Частная клиника. Новолужнецкий пр., д. 7. 2 глава
— Свободные? — пробормотал Лапин.
— Свободные.
— Почему?
— Потому что мы проснулись. А тот, кто проснулся — свободен.
Лапин смотрел на ее ухо.
— Мне было больно.
— Вчера?
— Да.
— Это естественно.
— Почему?
Мэр обернулась к нему:
— Потому что ты родился заново. А роды — это всегда боль. И для роженицы, и для новорожденного. Когда твоя мать выдавила тебя из влагалища, окровавленного, посиневшего, тебе разве не было больно? Что ты тогда сделал? Заплакал.
Лапин смотрел в ее голубые глаза, сдавленные слегка припухлыми веками. По краям зрачки окружала еле различимая желтовато-зеленая пелена.
— Значит, я вчера родился заново?
— Да. Мы говорим: проснулся.
Лапин посмотрел на ее аккуратно подстриженные русые волосы. Концы их мелко подрагивали. В такт движению.
— Я проснулся?
— Да.
— А... кто спит?
— Девяносто девять процентов людей.
— Почему?
— Это трудно объяснить в двух словах.
— А кто... не спит?
— Ты, я, Фроп, Харо. Братья, которые будили тебя вчера.
Выехали на Садовое кольцо. Впереди была большая пробка.
— Ну вот, — вздохнул водитель. — Скоро по центру — только пешком...
Рядом с «мерседесом» двигалась грязная «девятка». Толстый парень за рулем. Ел чизбургер. Бумажная упаковка задевала его приплюснутый нос.
— А тот, который... там остался? — спросил Лапин.
— Где?
— Ну... вчера... он что? Проснулся тоже?
— Нет. Он умер.
— Почему?
— Потому что он пустой. Как орех.
— Он что... не человек?
— Человек. Но пустой. Спящий.
— А я — не пустой?
— Ты не пустой. — Мэр достала из сумочки пачку жвачки. Распечатала. Взяла сама. Протянула водителю. Тот отрицательно мотнул головой. Протянула Лапину.
Он взял автоматически. Распечатал. Посмотрел на розовую пластинку. Потрогал ею нижнюю губу.
— Я... это...
— Что, Урал?
— Я... пойду.
— Как хочешь. — Мэр кивнула водителю.
«Мерседес» притормозил. Лапин нервно зевнул. Нащупал гладко-прохладную ручку замка. Потянул. С трудом открыл дверь. Вышел. Пошел между машин.
Водитель и Мэр проводили его долгими взглядами.
— Почему все бегут? — спросил водитель. — Я тоже сбежал.
— Нормальная реакция, — снова зажевала Мэр. — Я думала, он раньше попытается.
— Терпеливый... Куда теперь?
— К Жаро.
— В офис?
— Да. — Она покосилась на заднее сиденье.
Согнутая розово-матовая пластинка осталась лежать. На синей гладкой коже.
Швейцарский сыр
Лапин шел. Потом побежал. Тяжело. С трудом поднимая ноги. Морщился. Прижимал руку к груди. Пересек улицу.
Вдруг.
Боль.
Грудина.
Как разряд тока.
Вскрикнул. Отдало в локти. В ребра. В виски. Застонал. Согнулся. Опустился на колени:
— Сука...
Остановился хорошо одетый мужчина:
— Чего такое?
— Сука... — повторил Лапин.
— Жизнь-то? Это точно.
Лапин тяжело встал. Заковылял к Патриаршим прудам. Здесь снега давно не было. Мокрый тротуар. Весенняя городская грязь возле пруда.
Он добрел до Большой Бронной. Вышел на бульвар. Сел на скамейку. Откинулся на влажную жесткую спинку.
— Хуе... бень... хуебень...
Подошла грязная старушка. Заглянула в урну. Двинулась дальше.
Лапин достал кошелек. Вынул доллары. Пересчитал: 900.
Пересчитал рубли: 4500. И старые свои 70. И металлический пятак.
Посмотрел по сторонам. Шли люди. Быстро. И не торопясь. Парень и девушка пили пиво на ходу.
— Это правильно... — Лапин вынул пятисотенную купюру, кошелек убрал.
Встал осторожно. Но боль затаилась.
Он добрел до ларька. Купил бутылку «Балтики». Попросил открыть. Отпил сразу половину. Отдышался. Вытер выступившие слезы. Двинулся к метро. На Пушкинской площади было людно. Он допил пиво. Осторожно поставил на мраморный парапет. Стал спускаться вниз по ступеням. Остановился. Подумал: «А хули?»
Повернул назад. Вышел на Тверскую. Поднял руку. Сразу остановились две машины. Грязно-красная. И зеленая. Почище.
— Чертаново, — сказал Лапин водителю грязно-красной.
— И чего?
— Чего?
— Чего-чего! Сто пятьдесят!
Лапин кивнул. Забрался на сиденье рядом с водителем.
— Куда там?
— Сумской проезд.
Водитель хмуро качнул усами. Включил музыку. Плохую. Но громкую.
Через час небыстрой езды машина подъехала к семиэтажному дому Лапина. Он расплатился. Вышел. Поднялся на пятый этаж. Открыл ключом дверь. Вошел в тесно заставленную прихожую. В квартире пахло кошкой и жареным луком.
— А-а-а... явление Христа народу, — выглянул из кухни жующий отец.
— Надо же! — выглянула мать. — А мы уж понадеялись, что ты к Головастику переселился.
— Привет, — буркнул Лапин. Снял куртку. Потрогал повязку: не заметно через майку? Глянул в овальное зеркало: заметно. Пошел в свою комнату.
— Мы уже все съели, не торопись! — крикнула мать. Они с отцом засмеялись.
Лапин толкнул ногой дверь с надписью: «FUCK OFF FOREVER!» В комнате был полумрак: книжные полки, стол с компьютером, музыкальный центр, гора компакт-дисков. Плакаты на стене: «Матрица», голая Лара Крофт с двумя пистолетами, Мэрилин Мэнсон в образе гниющего на кресте Христа, незастеленная кровать. Сиамский кот Нерон дремал на подушке.
Три рубашки висели на спинке стула. Лапин взял черную. Надел поверх майки. Осторожно лег на кровать. Зевнул с ревом:
— У-а-а-а-а-а-бл-я-а-а-а-а!
Нерон нехотя поднялся. Подошел к нему. Лапин подул ему в ухо. Нерон увернулся. Спрыгнул на старое ковровое покрытие. Пошел из комнаты.
Лапин посмотрел на большие губы Лары Крофт. Вспомнил медсестру.
— Хар... Хара? Лара. Клара.
Усмехнулся. Покачал головой. С силой выдохнул сквозь неровные зубы.
В полуоткрытую дверь заглянула мать: 43 года, полноватая, каштановые волосы, моложавое лицо, серые лосины, черно-белый свитер, сигарета.
— Ты что, и вправду сыт?
— Я поем. — Лапин застегивал рубашку.
— Погудели вчера?
— Угу...
— Позвонить трудно было?
— Угу-у-у, — серьезно кивнул Лапин.
— Мудило. — Мать ушла.
Лапин лежал. Смотрел в потолок. Теребил стальное охвостье ремня.
— Я дважды разогревать не буду! — закричала мать на кухне.
— По барабану... — махнул рукой он. Потом приподнялся. Поморщился. Тяжело оттолкнулся от кровати. Встал. Побрел на кухню. Там мать мыла посуду.
На столе стояла тарелка с куском жареной курицы. И вареной картошкой. Здесь же стояла чаша с кислой капустой. И тарелка с солеными огурцами.
Лапин быстро съел курицу. Картошку не доел. Запил водой.
Пошел в большую комнату. Снял трубку. Набрал номер:
— Кела, привет. Это Юрка Лапин. А Генку можно? Ген. Это я. Слушай, мне... это... потереть с тобой надо. Да нет, ничего... Просто посоветоваться. Нет, это ни при чем. Там... это. Другое. Щас? Конечно. Ага.
Он положил трубку. Пошел в прихожую. Стал натягивать куртку. И чуть не закричал от боли:
— Ой, бля-а-а-а-а...
— Ты чего, опять уходишь? — гремела тарелками мать.
— Я к Генке, ненадолго...
— Хлеба купишь?
— Ага.
— Дать денег?
— У меня есть.
— Неужели не все пропили?
— Не все.
Лапин вышел из квартиры. Хлопнул дверью. Шагнул к лифту. Остановился. Постоял. Повернулся. Спустился по лестнице на четвертый этаж. Остановился на лестничной клетке. Присел на корточки. Заплакал. Слезы потекли по щекам. Сначала он плакал беззвучно. Трясся плечами. Прижимал худые руки к лицу. Потом заскулил. Вырвались скупые рыдания. Изо рта. И из носа. Потом зарыдал во весь голос. Рыдал долго.
С трудом успокоился. Пошарил по карманам куртки. Платка не было. Громко высморкался на избитый желто-коричневый кафель. Вытер руку о стену рядом с надписью «ВИТЕК ГОВНОЕД».
Рассмеялся. Вытер слезы:
— Мэр, мэр, мэр... мэр, мэр, мэр...
Опять зарыдал. Колупал пальцем синюю стену. Трогал грудину.
Постепенно успокоился.
Встал. Спустился вниз. Вышел на улицу. Прошел мимо трех домов. В четвертый вошел. Поднялся на второй этаж. Позвонил в 47-ю квартиру.
Зеленую стальную дверь открыли почти сразу.
На пороге стоял Кела: 28 лет, среднего роста, коренастый, мускулистый, лицо плоское, рыжеватые усы, бритая маленькая голова.
— Здоров. — Кела повернулся. Ушел.
Лапин вошел в коридор двухкомнатной квартиры: четыре колеса, ящики из-под аудиоаппаратуры, вешалка с одеждой, горные лыжи с ботинками.
Из комнаты Келы доносилась громкая музыка. Лапин прошел в комнату Гены: ящики с видеокассетами, кровать, буфет, фотографии.
Гена сидел за компьютером: 21 год, взъерошенный, похожий на Келу, но полнее.
— Привет. — Лапин встал у него за спиной.
— Хай... — не обернулся он. — Где пропадал?
— Везде.
— Чо, растворился?
— Ага.
— А я вчера сайт нарыл классный. Гляди...
Он набрал www.stalin.ru. Появилась бледная картинка с изображением Сталина. Под ней надпись: СОБЕРИ КАМЕННЫЙ БУКЕТ ТОВАРИЩУ СТАЛИНУ!
Под надписью виднелись семь каменных цветков. Гена навел стрелку на один. Нажал. Возникла картинка: корова, татуированная изображением Сталина, пасущаяся на лугу из каменных цветков. Над коровой парил лозунг: ВСЕ НА БОРЬБУ С БЕССОЗНАТЕЛЬНЫМ!
— Классно, а? — Гена толкнул его в бедро пухлым локтем, навел стрелку на один из цветков, нажал.
Появилась картинка: два Сталина угрожающе показывают друг на друга. Над ними парил лозунг: ЕСТЬ ЧЕЛОВЕК — ЕСТЬ ПРОБЛЕМА, НЕТ ЧЕЛОВЕКА — НЕТ ПРОБЛЕМЫ!
— Во, пацаны гуляют! — усмехнулся Гена.
— Слушай, Ген. Ты про тайные секты знаешь чего-нибудь?
— Какие? «Аум синрикё»?
— Нет, ну... другие... типа ордена.
— Масоны, что ли?
— Как бы. В Сети можно нарыть чего-нибудь?
— Да все можно нарыть. А зачем тебе масоны?
— Мне те, которые у нас.
— Это Кела в курсе. Он про масонов только и трет.
— Кела... — потрогал грудь Лапин. — Он же на черножопых завернут. И на евреях.
— Ну. Он разных знает. А чего тебе?
— Да на меня наехали козлы какие-то. Братство, блядь. Проснувшиеся люди.
— Проснувшиеся?
— Ага.
— И чего они хотят? — Гена быстро двигал «мышью», смотрел на экран.
— Непонятно.
— Ну и пошли их... во, гляди! Классно, а? Там продвинутые, на этом Сталине!
— Мне посоветоваться надо с кем-то. Кто знает, кто это такие.
— Ну, поди спроси его. Он все знает.
Лапин пошел в комнату Келы: деревянный стеллаж с книгами, большой музыкальный центр с большими колонками, маленький телевизор, портреты Альфреда Розенберга, Петра Столыпина, плакат РНЕ «За новый русский порядок!», три пары нунчаков, шнурованные ботинки на толстой подошве, штанга 60 кг, гантели 3 кг, гантели 12 кг, две бейсбольные биты, матрац, шкура бурого медведя на полу.
Кела сидел на матраце, пил пиво и слушал «Helloween».
Лапин сел рядом. Подождал. Пока кончится песня.
— Кел, у меня проблема.
— Чего?
— Какая-то секта... или это орден... наехали как-то сразу.
— Как?
— Ну, тянут, там, толкают, типа: мы — проснувшиеся люди. Братья. А все кругом спят. Бабки сулят. Типа, масоны.
Кела выключил музыку. Положил пульт на пол.
— Запомни раз и навсегда: масонов самих по себе не бывает. Есть только жидо-масоны. Про «Б’най Брит» слышал?
— Чего это?
— Официальная жидо-масонская ложа в Москве.
— Кел, понимаешь, эти, которые... ну... ко мне пришли, они не евреи. Блондины, как и я. И даже глаза голубые. Да! Слушай... — вспомнил он, — я только щас понял! У них у всех голубые глаза!
— Это не важно. Все масонские ложи контролирует жидовская олигархия.
— Они говорили, типа, что все люди спят, как бы спячка такая, а надо проснуться, как бы родиться заново, а началось все вообще, на улице, возле психодрома подошли, и попросили у меня...
Кела перебил:
— Еще триста лет назад все масоны были или жидами, или с прожидью. Раньше, на хуй, жиды масонов использовали, как кукол, а теперь — политиков. А все политики — проститутки. Там, бля, пробы негде ставить. А уж наши... — Кела сцепил жилистые пальцы замком, хрустнул. — У них у всех на залупах татуировка: магендовид и 666.
Лапин нетерпеливо вздохнул:
— Кел, но я...
— Вот, послушай, на хуй... — Кела протянул мускулистую руку, снял с полки книгу. Открыл закладку. — Франц Лист. Композитор великий. Пишет про жидов: «Настанет момент, когда все христианские нации, среди которых живут евреи, поставят вопрос, терпеть их дальше или депортировать. Этот вопрос по своему значению так же важен, как вопрос о том, хотим ли мы жизнь или смерть, здоровье или болезнь, социальный покой или постоянное волнение». Понял!
В дверь позвонили.
— Генка, открой! — крикнул Кела.
— Ну что за... — Гена злобно зашаркал. Открыл.
В комнату Келы вошел здоровенный парень: 23 года, бритая голова, широкие плечи, кожаная куртка и штаны, большие руки, на торце ладони татуировка «ЗА ВДВ!».
— О! Здорово, зёма, — встал с матраца Кела.
— Здоров, Кел.
Они размахнулись, сильно стукнулись правыми ладонями.
— У вас тут, говорят, железо ржавеет! — улыбнулся парень крепкими зубами.
— Ржавеет, на хуй. Вон, — кивнул Кела на штангу.
— Ага. — Парень подошел к ней, взялся, приподнял. — Понял...
— Только, Витек, пару недель — максимум.
— Нет проблем. — Парень взял штангу в правую руку. Посмотрел на Лапина. На пиво. — Чего, квасите?
— Да нет. — Кела рухнул на матрац. — Я тут с молодежью базарю.
— Хороший шнур, — кивнул парень и вышел со штангой.
— Про «Союз Сатаны и Антихриста» слышал? — спросил Кела Лапина.
— Это что?
— А про «Бне Мойше»?
— Нет.
Кела вздохнул:
— Ёптеть, чем вы, на хуй, дышите, не понятно!
— Компутэром, — Гена заглянул в комнату.
— Компутэром, на хуй, — кивнул Кела. — А ты знаешь, кто и где придумал Интернет? И зачем придумал?
— Сто раз уже говорил, — почесал щеку Гена. — А чего... все в мире придумали евреи и китайцы.
— А ты «Имя мое Легион» читал? — Кела перевел взгляд на Лапина.
В дверь позвонили.
— Открой, — кивнул Кела Гене.
Вошел тот же парень в кожаном. Со штангой в руке.
— Кел, слушай, я чего забыл: там в пятницу Вован к себе звал. Помахаться. Поедешь?
— Давай.
— Я зайду тогда.
— Давай. Во, Витек, «Имя мое Легион» не читали. И спортом ни хера не занимаются.
— Каждому — свое! — улыбнулся зубами парень. Протянул Гене штангу: — Подержи, молодой.
— Да ты что! — засмеялся Гена. — У меня камни в почках.
— Чо, правда?
— Правда! — ответил за Гену Кела. — Во, на хуй, Вить. Двадцатник пацану — и камни в почках!
— Да-а-а-а... — Парень прислонился к косяку, продолжая держать штангу. — Я чего-то такого не припомню. Так рано. Камни. У нас это. В батальоне один сержант старлею вылечил. Тот спать на холоде не мог.
— Чего?
— Камни в почках. Пивом напоил. Четыре литра. Потом, говорит, пошли поссым. Ну встали. Старлей ссыт. А тот ему ребром по почкам — хуяк! Тот — о-о-о-о, бля! Моча с кровью. И весь песок из почек вышел. Вот так. Полевая медицина.
Парень повернулся и вышел.
Зазвонил телефон. Кела взял трубку:
— Да. Здоров, зёма. А! Ёптеть, а чего ж ты? Всё, на хуй! Завтра еду брать. Не говори! Сегодня иду по улице, думаю — неужели с «четверки» гнилой, на хуй, пересяду на приличную тачку? Ага! Да... да... точняк. Ага!
— Вы чего, новую машину покупаете? — спросил Лапин.
— Не новую. «Гольф» 93-го года. — Гена зевнул.
— Разбогатели?
— Праотцы пару штук подкинули.
— Хорошо.
— Пошли в чате поколбасим. Там кинозавры понабежали.
— Да я хотел с Келой потереть.
— Это Воронин. Надолго. Пошли, хуйнем!
— Пошли...
Вернулись в комнату Гены. Сели рядом у компьютера. Гена быстро вошел в чат под именем KillaBee:/)
Зхус /:
Я тоже купил вчера арджентовский «Призрак оперы». Понадеялся на Джулиана Сендса, которого обычно в хуевых фильмах не видел. Он самый клевый для меня актер после Микки Рурка. Уебищный фильм!!!! /—
De Scriptor /:
Да и «Тьма» сранье сраньем.
Наташа /:
Твой Джулиан Сендс — хуйня. Он только в «Чернокнижнике-2» хорошо сыграл, а уж «Призрак оперы» — отстой полный.
KillaBee /:
Вы все слабохуйные пиздососы! А Джулиан Сендз племянник Фили Киркорова :)
Старый Как Мамонт /:
Гнилая! Где тебя dhtvz носило?
KillaBee /:
В пизде мамонтихи, Лохматый. Чего вы дрочите на Сендза, если есть Чууулпан Хамыыыытовааааа с Кеану Риввввзом!!!! Ребята, я их полюбила и люблю!
De Scriptor /:
Долбоебизм не лечится :/( Но его можно использовать в мирных целях.
Крот /:
Эта мокрощелка щас опять все засрет.
KillaBee /:
Обязтельно, мальчики :/—
Зхус /:
Есть предложение: уебывай по своей же ссылке.
Старый Как Мамонт /:
КилкаБи, заткнись на время. Я тут недавно нарыл: www.clas.ru. Можно заказать редкие фильмы на дом. Любимого Кроненберга взял :)))
Крот /:
А у Ардженто кто-нибудь видел «Демоны»?
Vino /:
Демонов снял не Ардженто. Или Дж. Ромеро, или Лючиано Фульчи. Вчера РенТВ крутили Феномена твоего хилого Ардженто — полный трэш. С хеви-металом на саундтреке.
KillaBee /:
Ой, кто пришел! Сладко запел vinoватый соловушка! У тебя еще стоит? I’m always ready, motherfucker!!!! :/)
Vino /:
KillaBee, если ты хочешь, чтобы тебя кто-то трахнул до посинения клитора, то... ///!
— Ген, я домой пойду. — Лапин встал. Потер грудь.
— Чего ты, Лап? Давай напиши чего-нибудь. Давай, хуйни не по-детски!
— Да не, я... на хер. Я с Келой хотел побазарить, а он опять про своих жидов.
— Ну, а на хера ты завел его? Поговорил бы о чем-нибудь другом. Масоны-масоны... Он теперь только об этом и будет пиздеть. Я с ним вообще больше нацвопросов не касаюсь. Заебало.
Лапин махнул рукой. Постоял.
— Ген.
— Чего? — печатал Гена.
— Поехали в пивняк.
— В какой? — удивленно повернулся Гена.
— В любой. У меня... это... денег до хера.
— Откуда?
— От верблюда.
Вошел Кела с новой бутылкой пива.
— И вот что. Генк. Я тебе, на хуй, последний раз говорю: будешь дурь сосать — отселю к праотцам. Там соси, на хуй, в сортире.
— Я сто лет не сосал, ты чего?
— Позавчера? А? Когда я курей возил. А у тебя твои козлы были. Нет, что ль?
— Да ты чего? Кел? Мы новый «ВВ» слушали.
— Ты не пизди главному. Мудаки. Вы не врубаетесь ни хуя. — Он отхлебнул из бутылки. — У чеченов дохлых мозг знаешь какой был? Как сыр швейцарский. С дырами. Вот такими. От чего? От дури. Понял?
— Ты уже рассказывал, — Гена сунул в рот жвачку. — Кел, а от пива печень жиром заплывает.
— Задумайся, на хуй. Предупредил. В последний раз.
Кела вышел.
— Ой, бля... — вздохнул Гена. — Как давёж надоел. Бля, чего они на качалове так помешаны? Витек, Шпала, Бомбер, — они ж тупота, все с двумя извилинами, понятно, чего им не качаться. Но Кела-то — умный. Он книг больше прочел, чем они все. И туда же — здоровое тело, бля, здоровый дух. И мне, бля, каждое утро гантели эти вонючие в постель сует! Представляешь? Я сплю, бля, а он — под жопу мне гантели! Дурдом...
Лапин смотрел в экран. Встал:
— Ушел я.
— Чего ты?
— Дело есть еще...
— Лап, чего ты сегодня такой?
— Какой?
— Ну... как побитый?
Лапин глянул на него и рассмеялся. Приступ истерического смеха заставил его согнуться.
— Ты чего? — не понимал Гена.
Лапин хохотал. Гена смотрел на него.
С трудом Лапин успокоился. Вытер выступившие слезы. Тяжело вдохнул:
— Все... ушел.
— А пивняк?
— Какой?
— Ну, ты же в пивняк меня позвал?
— Пошутил.
— Ну и шутки у вас, малэчык.
Лапин вышел.
На улице стемнело. И подморозило. Лужи потрескивали под ногами.
Лапин добрел до своего подъезда. Вошел. Вызвал лифт. Посмотрел на стену. Там были знакомые граффити. Две из них — ACID ORTHODOX и РАЗРУХА-97 принадлежали Лапину. Он заметил новую надпись: УРАЛ, НЕ БОЙСЯ ПРОСНУТЬСЯ.
Черный фломастер. Аккуратный почерк.
Диар
8.07. Киевское шоссе. 12-й километр.
Белая «Волга». Свернула на лесную дорогу. Проехала триста метров. Свернула еще раз. Встала на поляне.
Березовый лес. Остатки снега. Утреннее солнце.
Из кабины вышли двое.
Ботвин: 39 лет, полный, блондин, голубые глаза, добродушное лицо, спортивная сине-зеленая куртка, сине-зеленые штаны с белой полосой, черные кроссовки.
Нейландс: 25 лет, высокий, худощавый, блондин, решительно-суровый, голубые глаза, острые черты лица, коричневый плащ.
Они открыли багажник. Там лежала Николаева: 22 года, смазливая блондинка, голубые глаза, короткая лисья шуба, высокие сапоги-ботфорты черной замши, рот залеплен белым пластырем, наручники.
Вытащили Николаеву из багажника. Она сучила ногами. Подвывала.
Нейландс достал нож. Разрезал шубу на спине. И на рукавах. Шуба упала на землю. Под шубой было красное платье. Нейландс разрезал его. Разрезал лифчик.
Средних размеров грудь. Маленькие соски.
Подвели к березе. Стали привязывать.
Николаева нутряно завопила. Забилась в их руках. Шея и лицо ее побагровели.
— Не туго. Чтоб дышала свободно. — Ботвин прижимал дергающиеся плечи к березе.
— Я туго не делаю. — Нейландс сосредоточенно работал.
Закончили. Ботвин достал из машины продолговатый белый футляр-холодильник. Открыл. Внутри лежал ледяной молот: аккуратная увесистая головка, деревянная рукоять, сыромятные ремешки.
Нейландс вынул из кармана рублевую монету:
— Орел.
— Решка, — примеривался к молоту Ботвин.
Нейландс подбросил монету. Упала. Ребром в снег.
— Вот тебе, бабушка, и женский день! — засмеялся Ботвин. — Ну что, вторую?
— Ладно, — махнул рукой Нейландс. — Стучи.
Ботвин встал перед Николаевой.
— Значит, детка моя. Мы не грабители, не садисты. И даже не насильники. Расслабься и ничего не бойся.
Николаева скулила. Из глаз ее текли слезы. Вместе с тушью ресниц.
Ботвин размахнулся:
— Гово-ри!
Молот ударил в грудину.
Николаева крякнула нутром.
— Не то, детка, — покачал головой Ботвин.
Размахнулся. Солнце сверкнуло на торце молота.
— Гово-ри!
Удар. Содрогание полуголого тела.
Ботвин и Нейландс прислушались.
Плечи и голова Николаевой мелко дрожали. Она быстро икала.
— Мимо кассы, — хмурился Нейландс.
— На все воля Света, Дор.
— Ты прав, Ыча.
В лесу перекликнулись две птицы.
Ботвин медленно отвел в сторону молот:
— Детка... гово-ри!
Мощный удар сотряс Николаеву. Она потеряла сознание. Голова повисла. Длинные русые волосы накрыли грудь.
Ботвин и Нейландс слушали.
В посиневшей груди проснулся звук. Слабое хорканье. Раз. Другой. Третий.
— Говори сердцем! — замер Ботвин.
— Говори сердцем! — прошептал Нейландс.
Звук оборвался.
— Было точно... подними голову. — Ботвин поднял молот.
— Сто процентов... — Нейландс зашел сзади березы. Приподнял голову Николаевой, прижал к шершавому холодному стволу. — Только — деликатно...
— Сделаем... — Ботвин размахнулся. — Гово-ри!
Молот врезался в грудину. Брызнули осколки льда.
Ботвин прильнул к груди. Нейландс выглянул из-за березы.
— Хор, хор, хор... — послышалось из грудины.
— Есть! — Ботвин отшвырнул молот. — Говори, сестричка, говори сердцем, разговаривай!
— Говори сердцем, говори сердцем, говори сердцем! — забормотал Нейландс. Стал суетливо рыться по карманам: — Где? Где? Куда... ну где?
— Погоди... — захлопал себя по карманам Ботвин.
— Тьфу, черт... в машине! В бардачке!
— Блядь...
Ботвин метнулся к «Волге». Поскользнулся на мокром снегу. Упал. На грязную бурую траву. Быстро подполз к машине. Открыл дверь. Выдернул из бардачка стетоскоп.
Звук не прерывался.
— Скорей! — выкрикнул Нейландс фальцетом.
— Зараза... — Ботвин подбежал. Грязной рукой протянул стетоскоп.
Нейландс сунул концы в уши. Прижал стетоскоп к фиолетовой грудине.
Оба замерли. Далеко пролетал самолет. Перекликались птицы. Солнце зашло за тучу.
В груди у Николаевой хоркало. Слабо. Равномерно.
— Ди... ро... аро... ара... — зашептал Нейландс.
— Не горячись! — выдохнул Ботвин.
— Ди... ди... ар. Диар. Диар. Диар! — облегченно выдохнул Нейландс. Скинул стетоскоп. Протянул Ботвину.
Тот неловко вставил в уши. Пухлая грязная рука прижала черный кругляшок к грудине.
— Ди... эр... ди.. эро... диар. Диар. Диар. Диар.
— Диар! — кивал худощавой головой Нейландс.
— Диар, — улыбнулся Ботвин. Провел выпачканной в земле рукой по лицу. Засмеялся. — Диар!
— Диар! — Нейландс хлопнул его по плечу.
— Диар! — Ботвин ответно стукнул в грудь.
Они обнялись. Покачались. Оттолкнулись друг от друга.
Нейландс стал резать веревки. Ботвин кинул молот в футляр. Снял с себя куртку.
Освободили бесчувственную Николаеву от веревок. И от наручников. Завернули в куртку. Подняли. Понесли к машине.
— Молот не забудь, — сопел Ботвин.
Уложили Николаеву на заднее сиденье.
Нейландс захватил футляр с молотом. Кинул в багажник.
Ботвин сел за руль. Завел мотор.
— Погоди. — Нейландс шагнул к березе. Расстегнул брюки. Расставил ноги.
Николаева слабо застонала.
— Очнулась. Диар! — улыбнулся Нейландс.
Струя мочи ударила в березовый ствол.
Вор
Николаева проснулась от прикосновения.
Кто-то голый и теплый прижимался к ней.
Она открыла глаза: белый потолок, матовый плафон, край окна за полупрозрачной белой занавеской, курчавые светлые волосы. Запах. «After shave lotion». Мужское ухо с приросшей к щеке мочкой. Мужская щека. Хорошо выбритая.
Николаева зашевелилась. Скосила глаза вниз: край простыни. Под простыней ее голое тело. Громадный синяк на груди. Ее ноги. Смуглое мускулистое мужское тело. Прижимается. Обвивает ее руками. Поворачивает ее на бок. С силой прижимается своей грудью к ее груди.
— Послушайте... — хрипло произнесла она. — Я не люблю, когда так делают...
И вдруг оцепенела. Тело ее содрогнулось. Глаза полуприкрылись. Закатились по веки. Мужчина тоже замер. Вздрогнул, дернул головой. И оцепенел, прижавшись.
Прошло 37 минут.
Рот мужчины открылся. Из него раздался слабый хриплый стон. Мужчина пошевелился. Разжал руки. Повернулся. Скатился с кровати на пол. Бессильно вытянулся. Всхлипнул. Тяжело задышал.
Николаева вздрогнула. Засучила ногами. Села. Вскрикнула. Прижала руки к груди. Открыла глаза. Лицо ее было пунцовым. Из открытого рта вытекла слюна. Николаева всхлипнула и заплакала. Плечи ее вздрагивали. Ноги ерзали на простыне.
Мужчина со стоном выдохнул. Сел. Посмотрел на Николаеву.
Она плакала, бессильно вздрагивая.
— Хочешь соку? — тихо спросил мужчина.
Она не ответила. Испуганно взглянула на него.
Мужчина встал: 34 года, стройный мускулистый блондин, лицо тонкое, красивое, чувственное, большие голубые глаза.
Он обошел кровать. Взял с тумбочки бутылку минеральной воды. Открыл. Стал наливать в стакан.
Николаева смотрела на него: смугловатое тело, золотистые волосы на ногах и груди.
Мужчина поймал ее взгляд. Улыбнулся:
— Здравствуй, Диар.
Она молчала. Он отпил из стакана. Она разлепила пунцовые, налившиеся кровью губы:
— Пить...
Он сел к ней на кровать. Обнял. Приставил стакан к ее губам. Она стала жадно пить. Зубы стучали о стекло.
Выпила все. Со стоном выдохнула:
— Еще.
Он встал. Наполнил стакан до краев. Поднес ей. Она залпом осушила стакан.
— Диар... — Он провел рукой по ее волосам.
— Я... Аля, — произнесла она. Вытерла слезы простыней.
— Ты Аля для обычных людей. А для проснувшихся ты Диар.
— Диар?
— Диар, — тепло смотрел он.
Она вдруг закашляла. Схватилась за грудь.
— Осторожней. — Он держал ее за потные плечи.
— Ой... больно... — застонала она.
Мужчина вынул из тумбочки полотенце. Положил ей на плечи. Стал осторожно вытирать ее.
Она посмотрела на свой кровоподтек, захныкала:
— Ой... ну... зачем же так...
— Это пройдет. Просто синяк. Но кость цела.
— Господи... а это... что ты делал-то такое... господи... ну на хуя же так? А? На хуя же так вот делать? — Она затрясла головой. Поджала колени к подбородку.
Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:
©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.
|