Между жизнью и смертью: туннель и сон

Когда-нибудь пробьет и наш час, так что уже ничто не сможет удержать нас в этом мире, придет пора перейти в мир иной: чтобы тогда не бояться неизвестности, не мучиться страхом, поговорим уже сейчас о самом пространстве перехода, о промежуточных зонах.

Я не начал до сих пор этот разговор лишь потому, что зоны эти очень трудно описать и вычленить в пространстве. Прежде всего, потому, что, похоже, побывавшим там запрещено их описывать, а во-вторых, потому что даже имеющиеся описания звучат у всех совершенно по-разному, и, вероятно, у каждого из нас такое пространство перехода будет сугубо индивидуальным.

Раймонд Муди много раз в своих книгах упоминает своеобразный туннель. В его первой книге такой туннель возникает в сам момент отделения души от тела. Это что-то вроде выхода из тела. Однако во второй книге он приводит многочисленные примеры, когда такой туннель возникал определенно уже после отделения души от тела. Духовное тело уже парит в комнате над плотской оболочкой, и только тогда, а никак не раньше, умирающий чувствует, как его затягивает в этот туннель. Более поздние исследования, в частности, труды Ринга (Ring) и Сабома (Sabom), видимо, подтверждают последнее утверждение. Туннель, по всей видимости, соответствует не столько выходу за пределы тела, сколько переходу из нашей реальности в какую-то другую.

Попробуем разобраться. Когда больной просто выходит за пределы собственного тела, он все еще остается в том же измерении, что и мы с вами. Вместе со своим духовным телом он витает где-нибудь под потолком: мы не можем его видеть, да, но он-то нас видит. С помощью своего духовного тела он видит также и наш привычный мир. Он замечает рисунок потолочных светильников, стрелки на медицинских приборах, косынку на голове склонившейся над ним медсестры… Он может проходить сквозь стены, двери и потолок, но, несмотря на все это, видит он всего лишь наш мир. А туннель, похоже, совсем наоборот, ведет как раз в мир иной.

Слова, которыми его пытаются описать, всегда примерно одни и те же: «длинный темный коридор, что-то вроде водостока», «пустой, в кромешной тьме… безвоздушный цилиндр», «глубокая и тенистая ложбина», «что-то вроде узкого и очень, очень темного подземного хода», «туннель, образуемый концентрическими кругами»[214]. Вспомним еще раз библейский образ долины смертной тени .

В такой туннель соскальзывают на огромной скорости, но движение по нему не требует усилий. Не бойтесь, даже если услышите там какие-нибудь звуки, не всегда приятные для слуха: это может быть позвякивание колокольчика, жужжание или неотчетливый гул.

Встреча со светящимся существом обычно происходит как раз на выходе из туннеля, часто это бывает в чудесном саду. И тех, кого мы любили, чаще всего можно встретить, опять-таки, только уже пройдя сквозь туннель. Но в этом пункте нет четких правил. Многие умирающие видели, как к ним подходят те, кого они любили и потеряли, не только не пройдя через туннель, но даже не выходя за пределы тела; чаще всего они при этом все так же продолжают видеть стены своей комнаты, больничный персонал и пришедших их навестить родственников. Просто кроме всего этого, в дополнение к этому, они видят и что-то еще. Мы уже видели, что Элизабет Кюблер-Росс, занимавшаяся умирающими детьми, собрала множество подобных свидетельств. Но то же самое часто случается и со взрослыми. Из подобных рассказов сэр Уильям Баррет, профессор физики в Королевском колледже в Дублине, составил целый сборник[215].

На основании всех вышеприведенных примеров у меня сложилось впечатление, что те, кто переходит из того мира в наш, уже словно одолевают половину пути. Поэтому умирающий и видит их, хотя сам по-прежнему остается в нашем измерении. Туннель же, напротив, означает кардинальную смену измерения. Такую догадку немного подтверждают случаи, когда выходцев из иного мира видел не один только умирающий. Например, знаменитая история с английской сиделкой Джой Шелл[216], которая, не имея ни малейшего понятия ни о каких подобных гипотезах, видела пришедших из мира иного родственников или друзей тех людей, за которыми она ухаживала. Однажды она даже узнала двух близких подруг девушки, которая была в агонии: она точно знала, что они уже умерли. Умиравшая девушка сначала вскричала: «Вдруг совсем стемнело, я ничего не вижу», и только после этого заметила, как ей навстречу движутся эти две подруги. Она протянула к ним руки, и Джой Шелл увидела, как подруги где-то с минуту удерживали ее руки в своих. Затем руки упали. Девушка была мертва. Подруги подождали, пока не сформируется духовное тело, после чего все трое покинули комнату.

Здесь туннель оказался втиснутым в это мгновение темноты. Но и этого уже вполне хватит, чтобы заметить полную смену измерения, переход из обыденности нашего мира в мир иной. А Джой Шелл, даже увидев принадлежащих тому миру двух подруг, все же остается в нашем мире.

Но иногда бывает и так, что даже мимолетная встреча с обитателями или вещами из мира иного, хотя и не приводит людей к такому моменту абсолютной темноты, все же вызывает своеобразное оцепенение. Вот как рассказывает об этом один бизнесмен, оказавшийся свидетелем умирания своей жены и успевший разглядеть как формирование ее духовного тела, так и последующее появление трех вышедших ей навстречу светящихся фигур:

«Все эти пять долгих часов у меня было странное чувство, словно я расплющен и исчерпан до дна; словно меня придавили огромным, тяжеленным камнем, и голову, и тело; веки отяжелели, глаза закрывались, клонило в сон»[217].

Это очень похоже на то, что происходило на горе Фавор с Петром, Иаковом и Иоанном, свидетелями Преображения Христа. Евангелие от Луки лучше всего передает атмосферу этого события:

«Петр же и бывшие с ним отягчены были сном; но пробудившись увидели славу Его, и двух мужей, стоявших с Ним», т. е. Моисея и Илию (Лк 9: 32).

Как часто бывает, евангельский рассказ и здесь не придерживается строгой хронологии. Нам уже описали сияние славы Христа и присутствие на горе Моисея и Илии. Как вдруг евангелист словно вспоминает об этой, крайне важной для нас детали: апостолов «клонило в сон». И только после этого «странного чувства» (как назвал его наш бизнесмен, и отчет о котором мы только что привели), только после этого апостолы смогли увидеть Иисуса во славе, а с Ним Моисея и Илию. Только сумев прорваться сквозь этот одолевающий сон, апостолы, не теряя способности видеть наш мир (а значит и Иисуса как его часть), получили доступ, хотя бы частичный, к миру иному и смогли увидеть его обитателей (Моисея и Илию), беседовавших с Иисусом. И только в те минуты, в которые они могли видеть тот мир, они могли видеть и просиявшую славу Иисуса: Иисус ведь и раньше, все время обладал ею, просто глазами плоти увидеть ее невозможно.

Но умирающему лишь ненадолго, лишь на мгновение удается увидеть мир иной. Ему еще нужно перенестись в этот новый мир целиком. Похоже, осуществить это можно разными способами. Некоторые умирающие совершают такое путешествие как бы в два приема. Сначала они выходят за пределы тела, все еще оставаясь в нашем мире, и только потом проходят через туннель и достигают мира иного. Тогда как другие довольно резко вырываются за пределы тела, сразу ныряя при этом в туннель и мгновенно приземляясь на другом уровне реальности.

Я должен вас предупредить: если вдруг вы сделаете, назовем это: ложный старт, то вполне возможно, что через тот же самый туннель вам придется пройти потом еще раз. Муди приводит множество подобных случаев[218]. Ну и один из самых редких случаев: одна женщина рассказывала, что, когда она уже собиралась вынырнуть из туннеля на свет, она вдруг заметила свою подругу, двигавшуюся по туннелю в противоположном направлении. Когда они поравнялись друг с другом, словно на противоположных эскалаторах в метро, та ей объяснила путем непосредственной передачи мыслей, что ее «отсылают» обратно, в наш мир. То же самое произошло затем и с самой женщиной, поэтому-то у нас и есть ее рассказ. Едва она пришла в себя, как сразу поинтересовалась, что же произошло с ее подругой, и выяснила, что у нее была остановка сердца примерно тогда же, когда это случилось и с ней самой. Было бы, конечно, очень интересно узнать, помнила ли об этой встрече и подруга после своего возвращения в наш мир. Муди приводит этот случай в изложении К. Ринга, а он так до сих пор и не смог получить ответ на этот вопрос[219].

Что же из себя представляет такой туннель? Нужно ли его считать обязательным переходом, единственным проходом между двумя мирами? Какому пространству он соответствует? У умирающих часто возникает ощущение, что они движутся по нему на огромной скорости и чаще всего вверх, к существу, излучающему свет. И все же, при всей видимой согласованности подобных свидетельств, не надо воспринимать их слишком уж буквально. Когда мы «войдем» в такой туннель, пространство и время станут уже иными. Мы вспомним об этом, когда, чуть ниже, займемся географией тех новых миров, куда этот туннель ведет.

Однако, кажется, что есть и еще один способ достичь этих, высших миров, или пройти сквозь этот туннель: во сне. Многие из тех, кого мы любили и потеряли, говорили, что очень часто была у нас возможность пообщаться с ними: во сне. Это подлинные, хотя и временные обретения, настоящее нежное общение, о котором, к глубочайшему сожалению, мы редко помним, просыпаясь.

Пьер Моннье поясняет, что, когда во сне его любимые родители с ним общаются, они попадают не на тот уровень реальности, на котором он находится сейчас, выполняя новое задание Бога, а встречают его в своеобразном промежуточном пространстве:

«Какое же это счастье каждый раз – увидеться с вами!.. Мы все вместе, втроем, прогуливаемся с вами в той сфере, в которую вы можете попасть, когда ваши души вырываются из тяжелых оков плоти. На самом деле вы навещаете меня не в том измерении, где я действительно сейчас “живу”, но нам дарована счастливая возможность и способность возвращаться в те сферы, куда иногда ненадолго могут попадать воплощенные духи, на миг освободившись от своих тел. Об этой святой радости встреч и духовного общения вам говорят все голоса, доносящиеся из иного мира… и все же вы с трудом можете в это поверить! Дорогая мама…, дорогой папа, мне ведь часто доводилось бывать с вами, до тех пор, пока ваш дух со вздохом сожаления не возвращался в свою привычную тюрьму; я каждый раз пытаюсь заронить вам в душу какую-нибудь интуицию, какое-нибудь впечатление, которое пробудило бы в вас воспоминание об этих чудесных встречах. Иногда ведь мне это хоть чуть-чуть удавалось, правда ведь, мамочка, родная?..»[220]

Но по крайней мере однажды один счастливый сновидец не только в точности вспомнил все подробности такой встречи, но и получил почти что доказательство ее реальности. Разговор, начавшийся во сне, продолжился наяву. Однако, нужно сразу оговориться, что тот сновидец был медиумом. Речь идет об одном из последних контактов Беллина со своим сыном, в двадцать лет погибшим в автокатастрофе. Беллину, знаменитому «ясновидящему», с большим трудом и крайне редко удавалось выйти на контакты с собственным сыном, я вам уже говорил об этом феномене и его причинах. В январе и феврале 1972 года вообще вряд ли могла идти речь о каком-то диалоге между ними. Проскальзывали только разрозненные и редкие впечатления: то он расслышал смех сына, то слово «папа»; и это все несмотря на многочасовое вслушивание и предельное напряжение. Устав и почти потеряв надежду, Беллин решает на время оставить попытки и вместе с женой уезжает отдохнуть во Флоренцию:

«Теперь мы стремились только к ясности. Я уже не старался вызвать дух Мишеля. Если честно, я даже надеяться уже не мог на то, какая будет мне дарована милость. Однажды ночью, в нашем отеле на берегу Арно, Мишель мне приснился. Начала сна я не помню, но затем я оказался с ним рядом в машине, как это часто бывало при его жизни; вот только на этот раз я был за рулем, а он просто сидел рядом.

Я сказал ему: Мишель, я знаю, что это сон. Почему, после стольких безуспешных попыток тебя услышать, только в этот вечер нам было дозволено встретиться и увидеться?

Мишель ответил: Неужели ты думаешь, что мы и вправду разлучены? Энергия, которая была моей, вернулась к тебе и маме. Так всегда бывает. Любовь оставшихся оплакивает и зовет уходящих, притягивает к себе хоть малую толику дорогих и любимых, по которым плач, кого им теперь так не хватает. Что-то от них поселяется у оставшихся в мыслях и даже в телах.

Я. – Я и вправду чувствую, что живу теперь за двоих, за тебя и за маму. И у мамы точно такое же чувство. Это и в самом деле так? Я ничего не придумываю?

Мишель . – В один прекрасный день поэтам и тем, чье сердце способно любить, воздастся вполне за их чудесные предчувствия.

Я услышал, вернее, даже увидел его смех, поскольку он повернулся ко мне, и я смог его рассмотреть: он словно весь светился. Его радость покорила меня. Глаза его сияли ясным светом, и свет этот словно переливался в меня. Это было похоже на объятия, на слияние двух душ. Я никогда не забудут этого момента, когда Мишель и я посмотрели друг другу в глаза, за пределами пространства и времени, лицом к лицу.

Я. – Мишель, я даже не могу выразить, как же я счастлив, что могу тебя видеть, что ты так удивительно выглядишь. И мне вдруг начинает казаться, что все не так уж и плохо, что люди, если только они и вправду от всего сердца захотят, смогут найти выход их своих бед.

Мишель меня поцеловал.

Я. – Знаешь, ко мне приходит столько людей, несчастных, в депрессии, словно придавленных горем. Многие подумывают о самоубийстве. Как мне им передать то ощущение радости и красоты жизни, которое я испытываю сейчас?

Мишель. – Ты можешь поделиться с ними силой вновь входить в реку жизни.

Пять часов утра. Я просыпаюсь, и отчетливо слышу, как сам же и говорю с Мишелем. Затем я явственно слышу голос своего сына.

Я. – Объясни; и у меня еще столько вопросов к тебе.

Мишель. – Не торопи истину, папа. Она всегда приходит вовремя.

Я. – Я изо всех сил стараюсь ждать. Многое из того, что ты говоришь, мне кажется странным. Видимо, мне все это снится, и все же: ты здесь.

Мишель. – Жизнь – это одна энергия, а смерть другая, и сон балансирует между ними двумя.

Я. – Ты думаешь, что мы можем с тобой продвинуться еще дальше в таких расспросах?

Мишель: – А ты перестань изводить себя ими, папа. Старайся избегать напрасного и затяжного раздвоения души, ведь энергии, которые ты потратишь за пределами себя, могут так и не вернуться к своему центру. А после от этого всегда бывают провалы в памяти.

Я. – Когда после смерти душа покидает тело, сохраняются ли те блуждающие частицы, которые откололись от нее прежде?

Мишель. – Да. В мире ином даже безумие выливается в эволюцию к максимально возможной здесь гармонии. Душевные катастрофы в том мире уже на давят на судьбу, наподобие ран или искалеченности. Самой большой помехой оказываются те ошибки, которые сознательно были совершены на земле.

Я. – Помехой чему?

Мишель. – Подожди, пап, я сейчас вернусь.

Голос исчез вдали, но чувство счастья осталось»[221].

Смертный сон

Теперь мне хотелось бы поговорить еще об одном сне. Его часто называют «смертным сном». Иногда еще говорят: «спит, как мертвый». Сейчас мы увидим, что на самом деле мертвые не спят. В начале, действительно, бывает определенный период сна, но он вовсе не совпадает с тем моментом, когда нам кажется, что умирающие уснули. На деле же, когда умирающие закрывают глаза, они не засыпают, не теряют сознания, они просто выскальзывают из тела и попадают на такой уровень реальности, где нам уже невозможно проследить за тем, что они делают. И вот на этом-то уровне, и то спустя еще какое-то время после их смерти, и расположен тот «сон», о котором я хочу теперь поговорить. Правда, тут надо заметить, что ведь и сам опыт сна не так уж универсален. Хотя чаще всего его и воспринимают как общее правило. Но тут мы уже совсем отрываемся от той почвы, куда еще можно было попасть благодаря рассказам тех, кто лишь временно побывал в стране смерти. Этот же сон в состоянии описать лишь те, кто и в самом деле умер, окончательно и безвозвратно. В какой-то мере такой сон как раз и будет означать то, что их смерть окончательна. Мы уже видели, что на выходе из туннеля нас ждут иные, высшие миры, но оттуда еще можно вернуться обратно. После же этого сна еще не было случаев, чтобы кто-то вернулся к земной жизни.

Сообщения, переданные убитыми на последней войне солдатами жене и дочери полковника Гаскуана, дают несколько примеров такого сна.

Вот, например, один шотландец, раненый и попавший в плен на Крите. Его не лечили, и после бесконечных страданий он впал в такой абсолютный сон:

«Проснувшись, я обнаружил, что боль прошла и что я на воле. Я подумал тогда, что я, видимо, бежал, и вот прогуливаюсь теперь, в восторге от свободы, но напрочь не могу понять, как же все это произошло…».

Итак, мы с вами уже поняли, что рассказчик мертв, в этом-то и есть смысл его первого сна. Сам же он этого не понял, поскольку по «пробуждении» нашел себя живым. Он чувствует, что ему надо идти, он в каком-то тумане:

«Меня охватила тоска. Ко мне подходили люди и предлагали помощь, и, как только мы начали с ними понимать друг друга, я вдруг почувствовал желание спрятаться от немцев. Это было похоже на пытку. И затем меня нагнали еще какие-то люди, и вот тогда-то я уснул уже настоящим смертным сном, завершающим нашу жизнь и знаменующим рождение новой»[222].

Итак, вы заметили, что для того, кто уже действительно умер, «настоящий смертный сон» наступает не тогда, когда мы закрываем глаза и окружающие констатируют нашу смерть. Речь здесь идет о другом сне, о сне нашего духовного тела. Обратим внимание еще и на то, что люди, которые предлагали там рассказчику помощь, были жителями иного мира.

Похожую историю излагает и тот храбрый моряк, чей рассказ о тонущем танкере мы уже слушали. Обнаружив, что и он сам, и его товарищи, находятся «в глубоких водах», они двинулись в путь. И затем в какой-то момент они заметили, что среди них находится незнакомец в штатском. Так они и дошли пешком до холма и чудесного сада:

«Я устал, засыпал на ходу, и ноги отказывались мне служить. Незнакомец предложил нам отдохнуть. Я опустился на землю, сел прямо на траву и тотчас уснул».

На этот раз ход событий гораздо проще. В действительности, они прожили все это как бы в измененном состоянии сознания. Удивление накроет их лишь по пробуждении. Его товарищи уснули так же, как и он сам, и лишь позднее они постараются собрать воедино свои воспоминания и с помощью незнакомца, такого же моряка, еще до них перешедшего в мир иной, они смогут признать, наконец, что и в самом деле совершили великий переход[223].

А вот еще один рассказ, на этот раз – польского пилота, сбитого над Францией. То же удивление оттого, что уже не больно, то же удивление, что он чудесным образом спасся от немцев, что их больше не видно, тогда как второй пилот, видимо, попал-таки к ним. То же удивление от того, что французские крестьяне, к которым он обращается за помощью, ему даже не отвечают:

«Я ошарашен. Я не знаю даже, где я. Я прошу, молю, я забыл, что я не верующий. Я прошу о помощи, и мне ее оказывают. Кто-то, очень странный и в то же время чем-то очень близкий нам, подходит ко мне. Он говорит, чтобы я не боялся перемен. Так будет лучше для всех, и я буду очень счастлив в этих землях. Дальше я уже не очень хорошо его понимаю. Мне кажется, что меня взяли в плен. И тогда он объясняет мне, что нет ни тюрьмы, ни тюремщика, и я снова чувствую себя свободным. Тогда он ведет меня дальше и приказывает мне спать. Он касается моих глаз, и я тотчас же засыпаю»[224].

Пьер Моннье также говорит об исцеляющем сне:

«Это что-то вроде беременности, предшествующей новому рождению души: но мы будем там, будем наблюдать за этим сном с нежностью матери, заботливой сиделки, улавливая каждое движение, которое может быть сигналом пробуждения, готовые тотчас же протянуть руки, чтобы его (дух) поддержать, дать ему понять, что его окружает любовь, внимание и симпатия. Постепенно духовные глаза открываются и становятся способными видеть свет: первое ощущение, которое накрывает при пробуждении, это смешанное чувство непоправимости того, что произошло (смерти): душа вспоминает все то, что оставила на земле, все то, что любила, и еще не осознает, что разлуки нет. Сразу же находит она родных и любимых людей, которые уже здесь и уже ждут ее, она их узнает: она чувствует, что нашла здесь радушный прием; сочетание света и ясности согревает и ободряет ее. По милости Божией воспоминания о совершенных ошибках и грехах не тревожат этот сон; лишь потом, постепенно виновная душа осознает, что весь ее болезненный багаж и здесь будет с ней.

[…] Сперва Отец, чтобы принять Свое дитя, высылает ему навстречу вестников Своей любви. Итак, душа в своем новом духовном теле просыпается в незнакомой атмосфере, где само дыхание уже оказывается удовольствием: как когда мы после вдыхания ядовитых паров попадаем на берег, где дует свежий и живой ветерок, и вдыхаем эту свежесть полной грудью. Это облегчение, острое и непередаваемое чувство, что все хорошо, длится долго или не очень, в зависимости от воли Божьей. Душа, получившая в этот момент опыт бесконечной и ни с чем не сравнимой радости, сохранит в себе настойчивое желание вернуться к этому чувству, которое можно охарактеризовать так: “состояние, когда душа, жаждавшая любви, обладает Богом, Который Один только и может утолить эту жажду”. Мы уже никогда не сможем забыть это первое впечатление “небесного счастья”, и это, конечно, милость Божья, ведь такое первое впечатление становится самым мощным стимулом, побуждающим нас к эволюции, необходимой для того, чтобы суметь вернуться к такой “притягательности духа”, если можно так выразиться»[225].

Сила любви

Да, это все тот же «механизм», если можно так сказать, та же божественная педагогика, которую мы можем наблюдать в жизни многих мистиков. Бог дает почувствовать сладость Своего присутствия, ни с чем не сравнимое качество счастья, даруемого Его любовью. И после этого Он удаляется, исчезает, умолкает, скрывается. И тогда душу заполняет боль, столь же тяжкая и невыносимая, сколь велико и неслыханно было счастье. И чтобы вернуть это счастье, душа готова на все: готова вынести любые испытания, вытерпеть любые муки, обнищать до конца.

Столь резкую боль, столь сильное желание, может быть, лучше всего выразил святой Симеон Новый Богослов, один из тех немногих мистиков Восточной церкви, которые позволяют заглянуть в святая святых своего сердца:

«Оставьте меня одного заключенным в келлии; отпустите меня с одним Человеколюбцем Богом; отступите, удалитесь, позвольте мне умереть одному пред (лицом) Бога, создавшего меня. Никто пусть не стучится (ко мне) в дверь и не подает голоса; пусть никто из сродников и друзей не посещает меня; никто пусть не отвлекает насильно мою мысль от созерцания благого и прекрасного Владыки; никто пусть не дает мне пищи и не приносит питья; ибо довольно для меня умереть пред (лицом) Бога моего, Бога милостивого и человеколюбивого, сошедшего на землю призвать грешников и ввести их с Собою в жизнь Божественную. Я не хочу более видеть свет мира сего, ни самого солнца, ни того, что находится в мире. <…> Оставьте меня, я буду рыдать и оплакивать те дни и ночи, которые я потерял, когда смотрел на мир сей, смотрел на это солнце и на этот чувственный и мрачный свет мира, который не просвещает душу, без которого живут в мире и слепые также очами, которые, преставившись (отсюда), будут такими же, как и зрячие ныне. В этом свете и я, прельщаясь, всячески увеселялся, совершенно не помышляя, что есть иной Свет, Который, как сказано, есть и жизнь, и причина бытия… Ныне же, когда Он по неизреченному благоутробию благоволил стать видимым для меня, несчастного, и открыться, я увидел и познал, что Он воистину есть Бог всех, Бог, Которого никто из людей в мире не видел. …Итак, вы, находящиеся во власти чувств, позвольте мне не только запереть келлию и сидеть внутри ее, но даже, вырывши под землю яму, скрыться (в ней). Я буду жить там вне всего мира, созерцая бессмертного Владыку моего и Создателя…»[226].

Такая божественная педагогика необходима даже в мире ином, ведь нам уже не раз тут показали, что и после смерти путь для совершенствования не закрыт!

Вот тут-то мы и подошли вплотную к тому основному пункту, по которому мои последние разыскания и все прочитанные по данной тематике книги принесли что-то совершенно новое по сравнению с теми богословскими знаниями, какие были у меня до того. Должен признаться, что в начале и в течение довольно долгого времени эти новые, открывающиеся перспективы приносили мне только разочарование. Замечу также, что разочарованием они обернулись и для большинства тех, с кем я делился первичными результатами своих исследований.

Как в традиционных христианских конфессиях, так и в исламе с иудаизмом, общепринятым является представление, что, если мы жили «праведно» и были не такими уж «неверными», то после смерти и, может быть, небольшого очистительного периода, на котором мысль обычно не задерживается, нас, словно в воронку, затянет в рай, в жизнь вечную. Скажем также, что для большинства верных, для мистиков чаще, чем для профессиональных богословов, очевидно, что нас и в самом деле так затянет в Бога. Не то что Он поглотит нас, будто мы никогда и не рождались на свет, нет, но вырвет из этого мира и из нас самих, и мы окажемся в божественном свете, в горниле Его любви и счастья, нас введут в Его жизнь и сделают участниками Его божественной природы.

Но постепенно я пришел к выводу, с которым теперь совершенно согласен, даже если он и не вызывает у меня эмоционального подъема: что в этой общей и в целом верной схеме нужно уделить чуть больше внимания этому вроде бы небольшому, но совершенно необходимому периоду очищения. Он явно продлится гораздо дольше, чем мы думали. Именно об этом нам и пытается рассказать традиционное католическое учение о Чистилище, даже если в деталях оно и не совпадают с общепринятыми народными представлениями.

Мы не окажемся сразу в Боге по той причине, что просто не сможем сразу Его вынести. Большинство из нас к моменту смерти к ней еще не готовы. Чтобы суметь жить жизнью Бога, нужно сначала научиться любить Его любовью. Об этом говорит богословие греческих отцов первых веков нашей эры, и западных мистиков, и вся православная традиция. Просто я слишком надеялся, что после смерти, как в сказках, когда злое заклятие теряет силу, мы вдруг проснемся, уже преображенными и очищенными, и что Христос, словно по мановению волшебной палочки, совершит лишь последнее Преображение.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: