Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7. 6 глава

— Чего? Какая, бля, крыса?

— Жирная. И спит у тебя. И хлеб твой ест.

Дато в упор посмотрел на него.

Гасан порылся по карманам. Достал круглую деревянную табакерку. Закрыл крышку холодильника. Открыл табакерку. В ней был кокаин. Он отсыпал кокаина на крышку. Достал костяную трубочку и пластиковую карту.

— Давай попылесосим, братан. Я уже третьи сутки не сплю.

— А что же тогда... крыса? У меня? Ты за базар отвечаешь?

— Отвечаю, Дато.

— И кто это?

— Не спеши.

— Чего, бля, не спеши? Кто это?

Гасан быстро растер кокаин картой. Отделил две толстые линии. Протянул Дато трубочку:

— Давай, братан.

Дато взял трубку. Наклонился. И быстро втянул ноздрей свою линию. Вернул трубку Гасану. Тот вставил ее в свой горбатый нос. Медленно втянул половину линии в одну ноздрю. Затем остаток — в другую.

— А как ты узнал? — шмыгал носом Дато. — Ты же с моими никогда не терся. Как ты узнал? У меня что, стукло сидит?

— У тебя нормальные пацаны, Дато.

— Ну, кто, ёптеть?!

— Погоди. — Гасан отделял еще две линии. — Давай добьем. И я скажу, как делать надо.

— Делать... делать... На! — Дато пнул картонный ящик. Из дыры посыпалась гречневая крупа.

Гасан втянул свою линию. Дато махнул рукой:

— Не хочу.

Гасан втянул вторую линию. Убрал табакерку с трубкой. Вытер нос платком.

— Значит, давай так сделаем. Это закроем. И ты понесешь к себе.

— На хера мне песок?

— А пусть твои думают, что все нормально.

— А бабки?

— Ты мне дашь кейс. А бабки вынешь.

— Ну?

— Ящик отвезешь к себе. А потом начнем охоту на крысу.

— Так ты знаешь или нет — кто?

Гасан приблизился. Шепнул ему на ухо.

— А лед у него?

— Нет.

— А где лед? У блондинов уже?

— Нет. Нет, Дато. Лед у тебя дома.

Дато в упор смотрел на него:

— Чего? Где?

— В морозилке.

— У меня?

— У тебя, у тебя, Дато.

— И кто это сделал?

— Твоя Наташа.

Bosch

21.00.
Квартира Дато. Малая Бронная, д. 7.

Просторная кухня. Белая мебель. Дорогая утварь. Позолоченная кастрюля с водой на огне.

На мраморном полу лежал связанный Апельсин: 29 лет, рыжеволосый, с массивным телом бывшего спортсмена.

В углу сидела Наташа: 26 лет, красивая, длинноногая, в разорванном розовом платье. Ее рука была прикована наручниками к батарее.

За столом сидели Дато и Гасан Слепой. Рядом стояли Лом и Пека: широкоплечие, мускулистые, с небольшими бритыми головами и толстыми шеями.

Перед Дато стояла ополовиненная бутылка водки «Юрий Долгорукий». Гасан растирал на тарелке порцию кокаина.

Дато налил себе водки. Выпил. Неторопливо закурил. Посмотрел на Наташу:

— Я, бля, одного не пойму. Хоть убей ты меня, хоть зарежь. Что тебе не хватало?

Наташа молчала. Смотрела на ножку стула.

— Из говна тебя поднял, брату твоему помог, матери помог. На Карибы возил, одел как, блядь, принцессу Диану. Ебал каждый день. Чего не хватало?

Наташа молчала.

— Да. Бабы — загадка, — выпустил дым Дато. — А, Гасан? Третий раз на крысу нарываюсь. Что такое?! Судьба, блядь?

— Не знаю, брат. — Гасан втянул носом порцию. — Может, и судьба.

— Потом, я, бля, ни хера в понятие не возьму: ну, запарила бы ты лед в объезд, ну, срубила бы полсотни. Но а потом что? Что потом? Куда б ты делась? В землю, что ли, зарылась? Или что, полсотни — это такие большие бабки для тебя?

Наташа молчала.

— Дато, оставь ее, — вытер нос Гасан. — Баба всегда на вторых ролях.

— Век живи — век учись... — Дато стряхнул пепел. Посмотрел на кастрюлю: — Ну, чего, закипела?

Пека заглянул в кастрюлю:

— Закипает.

Апельсин заворочался на полу. Лом прижал его ногой:

— Лежать.

— Дато, гадом буду, это не моя идея. Гадом буду, — забормотал Апельсин.

— Гадом ты не будешь. — Дато покосился на его рыжую вспотевшую голову. — Гадом ты уже стал.

— Мне Шакро пушку к башке дважды приставлял. Тогда, в Дагомысе, и после свадьбы. Он про блондинов от Аверы слышал.

— От Аверы? — усмехнулся Гасан. — Авера в земле.

— Он на Шакро наезжал, тот был ему должен еще по «Тибету», — приподнял голову Апельсин. — И тогда прогнал ему про блондинов и про лед. Говорит: вот маза кусошная, бери. Нарубишь — отдашь.

— И что, Шакро велел тебе у Гасана зацепить? — спросил Гасан.

— Шакро хочет мазу взять на лед.

— Чего? — усмехнулся Дато. — Ты что, падло, гонишь? Аверу же завалили, какой, бля, долг, какой «Тибет»?

— Он и без Аверы хочет. Бля буду, Дато. Мне пацаны его терли, он голый щас, они с Рыбой в плохих, а на тебя навалятся.

— И мазу возьмут? — улыбался Дато.

— Хотят взять.

— По-грубому? Без терки?

— Он мне сказал: давай, дерни порцию, я посмотрю. Не дернешь — завалим.

— И чего ему смотреть?

— Ну, как ты напаришься.

Дато потушил окурок. Встал. Подошел к Апельсину. Сунул руки в карманы. Качнулся на носках.

— М-да... Ты, пес, совсем взбесился. Совсем понятие потерял.

Он кивнул Пеке. Тот снял с огня кастрюлю. Лом прижал ботинком голову Апельсина к голубоватому мраморному полу.

— Бля буду, Дато... Гасан... клянусь... — бормотал Апельсин.

Пека сел ему на ноги. И стал лить кипяток на спину.

Апельсин заревел и задергался.

Лом и Пека навалились на него.

— Правду, пес, правду, — качался на носках Дато.

— Клянусь! Клянусь! — рычал Апельсин.

Пека плеснул ему на спину. Апельсин забился.

— Правду, правду.

— Дато! Не надо! — закричала Наташа.

— Правду, пес!

— Клянусь! Клянусь!

— На рожу плесни ему, — посоветовал Гасан.

Пека плеснул Апельсину на голову. Он завыл.

— Не надо, Дато! Оставьте его! — кричала Наташа.

— До тебя, крыса, дойдет дело! — Дато пнул ее ногой.

— Говори, а то сварим, как рака. — Гасан спокойно смотрел на дергающееся тело Апельсина.

— Шакро мазу хочет взять на лед! — прорычал Апельсин.

— Не пизди, басота! Не пизди, басота! Не пизди! Не пизди! — Дато стал бить его ногой по лицу.

— Крысятник... — сплюнул Гасан. — Лей ему на яйца!

Пека и Лом стали стягивать с Апельсина штаны.

— Дато! Дато! Дато! — кричала Наташа.

— Молчи, крыса!

— Дато, не надо, не надо! Я все скажу! — кричала Наташа.

— Молчи, крыса!

— Пусть скажет, Дато. — Гасан подошел к Наташе. — Скажи правду.

— Все скажу, не надо!

Дато сделал знак Пеке. Тот перестал плескать кипяток на Апельсина.

— Говори, сука.

Наташа вытерла свободной рукой нос. Всхлипнула:

— Врет он все. Это не Шакро. Это я.

Дато смотрел на нее:

— На хера?

— Ты меня все равно бросишь. Как Женьку. Я знаю про твою эту... балерину. А я... а у меня... вообще ничего нет. Мать при смерти.

— И чего?

— Ну... хотела бабок срубить... просто...

— И его подбила?

Она кивнула.

— За сколько?

— Пополам.

Дато перевел взгляд на Гасана. Тот молчал. Наташа всхлипывала. Апельсин стонал на полу.

Дато глянул на Апельсина:

— Переверните его.

Пека и Лом положили его на спину. Дато присел. Заглянул в серые глаза Апельсина:

— Правда.

Выпрямился. Гасан протянул руку. Дато хлопнул по ней ладонью. Облегченно выдохнул:

— Пошли перетрем.

Они вышли в соседнюю комнату. Здесь был полумрак. И стояло много дорогой мебели.

— Я так и думал, что это не Шакро. — Гасан зябко потянулся. Сцепил худые пальцы. Треснул ими.

— Мазу, блядь! — Дато нервно усмехнулся. Открыл бар. Достал бутылку коньяка. Налил себе. Выпил.

— Каждая басота, блядь, только и ждет, чтоб меня с Шакро стравить. Шакалы, блядь!

— Он слышал просто... может, от Аверы, от пацанов его... может, от Дырявого...

— Слушай, Гасан, а почему все в курсе? Почему каждый клоп, блядь, знает про лед?

— Ты у меня спрашиваешь?

— А у кого мне спросить? У Аверы? У Жорика? Они, бля, червей кормят. А ты живой.

— Ты тоже живой, брат, — серьезно посмотрел Гасан. — Мы оба живые. Пока.

— Пока что?

— Пока понимаем, что в гробу карманов нет.

Дато отвернулся. Отошел к окну. Покачался на носках. Гасан подошел к нему. Положил руку на плечо:

— Ты меня знаешь, брат. Мне чужого не надо. Мне своего на порошок хватает.

Дато смотрел в окно на вечернюю Москву:

— Говно!

— С ними что-то делать надо, брат.

— Что-то... — качнулся на носках Дато. — Что-то, блядь...

Он резко повернулся. Пошел на кухню. Гасан неторопливо двинулся за ним.

В углу кухни возвышался массивный белый холодильник «Bosch». Дато открыл морозильную камеру. Она была завалена продуктами. Он стал выкидывать их на пол. С сухим стуком они падали на мрамор. Под продуктами лежал большой куб льда. Дато злобно посмотрел на него:

— Потому что я никогда не жру ничего мороженого... да, сука?

Он приблизился к Наташе.

Она всхлипывала. Отвернулась.

— Надежное место, да? — мрачно смотрел Гасан.

— Ну почему бабье такое, блядь, умное пошло? — Дато шлепнул себя по ляжкам. — Не понимаю, что творится!

— Эмансипация, — неожиданно произнес Пека.

— Чего? — повернулся к нему Дато.

— Ну... это когда у баб с мужиками равные права, — пробормотал Пека.

Дато внимательно посмотрел на него. Повернулся к Гасану:

— Давай ящик.

Гасан достал мобильный. Позвонил:

— Подъезжай.

Через несколько минут в квартиру вошли двое с кофром. Надели резиновые перчатки. Переложили куб льда из морозилки в кофр. И осторожно унесли кофр.

Дато налил себе водки. Выпил залпом.

— Так. Апельсина — на помойку.

Апельсин дернулся изо всех сил. Закричал что-то нечленораздельное. Пека и Лом навалились на него. Лом накинул удавку на толстую веснушчатую шею Апельсина.

Наташу вырвало. Голова ее бессильно повисла.

Апельсин долго хрипел и ворочался. Выпускал газы.

Наконец затих.

Пека привез из гардеробной большой синий пластиковый чемодан. Они положили в него труп Апельсина. Вывезли из кухни. И из квартиры.

Дверь за ними закрылась.

Гасан присел к столу. Достал свою табакерку. Насыпал на тарелку кокаина. Стал растирать пластиковой карточкой.

Дато вынул из кармана ключ. Отстегнул руку Наташи от батареи. Наташа бессильно распласталась на полу. Дышала быстро. Тряслась.

Дато открыл дверь морозилки:

— Лезь.

Наташа подняла голову.

— Лезь, крыса!

Она послушно залезла в морозилку. Дато захлопнул дверь. Привалился спиной:

— Заморожу, на хуй. Все.

Гасан усмехнулся. Втянул носом кокаин. Потом еще.

Дато достал сигареты. Закурил.

Наташа еле слышно заскулила в морозилке.

Дато курил. Гасан натер кокаином десну.

— Найду себе новую блядь, — проговорил Дато.

Гасан встал. Подошел к нему:

— Отправь ее в Турцию. К Рустаму.

— Какой Рустам, на хуй?! — злобно тряхнул головой Дато. — В морг, бля. В Турцию!

— Брат, не делай.

— Иди на хуй. Моя баба.

— Баба твоя. А дело наше.

Наташа подвывала и стучала в дверь.

— Спишу, на хуй. — Дато упрямо тряс головой. — Пизда позорная!

— Не делай, Дато.

— Отвали!

— Не делай, брат.

— Отлезь, Гасан, не дразни, на хуй!

— Не делай! Всех завалишь, баран! — Гасан вцепился в Дато.

— Куда ты... убери лапы... — боролся Дато.

— Баран...

— Лапы... убери... козел...

Они боролись у большого белого холодильника.

— Я беременна! — донеслось из морозилки.

Борьба прекратилась.

Дато отпихнул Гасана. Открыл дверцу:

— Чего?

Наташа сидела согнувшись.

— Ты чего сказала?

— Я беременна, — тихо произнесла она.

— От кого? — буркнул Дато.

— От тебя.

Дато тупо посмотрел на нее. На ее голые колени. Потом на пальцы ног с темно-синим педикюром. Возле ее ноги лежал заиндевевший пельмень.

Дато уставился на пельмень.

Наташа вывалилась из морозилки на пол. Поползла по мрамору.

— Когда... сколько? — произнес Дато.

— Второй месяц... — Она выползла из кухни. Вползла в ванную.

Дато устало потер переносицу. Гасан хлопнул его по плечу:

— Ну вот, брат, а ты заморозить хотел!

Блокада

4.15.
Съемная квартира Комара и Вики.

Зашарпанная ванная комната, голубая, местами отколовшаяся плитка, ржавые потеки в ванне и раковине, тусклый свет старой лампочки, замоченное в тазу грязное белье.

Лапин и Илона лежали голые в переполненной ванне. Илона сидела на Лапине и курила. Его член был у нее во влагалище. Она медленно двигалась. Лапин в полузабытьи закрывал и открывал глаза.

— А главное... он это... ничего не понимает в мастерстве... в актерском мастерстве... — быстро бормотала Илона сухими губами. — Кеану Ривз тоже классный, я от него прусь, потому что он может сыграть любовь по-честному, а тот вроде такой крутой... весь в шоколаде... а я вот вообще... ну вот не верю ему... вот ни на грош... а на хер я деньги плачу, если я актеру не верю, если веры нет... ой, какие яйца у тебя твердые!

Она резко задвигалась. Вода выплеснулась через край ванны.

Облупленная дверь открылась. Вошел голый Комар. Член его торчал.

— Давайте махнемся, крутые вокеры!

— Давай. — Илона полезла из ванны.

— Ой, бля, а воды налили... — Комар посмотрел на пол. — Соседи опять припрутся...

— У вас приблизительно одинаковые. — Илона взяла Комара за член.

— Размер имеет значение? — хрипло усмехнулся он.

— Еще бы.

— Тогда пошли.

— А вмазать?

— Кончу — и вмажемся.

Они вышли. Лапин вынул из воды руку. Посмотрел на свои ногти. Они были голубые. Как плитка.

Вошла голая Вика.

— Чего, в воде прямо?

Лапин открыл глаза. Вика полезла к нему. Взяла его член, вставила себе во влагалище.

— Холодно... — разлепил губы Лапин.

— Давай эту выпустим, а новую нальем, — стала двигаться Вика.

— Давай...

Она дотянулась до пробки. Дернула за цепочку. Вода стала утекать.

— У меня парень был, тоже наркоша, он любил яйца в эту дыру засовывать, когда вода стекала, ну, это он когда еще мальчиком был.

— Как?

— Ну, мы рассказывали, кто как дрочил в детстве... я... это... ой, классный член у тебя... я... любила на угол стола сесть и ноги так вот крест-накрест... а он прямо садился в ванну на корточки, воду наливал, пробку вынимал и яйца засовывал. А сам дрочил. И думал про коммунизм.

— Зачем?

— Ну, это не про сам коммунизм, сам коммунизм на хуй никому не нужен... не горячо? — Она пустила горячую воду.

— Нормально.

— А там, в том коммунизме были общие жены... и он... ой, ой, ой... он... это... ой, ой, ой... это... ой, ой, ой...

— Ебал их всех? — Лапин взял Вику за грудь.

— Ой, ой, ой... — морщилась она. — Ой, я кончаю... о-о-о-о-о...

— А я чего-то это... не могу кончить никак...

— Ой... ой... — перестала двигаться она. — Сейчас Кома нас вмажет — и кончишь.

— Я сейчас хочу, — двигался Лапин.

— Хочешь — вставь мне в жопу. Кома тоже, когда кончить не может, мне в жопу вставит — и сразу потекло. Хочешь?

— Не знаю... никогда в жизни не пробовал... там же говно.

— Мудило, какое там говно! Ну, будешь или нет? Тогда давай я тебе подрочу.

— Ты?

— Я классно дрочу. Давай, повернись на бок... а я сзади лягу. Горячо уже.

Она закрыла кран. Вставила пробку.

Лапин повернулся на бок. Вика легла сзади. Взяла правой рукой его за член. Левую просунула между ног. Сжала его яйца:

— Во как напряглись... бедный.

Она стала мастурбировать ему член.

Лапин прикрыл глаза. И провалился в сон.

Он старик. Восьмидесятидвухлетний, худой и высохший. Он спускается по лестнице жилого многоквартирного дома, сумрачной и холодной. На лестнице валяются куски штукатурки и битого стекла. Он одет в тяжелое зимнее пальто, на ногах валенки, на руках варежки. Очень холодно. Озноб пронизывает его до костей. Слабый пар вырывается из сухих губ. Правая рука его полусогнута. На локтевом сгибе ручка медного чайника. Пустой чайник болтается у бедра. Спускаясь, он держится за деревянное перило. Каждый шаг дается с трудом. Сердце его стучит как старый мотор — загнанно и тяжело. Ему не хватает воздуха. Он жадно втягивает его ртом. Холодный воздух обжигает горло. Голова мелко трясется, отчего все, что он видит, тоже трясется и качается. На лестничной площадке второго этажа он останавливается, приваливается спиной к серой, потрескавшейся стене. Придерживает чайник левой рукой. Стоит, тяжело дыша. Смотрит на простенок между двумя дверями. На простенке нацарапано: КУЗОВЛЕВЫ — КУЛАКИ! и СЛОНИК-КЛЕЩ. Одна из дверей выломана. Черный провал выгоревшей квартиры зияет за ней. На другой двери чернильным карандашом нарисована эмблема футбольной команды «Зенит». Он стоит, полуприкрыв глаза. Дышит. Снизу кто-то поднимается по лестнице. Он открывает глаза. Сгорбленная фигура в сером ватнике возникает перед ним. Человек ставит на грязный бетонный пол обледенелое ведро с водой. Распрямляется со слабым стоном. На человеке черная флотская ушанка, перевязанная рваным серым платком, огромные варежки; засаленные ватные штаны заправлены в валенки. Серо-желтое, худое, заросшее бородой лицо без возраста возникает перед ним. Белесые глаза смотрят на него:

— Вторую перегородило начисто. Там полдома снесло.

— А и... это? — спрашивает он.

— Теперь надо через 12-й дом ходить.

Бородатый заглядывает в дверь выгоревшей квартиры:

— Пока мы рты разевали, истопник с Янко все повынесли. Я вчера зашел с утра — ни щепки. Гады. Хоть бы поделились. Заперлись в котельной — и все. Не достучишься. Вот расстрелять кого бы. Хуже фашистов.

Бородатый берется за ведро, стонет, приподнимая. Он вдруг очень хочет спросить бородатого о чем-то важном. Но тут же забывает — о чем. Волнуясь, он отталкивается от стены:

— А и... Андрей Самойлович... я же... беспартийный. У вас фанеры нет?

Но бородатый уже тащит ведро наверх, далеко отставив левую руку.

Он провожает его долгим взглядом. И движется вниз. Выйдя из полутемного подъезда, он сразу слепнет: все кругом залито ярким солнцем. Постояв, открывает глаза. Двор все тот же: громадные сугробы, пни от двух спиленных тополей, остов сгоревшего грузовика. Через сугробы на улицу ведет узкая тропа. Он осторожно движется по ней. Над головой его проплывает черная арка. Здесь подворотня. Опасно. Очень опасно! Он движется вдоль стены, опираясь на нее левой рукой. Но впереди просвет: улица. Он ширится, еще шаг — и он на проспекте. Здесь широко. Середина проспекта расчищена. Но возле домов — горы сугробов. По проспекту двигаются люди. Их немного. Они двигаются медленно. Кто-то везет что-то на санках. Санки! Они были. Но их украли Борисовы. Деревянное сиденье сожгли в буржуйке. А на железном остове возят воду. А он носит ее в чайнике. Далеко до Невы. Можно, конечно, топить снег. Но его нужно много. И он тоже тяжелый...

Он готовится выйти на середину проспекта. Поодаль дворничиха разговаривает с Лидией Константиновной из восьмого дома. Они стоят возле трупа, лежащего ничком в снегу. У трупа срезаны обе ягодицы.

— Вона, у всех мертвых-то жопы повырезаны! — хрипит замотанная в ком тряпья дворничиха. — А почему, спрашивается? Банда! На Пряжке! Котлеты из мертвяков вертют на солидоле! И на толчке на хлеб меняют!

Лидия Константиновна крестится:

— Надо патрулю показать.

Он подходит к ним:

— А и нет ли щепочек?

Они отворачиваются, бредут прочь.

— Как эту белую сволочь земля носит... — слышит он.

Он жует губами и выходит на проспект. О чем они говорили? Котлета! Он вспоминает свиные котлеты в ресторане «Вена» на Большой Морской, в московском трактире Тестова. И в «Яре». В «Яре»! Их подавали с картофельными крутонами, красной капустой и зеленым горошком. А еще там были трюфели, дивная шестислойная кулебяка, стерляжья уха, крем-брюле, а Лизанька капризничала, хотела еще ехать к этим... к этому... ну... усатый и картавит... стихи, стихи, господи, как пробирает мороз-то... котлета. Котлета.

Вдруг мимо него, едва не задев, медленно проезжает грузовик. В грузовике сидят закутанные в шинели красноармейцы с винтовками. На колесах грузовика позвякивают цепи. Он останавливается. Провожает грузовик взглядом слезящихся глаз. Что? На торце грузовика вместо номера большая белая надпись: КОТЛЕТЫ. Котлеты! Там котлеты! Он вдруг понимает это остро, ярко, каждой клеткой слабого тела.

Отбросив чайник и размахивая руками, он начинает бежать за грузовиком. Мосластые колени его подбрасываются, варежки слетают с костлявых черных рук, повисают на резинках. Он бежит за грузовиком. Тот ползет медленно. Можно догнать его. Там котлеты! Он видит их, насаженных на штыки красноармейцев. Сотни, тысячи котлет!

— И дай котлету! — вскрикивает он по-петушиному.

— Ко... ко... тлету!

— И... кот... лету!

— Кот!.. кот!.. кот!.. ле!.. ту!..

Сердце его бьется, бьется, бьется. Широко и огромно. Как дом № 6. Как Иртыш в мае 1918 года. Как Большая Берта. Как блокада. Как Бог.

Ноги его заплетаются. Он кренится. Скрипит. Трескается. И рушится по частям на укатанный грузовиками снег, как гнилое дерево. Белесое марево глотает грузовик. Сердце стучит:

ПДУМ

П-ДУМ

ПЫ-ДУМ

И останавливается. Навсегда.

Лапин открыл глаза. Он плакал. Из члена его ползли в воду сгустки спермы. Рука Вики помогала. Ноги Лапина конвульсивно дергались.

— Как сметана густая. — Огромные, мокрые Викины губы зашевелились возле уха Лапина. — Редко ебешься?

Девушка плачет

14.11.
Ресторан «Балаганчик». Трехпрудный пер., д. 10.

Полупустой зал ресторана. Николаева вышла из туалета, подошла к столику. За ним сидела и курила Лида: 23 года, стройная фигура модели, обтянутая кожаным комбинезоном, средних размеров грудь, длинная шея, маленькая голова с совсем короткой стрижкой, смазливое лицо.

— Сортир здесь внизу. — Николаева села напротив Лиды. — Неудобно.

— Зато готовят классно, — жевала Лида.

— У них повар — француз. — Николаева разлила красное вино по бокалам. — Так, на чем я остановилась?

— Чин-чин. — Лида подняла бокал. — На голом блондине с голубыми глазами.

— Чин-чин, — чокнулась с ней Николаева.

Они выпили. Николаева взяла маслину, пожевала, сплюнула косточку:

— Да это и не важно даже, голый — не голый. Понимаешь, я ни хера ничего подобного не испытывала, никогда так ничего не вставляло. Я просто... как провалилась... и так сладко в сердце... как-то... как будто... не знаю... словно... не знаю. Ну как с мамкой в детстве. Я обревелась вся потом. Понимаешь?

— А он тебя точно не трахнул?

— Абсолютно.

Лида покачала головой:

— М-да. Одно из двух: или это наркоманы какие-то, или сатанисты.

— Они мне ничего не вкалывали.

— Но ты же отрубилась, говоришь.

— Да, но нет следов-то! Вены целы.

— Ну, можно и не в вену. У меня был один клиент, он кокаин в жопу вставлял себе. И торчал. Говорил, что так носовая перегородка не разрушается.

Николаева отрицательно замотала головой:

— Да нет, Лид, это вообще никакие не наркомы. Там что-то другое. У них активы знаешь какие? Фирма серьезная. Это чувствуется.

— Значит, сатанисты. Ты с Бирутей поговори. Ее сатанисты ебали однажды.

— И чего? По-жесткому?

— Да нет, но они ее кровью петушиной так измазали, она потом мылась, мылась...

— Да тут моя кровь брызгала, не петушиная.

Лида потушила окурок:

— Ну, вот это я чего-то понять не могу.

— Я тоже.

— Аль, а ты бухой не была?

— Что ты!

— М-да... А вот с сердцем, ты говоришь... ну... чувство острое. Это как если влюбишься в кого-то?

— Сильнее... это... черт его знает как объяснить... ну... когда кого-то очень жалеешь и он очень родной. Уж такой родной, такой родной, что готов все отдать ему, все, ну... ну... это...

Николаева всхлипнула. Губы ее задрожали. И вдруг она разрыдалась легко и сильно, словно ее вырвало. Рыдания обрушились на нее.

Лида схватила ее за плечи:

— Аль, котя моя, успокойся...

Но Николаева рыдала сильней и сильней.

Редкие посетители ресторана смотрели на нее. Голова ее тряслась. Она вцепилась пальцами в рот, стала сползать со стула.

— Алечка, Аля! — поддерживала ее Лида.

Тело Николаевой корчилось и содрогалось. Лицо побагровело. Подошел официант.

Рыдания рвались изо рта Николаевой вместе со слюной, она трясла головой, слезы летели в стороны. Она бессильно сползла на пол. Лида склонилась, стала шлепать ее по щекам. Потом глотнула из бутылки с минеральной водой, прыснула на уродливо-розовое лицо с искаженными чертами.

Николаева рыдала. До хрипа. До икоты. Выгибалась на полу, трясясь, как эпилептик.

— Господи, что с ней? — испуганно держала ее Лида.

— Нашатыря дайте! — громко посоветовал полноватый мужчина. — Истерика типичная.

Официант склонился, стал гладить Николаеву. Она яростно выпустила газы. Зарыдала с новой силой.

Подошла женщина:

— У нее что-то случилось?

— С ней плохо обошлись, — испуганно смотрела Лида. — Ужас! Я никогда ее такой не видела... Аль, котя... ну, Аль! Ой, давайте врача вызовем!

Женщина достала мобильный. Набрала 03:

— А что сказать-то?

— Какая разница! — замахала рукой Лида. — Не могу это видеть!

— Ну... надо же сказать что-то...

— Скажите просто... — Официант озабоченно пожевал маленькими губами. — Девушка плачет.

Бубновые

21.40.
Пустырь в районе проезда Карамзина.

Серебристая «ауди-A8» стояла с погашенными фарами. В кабине: Дато, Володя Солома и Лом. С проезжей части свернул темно-синий внедорожник «линкольн-навигатор». Подъехал. Остановился в двадцати метрах. Из него вышли Уранов и Фроп. В руке Уранова был кейс.

Дато, Солома и Лом вылезли из машины. Дато поднял руку. Уранов ответно поднял свою. Уранов и Фроп подошли к Дато.

— Здравствуй, дорогой, — Дато протянул короткую руку с пухлыми пальцами.

— Здравствуй, Дато, — Уранов протянул свою, длинную и худую.

Они обменялись коротким рукопожатием.

— В чем причина задержки? — спросил Уранов. — Есть проблемы?

— Была одна проблема, дорогой. Но мы ее устранили. Теперь все в порядке.

— Что-то с доставкой?

— Да нет. Внутренние дела.

Уранов кивнул. Оглянулся по сторонам:

— Ну что, потрогаем?

— Трогай, дорогой.

Уранов поднял руку. Фроп открыл заднюю дверь джипа. Из машины вышла Мэр. Подошла к машине Дато.

Лом открыл багажник. В нем лежал кофр-холодильник. Лом открыл его. В кофре поблескивал лед.

Мэр сняла с рук перчатки синей кожи, убрала их в карман. Постояла, глядя на лед. Потом положила на него руки. Глаза ее закрылись.

Все замерли.

Прошло 2 минуты 16 секунд.

Губы Мэр раскрылись. Изо рта вместе с выдохом вырвался стон. Она сняла руки со льда и прижала к своим заалевшим щекам:

— Норма.

Мужчины облегченно зашевелились. Уранов передал Дато кейс. Дато открыл, глянул на пачки долларов. Кивнул, закрыл. Мэр повернулась и пошла к своей машине. Лом закрыл кофр, вынул из багажника, передал Фроп. Фроп понес его к машине. Лом захлопнул багажник.

— Когда следующую? — спросил Дато.

— Недели через две. Я позвоню. — Уранов сунул руки в карманы бежевого плаща.

— Хорошо, дорогой.

Уранов стремительно пожал ему руку, повернулся, широко зашагал к машине.

Дато, Лом и Солома уселись в свою машину.

— Пересчитай. — Дато передал кейс Соломе. Тот открыл, стал считать деньги.

Внедорожник резко развернулся и уехал.

Лом проводил его долгим взглядом:

— Все-таки не врублюсь я, Дато.

— Чего? — закурил Дато.

— Ну, блондины эти... чего это за лед?

— Какое твое дело. Товар сдал — и все. Поехали.

Лом завел машину, вырулил на шоссе:

— Да это понятно. А чего, нельзя им другой лед подсунуть? А то, бля, жалко. Кусок льда какой-то и такой крутняк вокруг: лед, лед, лед. А что за лед? Никто не знает. Да еще сто штук стоит. Пиздец какой-то.

— Я и не хочу знать, — выпустил дым Дато. — Каждый дрочит, как он хочет. Главное, что он не радиоактивный. И не токсичный.

— А ты проверял?

— А как же.

— Тогда тем более — подложить можно куклу. Чего, заморозим два ведра воды. И пиздец! — хохотнул Лом.

— Зеленый ты. Хоть и парился, — зевнул Дато.

— Им уже подкладывали, — пробормотал Солома, считая доллары.

— Кто? — спросил Лом.

— Вовик Шатурский. А потом его нашли. На помойке, блядь. С перерезанным горлом.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: