берии, шесть высокопоставленных генералов МГБ, одним из которых был Ха. Параллельно шли аресты гебистов невысокого ранга, так или иначе связанных с Берией и его людьми.

— Что вас связывало с генералом Влодзимирским? — первое, что спросил меня следователь Федотов.

— С генералом меня ничего не связывает, — честно ответила я, видя Федотова сердцем: ранние роды на сенокосе, сирота, трудное детство, слезы, побои, морской флот, любит воду, любит коньяк, любит сношать толстух и заставлять их повторять матерные слова, любит пляжный волейбол, любит во время испражнения думать о Сатурне, боится пауков и ножниц, боится опаздывать на работу, боится потерять документы, любит харчо, любит вспоминать наркома Ежова, любит делать кораблики весной, любит Гагры, любит бить по лицу и почкам.

— А это что такое? — он показал мне фотографию.

Я по-прежнему не видела никаких изображений. Посреди глянцевой бумаги мерцали два слившихся пятна.

— Это что, я вас спрашиваю?

— Я не вижу, — призналась я.

— Будем дурочку валять? — зло засопел Федотов.

— Я действительно не вижу изображений на фотоснимках, не только на этом. Вот у вас висит портрет, — я кивнула на темное пятно в красной рамке. — Я не вижу, кто это.

Федотов зло смотрел на меня. Полноватое лицо его медленно наливалось кровью:

— Это Владимир Ильич Ленин. Не слыхали про такого?

— Слышала.

— Неужели? — всплеснул он сильными руками и зло захохотал.

Я молчала.

— Влодзимирский и ваш муж Коробов — друзья Берии. А Берия, да будет вам известно, агент иностранных разведок. Он уже дал показания. На Влодзимирского в том числе. Я предлагаю вам честно рассказать о преступной деятельности Влодзимирского и Коробова.

— Генерала Влодзимирского я не знала близко.

— Вы не знали близко Влодзимирского? А на этом фото он вас лапает. Голую.

— Я повторяю, генерала Влодзимирского я не знала. Зато я хорошо знала его сердце.

— Чего?

— И на этой фотографии запечатлен момент, когда наши сердца говорят на тайном языке.

— То есть вы признаете, что были его любовницей?

— Ни в коем случае. Я была его сердечной сестрой.

— И ни разу не спали с ним?

— Спала много раз. Но не как земная женщина. А как сердечная сестра. Сестра Вечного и Изначального Света.

— Сестра Света? — зловеще усмехнулся Федотов. — Что ж ты врешь, пизда гнилая?! Сестра, блядь! Да на тебе пробы негде ставить, подстилка! В какие дыры он тебя харил, проблядь полковая?! Вы же все из одной банды, шпионы бериевские! Свили гнездо гадючье в МГБ, сплелись, гады ползучие! Говори, блядь, правду!

Он ударил меня по лицу.

Я молчала. И смотрела на него.

Он деловито засучил рукава:

— Щас ты у меня все вспомнишь, манда.

Вышел из-за стола, схватил меня левой рукой за волосы. Правой стал умело бить по щекам. Наверно, он ждал, что я, как большинство мясо-машинных женщин, закричу и, закрывая лицо, начну молить о пощаде.

Но я даже не подняла рук.

Я смотрела ему в глаза.

Он размашисто бил меня по щекам. Его грубые ладони пахли табаком, одеколоном и старой мебелью.

— Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри! — бил он.

Голова моя моталась, в ушах звенело.

Но я не отводила взгляда от его маленьких рысьих глазок.

Он перестал бить, вплотную приблизил свое раскрасневшееся лицо к моему:

— Что, смелая? Я из тебя отбивную сделаю, посолю, поперчу и тебя же сожрать заставлю! Чего молчишь, зассыха?

Внутри он был абсолютно счастлив. Сердце его пело, в лысоватой голове вспыхивали и гасли оранжевые сполохи.

Я молчала.

На двух первых допросах он орал и хлестал меня по щекам. Потом появился второй следователь — Ревзин. Поначалу тот пытался разыграть «доброго», вел задушевные разговоры, просил «помочь органам разоблачить бериевскую банду». Я же говорила только правду: братство, Ха и Адр, двадцать три слова.

Я это делала, потому что мое сердце было абсолютно уверено — наши тайны им не пригодятся. Мясным машинам не нужна была правда — они в упор не видели ее, не различали Божественного Света.

Мне же было невероятно приятно говорить правду, наслаждаться ею.

Они матерились и посмеивались.

Наконец им надоело слушать про пение сердец. Они раздели меня, привязали к скамье и принялись сечь резиновым жгутом. Секли по очереди, не торопясь. Один сек, другой орал или тихо уговаривал одуматься.

Конечно, я чувствовала боль.

Но не как раньше, когда я была мясной машиной. Раньше от этой боли некуда было деться. Потому что боль была хозяином моего тела. Теперь моим хозяином было сердце. А до него боль не могла дотянуться. Она жила отдельно. Я ощущала ее сердцем в виде красной змеи. Змея ползала по мне. А сердце пело, дурманя змею. Когда она ползала слишком долго, сердце сжималось, вспыхивая фиолетовым. И я теряла сознание.

Они обливали меня водой.

Пока я приходила в себя, они курили.

Потом простые руки их снова брались за жгут.

Все повторялось.

Я молчала. Сердце пело. Красная змея ползала.

Вода текла.

Потом следователи устали.

Меня отнесли в камеру. И я заснула.

Я очнулась от лязга. Дверь открылась, в камеру вошли трое: Ревзин, врач и какой-то подполковник. Врач осмотрел мои распухшие и посиневшие от побоев бедра и ягодицы, деловито кивнул:

— Нормально.

Ревзин позвал двух конвоиров. Они подхватили меня под руки и поволокли по коридору, потом по лестницам — наверх, в тот же кабинет. Там было светло — солнечные лучи били в окно, сияли в хрустальной чернильнице, в медной дверной ручке, в глазах и пуговицах Ревзина. А на стене в красной рамке клубился невидимый Ленин.

Вошел маленький злой Федотов со жгутами. Они снова привязали меня к скамейке. Взяли два жгута и стали сечь одновременно по распухшим бедрам.

Две красные змеи поползли по мне. Они стали оранжевыми. Потом ослепительно желтыми. В голове моей запело желтое солнце:

— Говори правду! Гово-ри! Гово-ри! Гово-ри!

Но я уже сказала им правду.

Чего же они хотели от меня?

Янтарные змеи свивались в свадебные кольца. Им было хорошо на моем теле.

Мой пот залил мне глаза.

Сердце вспыхнуло фиолетовой радугой: оно почувствовало, что мое тело разрушается.

И сердце помогло телу: мозг отключился, я потеряла сознание.

Очнулась на полу.

Надо мной нависала Настя Влодзимирская. Ее держали под руки и за волосы, чтобы голова не упала на грудь. Она была не просто избита, а измочалена.

— Подтверждаешь? — спросил ее какой-то толстый майор, любитель кошек, пюре и золотых часов.

Из разбитого рта Насти раздался клекот. И что-то капнуло мне на голову.

— Ну вот! — майор с радостной злобой переглянулся с Ревзиным.

— А ты говоришь — сестра! — пнул меня новым сапогом Федотов.

— Тут, Коробова, не дубы сидят, — смотрел сверху Ревзин. — Забыла, что мы профессионалы. Все раскопаем.

— Они дома только по-английски говорили, — доверительно сообщил Федотову майор. — Ай го ту слип, май суит леди!

Они захмыкали. И заскрипели портупеями.

Я закрыла глаза.

— Чего ты прикидываешься? — пнул меня Федотов.

Я открыла глаза. Толстого майора и Насти не было.

— В общем, Коробова, вот твои показания, — Ревзин поднес мне листы, исписанные детским почерком. — Подпишешь — пойдешь в больничку, потом в лагерь. Не подпишешь — пойдешь на тот свет.

Я закрыла глаза. Прошептала:

— Цель моей жизни — пойти на тот свет. На Наш Свет...

— Заткнись, падло! Не прикидывайся сумасшедшей! — прорычал Федотов. — Прочти ей, Егор Петрович.

Ревзин забормотал:

«Я, Коробова Варвара Федотовна, 29-го года рождения, вступив в половую связь с генерал-лейтенантом Влодзимирским Л. Е., была завербована им в 1950 году в качестве связной между военным атташе американского посольства Ирвином Пирсом и бывшим министром МГБ Абакумовым В. С. Моим первым заданием было встретиться с Пирсом 8 марта 1950 года на лодочной станции в парке им. Горького и передать ему чертежи...»

— Это не про меня, — перебила я его.

— Про тебя! Про тебя, пизда!! — зарычал Федотов.

— Подписывайте, Коробова, не валяйте дурочку!

— Я не Коробова. Мое настоящее имя — Храм.

Я закрыла глаза.

И янтарные змеи снова поползли по мне.

Очнулась я на гинекологическом кресле. Оглушительно пахло нашатырем.

— Она девственница, — раздалось у меня между ног.

Врач выпрямился, стал сдирать резиновые перчатки. Он был большой и в очках. Боялся матери, собак и ночных звонков. Любил щекотать жену до икоты. Любил крабы, бильярд и Сталина.

— А чего ж... делать-то? — пробормотал Федотов у меня над ухом.

— Не знаю, — врач исчез.

— Я не вас спрашиваю! — злобно прошипел Федотов.

— А кого же? Себя? — засмеялся врач, гремя инструментами.

Мне в плечо вонзилась игла. Я скосила глаза: сестра делала укол.

Разведенные ноги мои были сине-желтого цвета. Кровоточили ссадины.

Глаза наполнились влагой. И я захотела спать.

— Ну, что? — страшно зевнул врач.

— В больничку, — задумчиво кивнул Федотов.

В тюремной больнице я пролежала неделю.

В палате находились еще шесть женщин. Двое после пыток, четверо с воспалением легких. Они непрерывно говорили между собой о родственниках, еде и лекарствах.

Меня лечили: мои ноги и ягодицы мазали пахучей мазью.

Врачи и медсестры почти не разговаривали с больными.

Я смотрела в окно и на женщин. Про каждую я знала все. Они были не интересны мне.

Я вспоминала НАШИХ.

И их СЕРДЦА.

Когда я встала, меня повели на допрос.

Кабинет был тот же, но следователь новый. Шереденко Иван Самсонович. Тридцатипятилетний, стройный, подтянутый, с красивым лицом. Больше всего на свете он боялся: видеть во сне белую башню и умереть на службе от сердечного приступа. Очень любил: охоту, яичницу с салом и дочь Аннушку.

— Варвара Федотовна, ваши бывшие следователи были мерзавцами. Они уже арестованы, — сообщил он мне.

— Неправда, — ответила я. — Федотов сейчас обедает в буфете на Лубянке, а Ревзин идет по улице.

Он внимательно посмотрел на меня:

— Варвара Федотовна, давайте поговорим как чекист с чекистом.

— Я никогда не была чекистом. Я просто носила вашу форму.

— Не говорите глупости. Вы работали с подполковником Коробовым...

— Я работала не с ним, а с его сердцем. Теперь оно знает все двадцать три слова.

— Вы ездили в командировку по заданию министра ГБ, вы посещали лагерь № 312/500, где добывают...

— Лед, посланный нам Космосом, для пробуждения живых.

— Начальник лагеря, майор Семичастных, арестован и дал показания на полковника Иванова, вас и вашего мужа. Вы втроем выбили фальшивые показания у лейтенанта Волошина, чтобы скрыть истинные дела Абакумова и Влодзимирского. Это нужно было для того...

— Чтобы лагерь продолжал добывать Божественный Лед, которого ждут тысячи наших братьев и сестер во всем мире. Тысячи ледяных молотов будут изготовлены из этого льда, они ударят в тысячи грудей, тысячи сердец проснутся и заговорят. И когда нас станет двадцать три тысячи, сердца наши двадцать три раза произнесут двадцать три сердечных слова и мы превратимся в Вечные и Изначальные Лучи Света. А ваш мертвый мир рассыплется. И от него не останется НИЧЕГО.

Он внимательно посмотрел на меня. Нажал кнопку звонка. Вошел конвойный.

— Увести, — сказал следователь Шереденко.

Меня освидетельствовал психиатр — маленький, круглый, с мясистым носом и женскими руками. Он очень многого боялся: детей, кошек, разговоров о политике, сосулек, начальства, даже старых шляп, которые «на что-то упорно намекают». А по-настоящему любил только: играть в нарды, спать и писать доносы.

Мягким бабьим голоском он просил меня вытягивать перед собой руки, смотреть на его молоточек, считать до двадцати, отвечать на дурацкие вопросы. Потом он постучал молоточком по моим коленкам и снял трубку черного телефона:

— Товарищ Шереденко, это Юревич. Она абсолютно здорова.

После этого Шереденко заговорил со мной по-другому:

— Коробова, два вопроса: почему у вас с вашим мужем не было половых отношений? И что вы с мужем так часто делали на даче генерала Влодзимирского?

— Нам с Адр не нужны половые отношения. У нас есть сердечные. На даче у Ха мы предавались сердечному общению.

— Хватит прикидываться сумасшедшей! — Он стукнул ладонью по столу. — Когда вас с мужем завербовал Влодзимирский? Что вы должны были делать?

— Будить братьев и сестер.

— Будить? — зловеще переспросил он. — По-хорошему, значит, не хочешь. Ладно. Тебя сейчас тоже разбудят.

Он снял трубку телефона:

— Савельев, давай овощи-фрукты.

Появились конвойные. Меня вывели во двор. Шереденко шел следом.

Во дворе стояли машины. И грело солнце.

Меня подвели к темно-зеленому фургону с надписью «Свежие фрукты и овощи». Я с конвойными села внутрь фургона, Шереденко — в кабину с водителем. Фургон тронулся. Внутри было темно, свет проникал только сквозь щели.

Ехали недолго. Остановились. Дверь открыли, конвойные вывели меня. И сразу повели вниз по лестнице в подвал. Шереденко шел следом.

Подошли к металлической двери с глазком, конвойный стукнул в нее. Дверь отворилась. Дохнуло холодом. Нас встретил усатый надзиратель в тулупе до пола. Повернулся, пошел. Меня повели следом. Он открыл еще одну дверь, меня втолкнули внутрь небольшой квадратной, совершенно пустой камеры. Дверь захлопнулась, лязгнула задвижка. И Шереденко сказал сквозь дверь:

— Поумнеешь — стучи.

Камеру освещала тусклая лампа. Одна из стен камеры была металлической. На ней белел налет инея.

Я села в угол.

В металлической стене что-то слабо гудело. И еле слышно переливалось.

Поняла: холодильник.

Закрыла глаза.

Холод нарастал медленно. Я не сопротивлялась.

Если красные змеи порки ползали по поверхности моего тела, холод проникал внутрь. Он забирал мое тело по частям: ноги, плечи, спину. Последними сдались руки и кончики пальцев.

Осталось только сердце. Оно билось медленно.

Я чувствовала его как последний бастион.

Очень хотелось провалиться в долгий белый сон. Но что-то мешало. Я не могла заснуть. И грезила наяву. Мое сердечное зрение обострилось. Я видела коридор подвала с прохаживающимся конвоиром. В других холодильниках сидели еще восемь человек. Им было очень плохо. Потому что они сопротивлялись холоду. Двое из них непрерывно выли. Трое приплясывали из последних сил. Остальные лежали на полу в эмбриональных позах.

Время перестало существовать.

Был только холод. Вокруг моего сердца.

Иногда дверь отворялась. И усатый конвоир что-то спрашивал. Я открывала глаза, смотрела на него. И снова закрывала.

Однажды он поставил рядом со мной кружку с кипятком. И положил кусок хлеба. Из кружки шел пар. Потом он перестал идти.

Узники в камерах менялись: мясные машины не выдерживали холода. И признавались во всем, чего от них требовали следователи. Их выносили из камер как мороженых кур.

В холодильники загоняли новых, они приплясывали и выли.

Мое сердце билось ровно. Оно было само по себе. Но чтобы не остановиться, ему нужна была работа.

И я помогала ему работать.

Я непрерывно смотрела сердцем во все стороны: иней, железная стена, коридор, камеры, стены, крысы на помойке, улица, троллейбус, мясные машины, едущие на работу и с работы, карманник, вытаскивающий кошелек у старухи, пьяный, падающий на тротуар, шпана в подворотне с гитарой, пожар на заводе, выпускающем утюги, заседание парткома автодорожного института, половые акты в женском общежитии, раздавленная трамваем собака, молодожены, выходящие из загса, очередь за вермишелью, футбольный матч, гуляющая в парке молодежь, хирург, зашивающий теплую кожу, ограбление продуктовой палатки, стая голубей, кондуктор, жующий бутерброд с копченой колбасой, инвалиды на вокзале, улица, железная стена, иней.

Вокруг меня со всех сторон окружал город.

Город мясных машин.

И в этом мертвом месиве красными угольками горели сердца НАШИХ:

Ха.

Адр.

Шро.

Зу.

Мир.

Па.

Уми.

Все те, кто остался в Москве.

Я видела их. И говорила с ними. О Царстве Света.

Вошел Шереденко.

Он говорил и кричал. Его каблуки топали по мерзлому полу. Он тряс бумагами. И сморкался. А я смотрела на его мертвое сердце. Оно работало как насос. Перекачивало мертвую кровь. Которая двигала мертвое тело следователя Шереденко.

Я закрыла глаза. И он исчез.

Потом я снова увидела НАШИХ. Их сердца светились. И плыли вокруг меня. Их становилось все больше. Я дотягивалась до новых и новых, до совсем далеких. И наконец, я увидела сердца ВСЕХ НАШИХ на этой угрюмой планете. Мой квадратный холодильник парил в пространстве. А вокруг созвездиями плыли сердца. Всего их было 459. Так мало! Зато они светили мне и говорили со мной на НАШЕМ языке.

И я была счастлива.

Мне больно прижгли щеки.

Я очнулась. Больничная палата. Потолок с шестью плафонами. Сестра прикладывала мне что-то к лицу. Полотенце, смоченное горячей водой. Запах спирта. След от укола на локтевом сгибе.

Бесшумно вошел какой-то полковник. Сестра и полотенце исчезли.

Скрипнул стул. И сапог.

— Как вы себя чувствуете?

Я закрыла глаза. Видеть мир сердцем мне было приятнее.

— Вы можете говорить?

— О чем? — с трудом произнесла я. — О том, что вы боитесь утонуть? Вы же дважды тонули, правда?

— Откуда вы знаете? — неловко усмехнулся он.

— Первый раз в Урале. Вы поплыли с тремя мальчиками, отстали, и у моста попали в водоворот. Вас спас какой-то военный. Он тянул вас за руку и повторял: «Держись, залупа конская, держись, залупа конская...» А второй раз вы тонули в Черном море. Вы нырнули с пирса. И поплыли к берегу, как обычно. Вы никогда не плыли в море, от берега. Но вслед за вами нырнула бездомная собака, любимица пляжа. Она почувствовала, что вы боитесь утонуть, и с лаем поплыла рядом, стараясь помочь. Это вызвало у вас панику. Вы замолотили руками по воде, рванулись к берегу. Собака лаяла и плыла рядом. Страх парализовал вас. Вы были уверены, что она хочет утопить вас. И вы стали захлебываться. Вы видели свою семью — жену в шезлонге и дочь с мячом. Они были совсем рядом. Вы глотали соленую воду, пускали пузыри. И вдруг коснулись ногами дна. И встали. Тяжело дыша и кашляя, вы заорали на собаку: «Пошла вон, тварь!» И плескали на нее водой. Она вышла на берег, отряхнулась и побежала к палатке, где однорукий Ашот жарил шашлыки. А вы стояли по пояс в воде и плевались.

Он одеревенел. В зеленовато-серых глазах его стоял ужас. Он сглотнул. Вдохнул. И выдохнул:

— Вам надо...

— Что?

— Поесть.

И быстро вышел.

А я впервые вспомнила про еду. В камере и в больнице мне совали миски с чем-то серо-коричневым. Но я не ела. Я привыкла есть только фрукты и овощи. Хлеб я не ела с сорок третьего года.

Хлеб — это издевательство над зерном.

Что может быть хуже хлеба? Только мясо.

Пожалуй, впервые за эти две недели я захотела есть. Позвала медсестру.

— Я не могу есть кашу и хлеб. Но я съела бы неразмолотое зерно. Есть оно у вас?

Она молча вышла, чтобы донести полковнику. Сквозь кирпичную толщу стен я видела, как он, сгорбленный и мрачный, снял телефонную трубку в своем кабинете:

— Зерна? Ну... и дайте, если просит. Только? Дайте овса.

Они принесли мне миску овса.

Я лежала и жевала.

Потом спала.

Ночью ко мне пришел полковник. Притворил за собой дверь, присел на краешек койки.

— Я не представился тогда, — тихо заговорил он.

— В этом нет необходимости. Вы — Лапицкий Виктор Николаевич.

— Я понял, я понял... — махнул он рукой. — Вы все знаете про меня. И... про всех, наверно.

Я смотрела на него. Он расстегнул ворот кителя, судорожно вздохнул и зашептал:

— Не бойтесь, здесь не подслушивают. Вы... вы можете сказать: меня арестуют или нет?

— Не знаю, — честно ответила я.

Он помолчал, потом скосил глаза в сторону и быстро зашептал:

— Я уже восемь суток не спал. Восемь! Не могу заснуть. С барбиталом засыпаю на час и вскакиваю, как сумасшедший. У нас большие перемены. Идут аресты. Метут всех, кто работал с Берией и Абакумовым. А кто с ними не работал? Вы же тоже работали.

— Я работала на нас.

— Двое моих друзей из третьего отдела арестованы. Масленников покончил с собой. Масленников! Понимаете? Метет хрущевская метла... М-да...

Я молчала. Сердце знало, чего он хочет. Он вспотел:

— Я пережил две чистки — в 37-м и в 48-м. Чудом уцелел, не попал под колесо. Переживать еще одну у меня просто сил нет. Знаете, я не спал восемь суток. Восемь!

— Вы уже говорили.

— Да, да.

— Чего вы хотите от меня?

— Я... я хочу... я знаю — вы реальный разведчик. Реальный агент. Кого — не знаю. Думаю — американцев. Но — реальный, настоящий разведчик! Не те липовые, которых сотнями пекут наши костоломы, чтобы сдать дело. Я предлагаю вам договор: я вывожу вас отсюда, а вы помогаете мне уйти за границу.

— Я согласна, — быстро ответила я.

Он был удивлен. Вытерев пот со лба, он зашептал:

— Нет, вы поймите, это не дешевая провокация и не... не бред невыспавшегося чекиста. Я реально предлагаю вам это.

— Понятно. Я же сказала — согласна.

Лапицкий глянул пристально. В лихорадочных глазах его появился смысл.

— Я был уверен! — прошептал он с восторгом. — Не знаю... не понимаю — почему, но я был уверен!

Я посмотрела в потолок:

— Я тоже была уверена, что выйду отсюда.

И это была правда.

Полковник Лапицкий вывел меня из следственного изолятора в Лефортово 18 августа 1953 года.

Шел мелкий дождь. На служебной машине полковника мы доехали до Казанского вокзала, где он ее навсегда бросил. Потом сели на электричку и поехали в подмосковный поселок Быково. Там на даче родственников сестры Юс жили Шро и Зу.

Они встретили меня восторженно, но не как умершую и воскресшую: их сердца знали, что я жива.

Задушив полковника Лапицкого, мы на двое суток предались сердечному общению. Мое истосковавшееся сердце неистовствовало. Я пила и пила своих братьев. До изнеможения.

Закопав ночью труп Лапицкого, мы утром покинули Москву.

Через трое суток в Красноярске на вокзале нас встречали Ауб, Ном и Рэ. Всех их мы с Адр вернули к жизни в подвале Большого Дома.

Так я оказалась в Сибири.

Темным декабрьским утром мое сердце дважды содрогнулось от боли: в далекой Москве расстреляли Ха и Адр. Мясные машины навсегда остановили их горячие и сильные сердца.

И мы не смогли помешать этому.

Прошло шесть лет.

Я вернулась в Москву.

Трое братьев умерли своей смертью. Умерла и старая Юс. Свет Изначальный, сиявший в них, воплотился в другие тела, только появившиеся на земле. И нам предстояло найти их заново.

Лагерь по добыче ЛЬДА распустили. Профессоров, обосновавших важность изучения «тунгусского ледяного феномена», посмертно окрестили лжеучеными, секретный проект «Лед» был ликвидирован. Ликвидировали и «шарашку», где изготовляли ледяные молоты.

Тем не менее братство крепло и росло. Запасов льда, добытого еще в сталинские времена, хватало на все. В 1959-м мы были благодарны зекам лагеря № 312/500. Своими кирками они заложили необходимую ледяную базу. Кубометры льда спали в холодильниках и подземных хранилищах, ожидая своего часа. Часть льда уходила за границу по старым каналам МГБ. Из оставшегося льда мы делали ледяные молоты.

Их пускали в дело редко, так как поиск НАШИХ сузился. Он стал более локальным. Теперь, без поддержки МГБ, мы искали своих осторожно, тщательно готовясь к простукиванию. Вокзалы, кинотеатры, рестораны, концертные залы и магазины были главными местами нашего поиска. Русых людей с голубыми глазами выслеживали, похищали и простукивали. Но больше всего нам везло почему-то в библиотеках. Там всегда сидели тысячи мясных машин и занимались молчаливым безумием: внимательно перелистывали бумажные листы, покрытые буквами. Они получали от этого особое, ни с чем не сравнимое удовольствие. Толстые потертые книги были написаны давно умершими мясными машинами, портреты которых торжественно висели на стенах библиотек. Книг были миллионы. Их непрерывно размножали, поддерживая коллективное безумие, чтобы миллионы мертвецов благоговейно склонились над листами мертвой бумаги. После чтения они становились еще мертвее. Но среди этих оцепеневших фигур были и наши. В громадной Библиотеке имени Ленина мы нашли восьмерых. В Библиотеке иностранной литературы — троих. В Исторической — четверых.

Братство росло.

К зиме 1959-го в России нас было уже 118.

Наступили бурные шестидесятые.

Время потекло быстрее.

Появились новые возможности, открылись перспективы.

Наши стали продвигаться по службе, занимать ответственные посты. Братство снова проникало в советскую элиту, но теперь снизу. У нас появились три новых брата в Совете Министров и один в ЦК КПСС. Сестра Чбе стала министром культуры Латвии, братья Энт и Бо заняли руководящие посты в Министерстве внешней торговли, сестра Уг вышла замуж за командующего войсками ПВО, брат Не стал директором Малого театра.

И самое главное — братья Ауб, Ном и Мир организовали в Сибири научное общество по изучению ФТМ (феномена тунгусского метеорита). Оно было поддержано в Академии наук и существовало на государственные деньги. Почти ежегодно к месту падения снаряжались экспедиции.

И ледяные глыбы снова потекли в Москву.

Мы работали.

В семидесятые могущество братства усилилось.

Обретенный брат Леч стал директором СЭВ. Самое поразительное, что его дочь и внук тоже оказались нашими. Это был первый случай, когда семья была живой. Леч, Март и Борк стали оплотом братства в советской номенклатуре. СЭВ заработал на нас. Благодаря Леч мы установили тесные контакты с нашими в Восточной Европе. Мы стали поставлять им лед напрямую, минуя сложно законспирированные каналы, созданные Ха еще при Сталине.

Я заняла небольшую руководящую должность в СЭВ.

Это позволило мне часто выезжать в соцстраны. Я увидела лица наших европейских братьев. Я познала их сердца. Говоря на разных земных языках, мы прекрасно понимали друг друга.

Мы знали, ЧТО делать и КАК.

Братство росло.

В 1980-м в России нас стало 718.

А в мире — 2405.

Восьмидесятые принесли много хлопот и неприятностей.

Умер Брежнев. И началось традиционное для России перераспределение власти. Четверо наших потеряли большие посты в ЦК КПСС и в Совмине. Трое из Госплана были понижены в должности. Брат Ёт, видный функционер ВЦСПС, был исключен из партии «за протекционизм» (он слишком активно продвигал наших в руководство профсоюзами). Двое братьев из Внешторга попали под кампанию борьбы с коррупцией и были осуждены на длительные сроки. Сестры Фэд и Ку потеряли посты в ЦК комсомола за «аморальное поведение» (их застали за сердечным разговором). А Шро, мой верный и решительный, был осужден за нанесение тяжких телесных повреждений (один из простукиваемых вырвался, убежал и донес).

Но Леч уцелел.

И двое наших, Уы и Им, стали полковниками КГБ.

Лед добывали и экспортировали в 28 стран.

И ледяные молоты стучали в сердца.

Умерли Андропов и Черненко.

Пришел Горбачев.

Началась эпоха Гласности и Перестройки.

СССР стал разваливаться. Был упразднен СЭВ. И почти сразу умер Леч. Это была большая потеря для нас. Наши сердца горячо простились с великим Леч. Для братства он сделал очень много.

Партия все больше и больше теряла власть в стране. В верхних эшелонах власти началась паника: советская номенклатура чувствовала в надвигающейся демократизации смертельную опасность, но сделать ничего не могла.

Возникло частное предпринимательство. Наиболее умные представители номенклатуры стали переходить в бизнес. Пользуясь старыми связями, они быстро делали деньги.

НАШИ тоже быстро сориентировались. Было решено создавать торговые фирмы, банки и акционерные общества.

В августе 1991-го рухнул СССР.

По иронии судьбы в тот день мы с тремя братьями оказались на Лубянской площади и наблюдали за сносом памятника Дзержинскому. Когда его обвязали стальными тросами и подняли в воздух, я вспомнила арест, мою камеру-холодильник, допросы, янтарных змей, злые лица и мертвые сердца следователей.

Демонтажем памятника руководил белобрысый парень в тельняшке и танкистском шлеме. У него были голубые глаза. Мы познакомились, а через пару часов в специально оборудованном подвале мы простучали Сергея. И сердце его назвало истинное имя: Дор.

Так Дзержинский помог нам найти брата.

Понеслись стремительные девяностые.

Началась веселая и страшная эпоха Ельцина.

Для братства настало золотое время. Мы добились того, о чем мечтали: прочно вошли во власть, создали мощные финансовые структуры, основали ряд совместных предприятий.

Но главным успехом братства стало проникновение наших в высшие властные структуры.

Брат Уф, обретенный в конце семидесятых в Ленинграде, за два года сумел сделать фантастическую карьеру: от доцента инженерно-экономического института до вице-премьера в российском правительстве. Он руководил экономическими реформами и приватизацией государственной собственности. Продажа сотен заводов и фабрик шла через руки Уф. Практически в первой половине 90-х он был хозяином недвижимости России.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: