Сделай Сам Свою Работу на 5

Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7. 5 глава





Боренбойм резко встал. Поднял пиджак с пола. Пошел в прихожую:

— Дай мне рублей на такси.

Савва тяжело приподнялся. Двинулся за ним.

— Слушай, Борь, — он положил тяжелую руку на худое плечо Боренбойма, — я тебе очень советую...

— Дай мне рублей на такси! — перебил его Боренбойм.

— Борь. Хочешь, я Мишкарику позвоню, в ФСБ? Они тебе точно чего-то скажут...

— Дай мне рублей на такси!

Савва вздохнул. Скрылся в темных комнатах.

Боренбойм надел пиджак, ударил ребром ладони по стене. Сжал кулаки. Со свистом выдохнул.

Вернулся Савва с пачкой сотенных купюр.

— Надень мое пальто. Тебе же холодно так будет.

Боренбойм вытянул из пачки две сотни. Вынул из кармана две смятые в комок стодолларовые купюры, с силой вложил в Саввину ладонь:

— Thanks a lot, honey child.

Открыл дверь. Вышел.

Крысиное сердце

4.00.
Тверская улица, д. 6.

Боренбойм отпер дверь своей квартиры. Вошел. Включил свет.

Зазвучала музыка. И привычно запел Леонард Коэн.

Боренбойм стоял возле приоткрытой двери.

Смотрел в квартиру. Все было по-прежнему.

Он закрыл дверь. Прошел по комнатам. Заглянул в ванную. На кухню.

Никого.

В японской гостиной на низком столе лежали: портфель, мобильный, зажигалка.



Он посмотрел на стену. Все три свитка висели на прежних местах. Он подошел. Сдвинул левый свиток. Дыра от вбитого костыля была тщательно заделана. Влажная водоэмульсионная краска еще не высохла. Вторая дыра под другим свитком была заделана так же.

— Ну, бля... — покачал головой Боренбойм. — Безотходное производство. Фирма веников не вяжет.

Усмехнулся.

Открыл портфель. Полистал бумаги: все на месте. Достал трубку. Набил табаком. Закурил. Подошел к полукруглому аквариуму. Свистнул. Рыбки оживились. Всплыли к поверхности.

Он вынул из ниши в стене китайскую чашку с крышкой. Открыл. В чашке был корм для рыбок. Он стал сыпать корм в аквариум:

— Голодающие мои...

Рыбки жадно хватали корм.

Боренбойм закрыл чашку. Поставил в нишу.

Выключил музыку. Вынул из японского шкафчика бутылку виски «Famous Grouse». Налил полстакана. Отпил. Сел. Взял мобильный. Положил на стол. Встал. Пошел на кухню. Открыл холодильник.

Он был пуст. Только на второй полке стояли четыре одинаковые чаши с салатами. Закрытые прозрачной пленкой.



Он взял чашу со свекольным салатом. Поставил на стол. Достал ложку. Сел. Стал жадно есть салат.

Съел весь.

Поставил пустую чашу в мойку. Вытер губы салфеткой.

Вернулся в японскую комнату. Взял телефонную трубку. Набрал номер. Махнул рукой:

— Shutta fuck up!

Кинул трубку на стол. Налил еще виски. Выпил. Выбил погасшую трубку. Стал набивать табаком. Бросил. Встал. Подошел к аквариуму.

Смотрел на рыб.

— Darling, stop confusing me with your wishful thinking... — пропел он.

Вздохнул. Печально скривил тонкие губы. Щелкнул по толстому стеклу.

Рыбки метнулись к нему.

Он прошел в ванную. Пустил воду. Поставил стакан с виски на край ванны. Разделся. Посмотрел на себя в зеркало. Потрогал синяк на груди.

— Говори, сердце... говори, митральный клапан... Козлы!

Устало рассмеялся.

Залез в ванну.

Допил виски.

Закрыл воду.

Откинул голову на холодную впадину подголовника.

Облегченно вздохнул.

Заснул.

Ему приснился сон: он подросток, на даче отчима в Сосенках, стоит у калитки и смотрит на улицу. По улице к нему приближаются Витька, Карась и Гера. Они должны вместе пойти на Саларевскую свалку. Ребята подходят. У них в руках палки для ворошения помойки. Он берет свою палку, стоящую у забора, выходит на улицу. Они быстро и весело идут по улице. Раннее утро, середина лета, сухая нежаркая погода. Ему очень приятно и легко идти. Они доходят до свалки. Она огромная, до самого горизонта.

— Будем ворошить с юга на север, — говорит Карась. — Там турбины лежат.

Они ворошат помойку. Боренбойм проваливается по пояс. Потом еще ниже. Там подземелье. Нестерпимая вонь. Тяжкий и липкий мусор колышется, как болото. Боренбойм кричит от страха.



— Не бзди! — хохоча, ловит его за ноги Гера.

— Это положительные катакомбы, — объясняет Витька. — Тут живут родители ускорителей.

По катакомбам ходят люди, двигаются причудливые машины.

«Надо найти компьютерное тесто, тогда я дома сделаю сапоги перемещения для супермощных тепловозов», — думает Боренбойм, вороша мусор.

В мусоре мелькают всевозможные предметы. Вдруг Карась с Герой проламывают палками стену. Из проема несется угрюмый гул. «Это турбины», — понимает Боренбойм. Он заглядывает в проем и видит громадную пещеру, посередине которой высятся голубоватые турбины. Они угрюмо ревут, дым стелется от них. Он ест глаза.

— Валим отсюда, пока не сплющили! — советует Витька.

Они бегут по извилистому ходу, увязая в липком, хлюпающем мусоре. Боренбойм натыкается на кусок компьютерного теста. Серебристо-сиреневое, оно пахнет бензином и сиренью. Он вытягивает тесто из груды мусора.

— Ты его слепи по форме, а то распаяется! — говорит Карась.

Вдруг из компьютерного теста выпрыгивает крыса.

— Сука, она программу сожрала! — орет Витька.

Витька, Гера и Карась начинают бить крысу палками. Серое тело ее сотрясается от ударов, она жалобно пищит. Боренбойм смотрит на крысу. Он чувствует ее трепещущее сердце. Это нежнейший комочек, от которого по всему миру идут волны тончайших вибраций, прекрасные волны любви. И что самое замечательное — они никак не связаны с агонией и ужасом погибающей крысы, они — сами по себе. Они пронизывают тело Боренбойма. Его сердце сжимается от сильнейшего приступа умиления, радости и счастья. Он расталкивает ребят, поднимает окровавленную крысу. Он рыдает, склоняется над ней. Влажные крысиные глазки закрываются. Сердце ее трепещет, посылая последние прощальные волны любви. Боренбойм ловит их своим сердцем. Ему понятен язык сердец. Он непереводим. Он прекрасен. Боренбойм рыдает от счастья и жалости. Крысиное сердце содрогается в последний раз. И останавливается: НАВСЕГДА! Ужас потери этого маленького сердца охватывает Боренбойма. Он прижимает окровавленное тельце к груди. Он рыдает в голос, как в детстве. Рыдает долго и беспомощно.

Боренбойм проснулся.

Голое тело его вздрагивало в воде. Слезы обильно текли по щекам. Он с трудом поднял голову. Сморщился: грудь и шея болели еще сильнее. Сел в остывшей воде. Вытер слезы. Вздохнул. Глянул на часы: он спал 1 час 21 минуту.

— О-ля-ля... — Он тяжело вылез из ванны. Снял со змееобразной сушилки полотенце. Вытерся. Повесил полотенце на место. Повернулся к зеркалу. Приблизился. Заглянул в свои голубые глаза. Черные зрачки напомнили ему влажные крысиные глазки.

— Компьютерное тесто ела... — пробормотал он. Всхлипнул: — Ела... ела и ела... сволочи...

Лицо его исказилось судорогой. И слезы хлынули из глаз.

 

Вдребезги

00.44.
Клуб «Точка».

Заканчивался концерт группы «Ленинград». Вокалист Шнур пропел:

 

В черном-черном городе черными ночами
Неотложки черные с черными врачами
Едут и смеются, песенки поют.
Люди в черном городе, словно мухи, мрут!
А мне все по хуй...

 

Шнур направил микрофон в зал. Там стояли и танцевали сотни три молодых людей. Зал закричал:

— ...Я сделан из мяса!!!

Все запрыгали и запели.

Лапин прыгал и пел со всеми. Рядом прыгала и пела Илона: 17 лет, высокая, худая, с живым смешливым лицом, кожаные брюки, ботинки на платформе, белая кофта.

— Прощай, «Точка»! — выкрикнул Шнур. Зал засвистел.

— Чума, правда? — Илона толкнула Лапина кулаком в бок.

— Пошли бухалова возьмем, пока все не набежали! — закричал он ей в ухо.

— Давай.

Они подошли к стойке.

— Бутылку шампанского, — протянул Лапин деньги.

Бармен открыл бутылку, протянул вместе с фужерами.

— Двинем туда, в угол! — потянула Илона Лапина.

В углу край грубого деревянного стола был свободен. Они сели за стол. Лапин стал разливать шампанское в фужеры. Рядом сидели двое парней и девушка.

— Ну, что, мастер? — Илона подняла бокал. — За что?

— Давай... за встречу. — Лапин чокнулся.

— Может, за Шнура?

— Давай за Шнура.

Выпили.

— А ты их в первый раз слушал? — Илона закурила.

— Живьем — да.

— В записи — не то. Нет кайфа такого. Вау! — Она взвыла. — Чума, ну чума! Фу... Сейчас бы косяка забить.

— Хочется? — опустошил свой бокал Лапин.

— Ага. Я всегда, когда прикалываюсь, травы хочу.

— А тут... нельзя достать? — оглянулся Лапин.

— Я тут всего второй раз. Никого не знаю.

— А я первый.

— Правда? Ты по-деловому на «Ленинград», да?

— Ага. Узнал случайно, что они тут зажигают. И приехал.

Лапин закурил.

— Ничего место, а? — осматривалась Илона. Быстро хмелела.

— Большой зал, — потер грудь Лапин.

— По-крутому, а? Блин, как покурить хочу! Слушай, ты при бабках?

— Вроде.

— Давай в одно место поедем. Там всегда есть. Много чего. Только это не близко.

— Где?

— В Сокольниках.

— А чего там?

— Там просто хата съемная. И друзья живут.

— Ну, чо, поехали.

— До свиданья, наш плюшевый Мишка!

Илона встала, потянулась. Лапин взял ополовиненную бутылку. Они двинулись к выходу через танцующую толпу.

В гардеробе получили одежду. Вышли в полутемный проход с грубыми стенами из сваренных стальных кусков. Здесь маячили редкие фигуры.

— Уаах! Холодно... — Илона поежилась. Пошла вперед.

Лапин обнял ее. Грубо и неловко притянул к себе.

— Нежности? — спросила Илона.

Лапин стал целовать ее тонкие холодные губы. Она ответила. Свободной рукой он сжал ее грудь. Бутылка выскользнула из другой руки. Разбилась возле их ног.

— Блин... — вздрогнул Лапин.

— Ауч! — посмотрела вниз Илона.

Лапин рассмеялся:

— Стекло во множественном числе... а по-русски — вдребезги.

— Гуляем? — спросил какой-то парень. Сидел на корточках у стены. Курил.

— Давай новую возьмем? — дохнул ей в ухо Лапин.

— Хватит! — Илона с силой наступила темно-синей платформой на осколки. Осколки хрустнули.

Она взяла Лапина за руку. Потянула к выходу из прохода:

— Шампанское — штука хорошая. Но там будет круче.

Лапин задержал ее:

— Подожди...

— Чего? — остановилась она.

Он обнял ее. Замер, прижавшись. Они постояли минуту.

— Холодно, — тихо усмехнулась Илона.

— Подожди... — Голос Лапина задрожал.

Она замолчала. Лапин прижался к ней и вздрагивал.

— Ты чего? — Она слизнула языком слезу с его щеки.

— Так... — прошептал он.

— Чего, кумарит, что ли?

Он отрицательно покачал головой. Шмыгнул носом:

— Просто... как-то херово.

— Тогда поехали. — Она решительно взяла его за руку.

Любка

23.59.
Квартира Андрея. Кутузовский проспект, д. 17.

Спальня со светло-сиреневыми стенами. Широкая низкая кровать. Приглушенная музыка. Полумрак.

Голая Николаева сидела на голом Андрее. Ритмично покачивалась. Грудина у Николаевой была перевязана шелковым платком. Но обе груди были свободны. Андрей курил: 52 года, полный, толстолицый, с залысинами, с волосатой грудью, татуированным плечом и короткими пухлыми пальцами.

— Не спеши, не спеши... — пробормотал Андрей.

— Хозяин барин. — Николаева стала двигаться медленней.

— Грудь у тебя клевая.

— Нравится?

— Ты ничего с ней не делала?

— Нет, что ты. Все мое. О-о-о... сладкий хуище какой...

— Достает до кишок? — Он выпустил дым ей в грудь.

— Ох... еще бы... ой... Жаль, что сегодня в попку нельзя...

— Почему?

— Бо-бо.

— Геморрой?

— Да нет... ой... последствия... ой... аварии...

— Как же ты так приложилась? Под машину попасть... ой, бля... надо же умудриться... я дорогу когда перехожу, раза четыре оглянусь... ой, не спеши...

— О-о-о... класс... о-о-о... Андрюш... о-о-о... ай!

— Не спеши, говорю.

Николаева взяла себя за бедра. Опустила голову. Тряхнула волосами. Осторожно двинула задом. Потом еще. Еще.

Андрей сморщился:

— Ой, бля... уже... Алька, сука... я же говорил — не спеши! Щас брызнет! Нет! Сдави, сдави там! Блядь! Слезь! Ну, на хуй так вот делать по-подлому?

Николаева моментально спрыгнула с него. Схватила одной рукой его обтянутый презервативом член. Другой сильно нажала в промежуток между анусом и яйцами:

— Извини, Саш... то есть... Андрюш...

— Сильней, сильней дави!

Она нажала сильнее. Он застонал. Дернул головой.

— Теперь отвлеки, отвлеки, на хуй...

— Как, Андрюшенька?

— Ну, расскажи чего-нибудь...

— Чего?

— Ну, смешное чего-нибудь... давай, давай, давай...

— Анекдот?

— Что-нибудь... ой, бля... давай, давай...

— Я не помню анекдоты... — Николаева почесала бритый лобок. — А! Вот заебательский случай, мне Сула рассказывала. Ее мужик один в пятнадцать лет к себе домой привел, трахнуть хотел, а она не давала, типа — девственница, и все такое. Он возился с ней в постели, возился, хуй аж дымится, ну там часа два, а она все ноги не разводит. Потом он говорит: давай в попку тебя трахну. Ну, давай. Подставила ему. Он как ввел, так сразу и кончил — терпеть уже сил нет. А спермы там — до хуя! Как полилась внутрь, как будто клизму сделали. Он отвалился. А Сула, представляешь, сразу встала, присела и на персидский ковер ему насрала! Пока он еблом щелкал, оделась и — деру!

— Ой, бля... Аль, давай... я все равно не могу...

— Щас, милый, — она села на него. Ввела член во влагалище. Стала быстро двигаться. Взяла рукой яйца.

— Да... да... вот... — забормотал Андрей. Замер. Сжал кулаки. Выкрикнул. Стал бить Николаеву кулаками по бокам: — Да! Да! Да!

Она закрывалась руками. Двигалась. Взвизгивала.

Андрей перестал бить. Руки его бессильно упали на кровать.

— Ой, бля... — Он потянулся к пепельнице. Взял недокуренную сигарету.

— Как? — Николаева облизала его розовый волосатый сосок.

— Ой... — Он затянулся. — Аж искры из глаз...

— Ты такой классный... — она гладила его плечи, — такой кругленький... как Винни-Пух. А член — ваще. Я сразу кончаю.

Он усмехнулся:

— Не пизди. Налей вина.

— Силь ву пле. — Она протянула руку. Вынула из стеклянного ведерка со льдом бутылку белого вина «Pinot Grigio». Налила в бокалы.

Андрей взял бокал. Приподнял потную голову. Опустошил бокал. Откинулся на кровать:

— Ой, бля... клевая ты телка...

— Приятно слышать.

Он посмотрел в пустую пачку из-под сигарет:

— Сходи на кухню, там сигареты на полке.

— Где?

— Рядом с вытяжкой. Полка там стеклянная.

— Андрюш, можно, я сперва в душ?

— Давай. Я сам схожу.

Николаева встала. Зажала ладонью влагалище. Побежала в ванную. В ванной встала под душ. Пустила воду. Быстро окатилась. Долго мыла влагалище. Выключила воду. Крикнула:

— Петь! Тьфу... Андрюш! А можно, я ванну приму?

— Можно... — донеслось из спальни.

Николаева села в холодную ванну. Пустила воду. Взяла с полочки шампунь. Выдавила в струю. Сразу поползла пена. Николаева запела. Вода дошла до подмышек. Николаева выключила воду. Подтянула к себе колени. Заснула.

Ей приснилась Любка Кобзева, которую зарезали в мотеле «Солнечный». Они с ней на кухне той самой квартиры на Сретенке, которую Любка снимала пополам с Козой-Дерезой. Николаева сидит у окна и курит. За окном зима, идет снег. На кухне холодно. Николаева одета по-летнему легко, но в высоких серых валенках. А Любка — босая и в синем халате. Она суетится у плиты и готовит свои любимые манты.

— Все-таки какая я дуреха, — бормочет она, разминая тесто. — Дала себя зарезать! Надо же...

— Больно было? — спрашивает Николаева.

— Да нет, не очень. Просто страшно, когда этот козел на меня попер с ножом. Я прямо вся оцепенела. Надо было в окно прыгать, а я, дура, смотрю на него. Он — раз мне, сначала в живот, я даже не заметила, а потом в шею... и сразу — кровища, кровища... слушай, Аль, куда я перец поставила?

Николаева смотрит на стол. Все предметы видны очень хорошо: две тарелки, две вилки, нож с расколотой ручкой, терка, солонка, скалка, мука в пакете, девять кругляшков из теста. Но перечницы нет.

— Так всегда, когда надо что-то — запропастится и все... — ищет везде Любка. Наклоняется. Заглядывает под стол.

Николаева видит в распахивающемся вороте ее халата грубо зашитый продольный разрез от шеи до лобка.

— Вон он... — замечает Любка.

Николаева видит перечницу под столом. Наклоняется, берет, передает Любке. И вдруг очень остро ощущает, что в груди Любки НЕ БЬЕТСЯ СЕРДЦЕ. Любка говорит, бормочет, двигается, но сердце ее неподвижно. Оно стоит, как сломанный будильник. Николаеву охватывает ужасная скорбь. Но не от мертвой Любки, а от этого остановившегося сердца. Ей ужасно жалко, что сердце Любки мертво и НИКОГДА больше не будет биться. Она понимает, что сейчас разрыдается.

— Люб... а ты... лук в фарш кладешь? — с трудом произносит она, приподнимаясь.

— На хер он нужен, когда чеснок есть? — Любка внимательно смотрит на нее мертвыми глазами.

Николаева начинает всхлипывать.

— Чего ты? — спрашивает Любка.

— Ссать хочу, — лепечет непослушными губами Николаева.

— Ссы здесь, — с улыбкой говорит Любка.

Рыдания обваливаются на Николаеву. Она рыдает о ВЕЛИЧАЙШЕЙ ПОТЕРЕ.

— Люб... ка... Люб... ка... — вырывается из ее губ.

Она хватает Любку, прижимает к своей груди. Любка отводит холодные, испачканные мукой и тестом руки:

— Чего ты?

Ледяная грудь Любки БЕССЕРДЕЧНА. Николаева рыдает. Она понимает, что это уже НИКОГДА не исправить. Она слышит удары своего сердца. Оно живое, теплое и УЖАСНО дорогое. Ей от этого еще больней и горше. Она вдруг понимает, как ПРОСТО быть мертвым. Ужас и скорбь переполняют ее. Горячая моча струится по ногам.

Николаева проснулась.

Лицо ее было в слезах. Тушь ресниц потекла.

Рядом с ванной стоял Андрей в красно-белом махровом халате.

— Ты чего? — недовольно спросил он.

— А? — всхлипнула она. И снова разрыдалась.

— Чего случилось? — сонно нахмурился он.

— Мне... это... — всхлипывала она, — подружка приснилась... она... ее... убили полгода назад...

— Кто?

— Да... какие-то торгаши с рынка... азера какие-то...

— Ааа... — почесал он грудь. — Слушай, я спать хочу. У меня завтра стрелка важная. Деньги в кухне на столе.

Он вышел.

Николаева вытерла слезы. Вылезла из ванны. Глянула в зеркало:

— Господи...

Долго умывалась. Вытерлась. Завернулась в большое полотенце. Вышла из ванной.

В квартире был полумрак. Из спальни раздался храп Андрея.

Николаева на цыпочках прошла в спальню. Нашла свои вещи. Прошла на кухню. Здесь горела только лампа в вытяжке над плитой. На столе лежали двести долларов.

Николаева оделась. Убрала деньги в кошелек. Выпила стакан яблочного сока. Вышла в прихожую. Надела плащ. Вышла из квартиры. Осторожно захлопнула за собой дверь.

 

 

Верхняя губа

2.02.
Съемная квартира Комара и Вики. Олений вал, д. 1.

— Кулаком поработай слегка. — Комар перетянул предплечье Лапина жгутом.

— Чего ему работать — и так все на виду, — усмехнулась Вика. — Мне б такие веняки!

— Комар, сука, меня первой вмазал бы! — зло смотрела Илона.

— Гостю — первый квадрат, ёптеть. Тем более — он банкует... — Комар попал иглой в вену. — Бля, сто лет не видал незапоротых канатов.

— Илон, а ты чо, правда на «Ленинграде» была? — спросила Вика.

— Ага... — Илона смотрела на руку Лапина.

— Угарно?

— Ага.

— А чего они давали? Старое?

— Старое! Старое! Старое!.. — зло затрясла кистями Илона.

Комар потянул поршень на себя: 27 лет, бритоголовый, большеухий, худой, сутулый, длиннорукий, с сильно заострившимися чертами лица, в рваной синей майке и широких черных штанах.

В шприце показалась кровь. Комар дернул конец завязанного жгута. И плавно ввел содержимое шприца в вену Лапину:

— Дома.

Вика протянула кусочек ваты: 18 лет, смуглая, маленькая, пухловатая, длинноволосая, фиолетовые брюки из полиэстера, голубая водолазка.

Лапин прижал вату к вене. Согнул руку в локте. Откинулся на замызганную подушку:

— Ой, бля...

— Ну? — улыбнулся Комар.

— Да... — с трудом разлепил губы Лапин и улыбнулся. Смотрел в потолок с ржавыми потеками.

— Комар, сука, ты вмажешь меня, наконец?! — вскрикнула Илона.

— Нет проблем, мадам. — Комар распечатал новый шприц.

Вика высыпала в столовую ложку белый порошок из пакетика, добавила воды, вскипятила ложку над свечой. Комар набрал из ложки в шприц полупрозрачной жидкости.

Илона сама перетянула себе жгутом предплечье. Села напротив Комара. Протянула руку. На сгибе виднелись редкие следы от инъекций.

— Илон, так я не поняла, они все старое давали? — закурила Вика.

— Не, не только... — раздраженно сжимала и разжимала кулак Илона.

— «Вот будет лето, поедем на дачу. Лопату в руку, хуячим, хуячим»? Да?

— Да, да, да... — зло бормотала Илона.

— А мне нравится у них: та-та-та... кто-то колется, я лично — бухаю, но могу ускориться.

Комар не торопясь нашел место:

— М-да, рыбка, хорошо, что ты не злоупотребляешь.

— Чо я, дура, что ли? — нервно усмехнулась Илона.

— Кто вас, женщин, разберет! — Игла вошла в вену.

Лапин улыбался. Потянулся. Повел плечами:

— Все-таки... это совсем другое...

— Чего другое? — спросила Вика. — Speedball? Конечно! Круче, чем простой герыч!

— Круче. Но не люблю, когда пиздят: speedball, speedball, а сами ни хуя не пробовали... Много у нас разных... ну... посредственных людей... бездарей...

— Почему? — довольно улыбнулась Вика.

— Потому что каждый мудак хочет быть умнее, чем он есть на самом деле. Умнее и авторитетнее. Все прутся от своего авторитета, только об этом и думают. Как будто главная задача человека на земле сводится только к достижению положения в обществе любой ценой, пусть даже ценой чужих страданий.

Вика переглянулась с Комаром.

— Да. Уж чего-чего, а страданий у нас — хоть жопой ешь... — Комар с улыбкой вводил дозу в вену Илоны.

— Ой... — Она закрыла глаза. Согнула руку в локте. Закашляла.

Вика протянула Комару исколотую руку:

— Тут есть еще местечко.

— Только в лоб не дыши.

— Прости, Ком.

Илона потянулась:

— Класс!

Она поцеловала Лапина. Он неуклюже обнял ее.

— Ком, только не спеши. — Вика смотрела на иглу.

— У меня зрачки широкие? — Илона склонилась над Лапиным.

— Да, — серьезно ответил он.

— Красивые? Какой цвет?

— Что-то... такое... знаешь... — в упор и внимательно смотрел потеющий Лапин, — это вот что... это есть такие шары... знаешь, китайские шары равновесия... их надо перекатывать в одной руке, они из разных драгоценных камней делаются, типа яшмы там, и когда такой шар... шар цинь или цань, кажется, цинь... вот... и один шар там лежит, то из него течет такая энергия, биоэнергия, и там еще электрические накопления, все это вместе... и еще энергия камня, мы же очень мало знаем про энергию камней, камни охуительно древние... но когда-то они были мягкими, как губка, а потом уже под действием времени окаменели и стали настоящими камнями, а в них накоплена такая невъебенная информация, что это как суперкатридж такой... там записано до хуй... то есть до хуя всего, про все... разные события, разные люди, все, что происходило, все есть в камнях... и компьютеров не надо, только умей пользоваться камнем, найди к нему подход... нормальный компетентный подход... и тогда все будет пиздец, человек станет властелином мира.

— У тебя верхняя губа классная. — Илона счастливо коснулась пальцем его губы.

Песок

12.09.
Склад торговой фирмы «Карго». Новоясеневский проспект, д. 2.

Большой полукруглый ангар, множество ящиков и упаковок с продуктами питания. На четырех упаковках с овощными консервами лежал метровый лист толстой фанеры. Вокруг листа на ящиках сидели и курили:

Володя Солома — 32 года, среднего роста, плотного телосложения, брюнет, хмурое, малоподвижное лицо с маленьким сломанным носом, короткая дубленка.

Дато — 52 года, пухлый, маленький, лысый, с круглым, всегда усмехающимся лицом, белый плащ нараспашку, белый свитер тонкой вязки, шелковая бежевая рубашка с высоким воротом, брюки белой кожи, золотые часы «Tissot», золотой браслет, золотой перстень с рубином.

Хмелев — 42 года, среднего роста, худощавый, шатен, лицо худое, узкое, спокойно-озабоченное, серо-стальная куртка, синяя тройка, белая рубашка, голубовато-красный галстук.

Зазвонил мобильный Хмелева.

— Да, — он приложил его к уху.

— Подъехали, — сообщил голос.

— Сколько?

— Шесть... семь человек на двух машинах.

— Значит, пропусти только Слепого и пару быков.

— Понял.

Дато кинул окурок на бетонный пол. Наступил лакированным черным ботинком:

— Они вдвоем не дотащат.

— Это их проблема, — пробормотал Хмелев.

— Чего, по-нормальному? — шмыгнул носом и встал Солома.

— По-нормальному, Вова, — шлепнул себя по пухлым коленям Дато.

Дверь отворилась. В ангар вошел Гасан Слепой: 43 года, маленький, щуплый, смуглый, лысоватый, горбоносый, в черном кожаном пальто. Вслед за ним с трудом вошли двое крепышей с увесистым металлическим кофром.

Дато встал. Шагнул навстречу Гасану. Они обнялись. Дважды коснулись щеками:

— Здравствуй, Дато.

— Здравствуй, дорогой.

Двое опустили кофр на пол.

— Ставьте сюда, — Дато показал маленькой пухлой рукой на фанеру.

Двое подняли кофр. Поднесли. Поставили. Фанера треснула. Но выдержала.

— Садись, дорогой, — кивнул Дато.

Солома придвинул к ногам Слепого ящик с макаронами.

— Дато, пусть все уйдут. — Слепой расстегнул пальто.

— Почему, дорогой?

— Есть базар.

— Это мои люди, Гасан. Ты же знаешь их.

— Я знаю их, Дато. Но пусть они уйдут.

Дато переглянулся с Хмелевым. Тот кивнул.

— Хорошо, дорогой. Сделаем, как ты хочешь. Идите, подышите.

Хмелев, Солома и те двое вышли. Гасан опустился на ящик. Устало потер щеки. Дато стоял молча.

— Я передумал, Дато, — проговорил Гасан.

— Не понял. Что ты передумал?

— Я не продаю.

— Почему?

Гасан сцепил замком руки. Тронул большими пальцами кончик острого горбатого носа:

— Так... не продаю. И все.

Дато усмехнулся сильнее обычного:

— Я не понимаю тебя, Гасан. Почему ты не продаешь? Цена не устраивает? Ты хочешь больше?

— Нет. Цена старая. Она меня всегда устраивала.

— Так в чем же дело?

— Ни в чем. Просто — не хочу.

Дато внимательно посмотрел на него:

— Что с тобой, брат? Ты что, заболел? Или у тебя проблемы?

— Я не заболел, братан. И проблем у меня нет. Но продукт я не продаю.

Дато помолчал. Достал золотой портсигар. Достал сигарету. Неторопливо закурил. Прошелся. Повернулся к Гасану:

— А зачем же ты принес продукт, если не хочешь продавать?

— Чтобы показать тебе, братан.

— Я видел его раньше. И не раз.

— А ты пасматри еще раз. Пасматри внимательно.

Гасан встал. Открыл замки на кофре. Откинул металлическую крышку. Под ней была белая пластмассовая крышка. Гасан потянул ее. Она открылась. Под ней находился холодильник. Он был полностью засыпан песком.

Дато на миг замер с сигаретой в губах.

— Теперь ты понимаешь, Дато, почему Гасан не хочет продавать тебе продукт?

Дато смотрел на песок:

— Теперь понимаю.

Гасан подошел к нему вплотную.

— У нас крысы завелись, братан. Жирные, блядь, крысы.

— Трактор знает? — спросил Дато.

— Нет пока. На хера ему знать?

Дато сунул руку в песок. Пошарил. Зачерпнул горсть. И с силой швырнул на пол:

— Басота!

— Но это точно не пильщики.

— А кто тогда? Твои?

— Моих я знаю. И они меня. Я руку отрежу.

— Руку... руку... — Дато гневно сплюнул. — Свои тоже крысятничают. Бляди! Басота! Гасан, ищи сам. Я к блондинам не поеду. Я деньги верну. И все.

— Погоди, братан.

— Чего годить? У тебя закосили, твоя проблема. Поедешь к ним сам на терку.

— Не пыли, братан. Это не моя проблема. Это наша проблема.

— Ни хуя! У тебя зацепили, а я при чем?

— При том, что крыса живет в твоем доме.

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.