Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 19 глава

Магдален вошла в прихожую, тихо прикрыв за собой дверь. Служанки по-прежнему продолжали храпеть, так и не заметив отсутствия ребенка и Магдален. Положив девочку в колыбель, Магдален оглянулась и увидела, что дверь в спальню открыта и на пороге стоит Эдмунд.

— Где ты была? — шепотом спросил он и, покачнувшись, ухватился рукой за косяк.

— Аврора не спала, — спокойно ответила она. — Я подумала, что небольшая прогулка пойдет ей на пользу. Смотри, она уже спит без задних ног.

— Странная привычка прогуливать ребенка посреди ночи, — проговорил Эдмунд, освобождая ей дорогу. — И куда же ты ходила? Я тут полчаса жду и беспокоюсь, а тебя все нет и нет.

— Я прошлась по внутреннему двору... и заглянула в часовню, — она начала раскалывать волосы, отвернувшись к сундуку из кедрового дерева, на котором лежали ее щетки и гребни.

— В часовню? Посреди ночи, Магдален! — Эдмунд вновь покачнулся и сел на край кровати. Он уже разделся и был в длинной ночной рубашке с открытым воротом.

— Молиться не возбраняется в любое время, разве не так? — ответила она, взяла щетку и начала расчесывать свои темные, соболиного цвета волосы, упавшие на плечи.

Эдмунд вновь почувствовал себя неотесанным мужланом. Он осознавал, что немного пьян, и хмель в голове лишь усиливал чувство неуместности своего присутствия рядом с ней, постоянно владевшее им последнее время. Тем не менее он встал и по ковру медленно подошел к ней.

— Я бы хотел сегодня, — заявил он, отбирая щетку из ее неожиданно обмякших рук.

Магдален ни слова не возразила. Она понимала, что рано или поздно, но это должно случиться. На нее вновь накатила волна цепенящей покорности, как в тот раз, когда он впервые овладел ею. Она и так без конца оттягивала этот момент, и сейчас уже не имела никакого права дальше мучить Эдмунда. В конце концов, куда от этого уйдешь?

Он положил руку ей на плечо, и она прямо взглянула ему в глаза, в глаза, наполненные тем же отчаянным нетерпением и вожделением, что в первый день приезда; эти чувства ни на минуту не оставляли его все это время, и он сдерживал себя до сих пор лишь силой воли.

— Я больше не могу ждать, — жарко зашептал он, прижимаясь к ней всем телом, и она почувствовала, что не сможет оттолкнуть его от себя, даже если бы и хотела.

— Да, милорд!

Это было все, что она ему ответила. У него перехватило дыхание от счастья, а руки тут же заскользили по ее платью, нащупывая застежки. Она уже успела снять свой пышный церемониальный наряд перед тем, как отправиться с Авророй на свидание к Гаю, и теперь была в обычной холщовой блузе поверх ночной рубашки. Магдален не пыталась помочь Эдмунду, но, когда он справился с застежками, резким жестом отчаяния содрала с себя блузу, а затем и рубашку.

Она вспомнила то первое их совокупление, когда у него не нашлось времени снять с нее одежду. Теперь же она чувствовала прикосновение его пальцев, скользивших по ее обнаженному телу и жаждавших ответной любви. И хотя в ее теле не было отклика, Магдален не могла не отдать должного нежности Эдмунда и мало-помалу приходила в возбуждение от его боязливо-блаженного взгляда. Она погладила его по щеке и увидела, каким счастьем засветились глаза мужа. Ее пронзили угрызения совести, сочувствия, и она со всей остротой ощутила, что недостойна такой самоотверженной и горячей любви.

— О, любовь моя... любовь... моя... — между тем шептал он, укладывая ее на постель. Слова нежности хрипло срывались с его губ, но страсть его была столь остра, до такой степени он был измучен бесконечным ожиданием, что сил сдерживать себя больше не осталось. Оказавшись над ней, он какое-то мгновение медлил, в глубине сознания понимая, что она еще не готова, и все еще страшась, что причинит боль ее измученному родами телу; но поводья уже вырвались из его рук, и с хриплым стоном он бросился во все сметающий водоворот страсти, с каждым моментом приближаясь к его средоточию, захлебываясь в сладостной пучине, теряясь в колдовском омуте ее тела.

Магдален безропотно лежала под ним, так придавленная тяжестью его мощного мускулистого тела, что ей трудно было дышать. Капли пота капали на ее прохладную кожу. Ее поразило, что можно быть до такой степени отрешенной от чужой страсти даже в то мгновение, когда эта страсть вокруг тебя и в твоем теле. Один и тот же акт любви, но с разными людьми — и ощущения так непохожи, что в пору назвать любовь другим именем!

Эдмунд медленно пришел в себя и поднял голову с налипшей на мокрый лоб прядью волос; страсть понемногу гасла в его помутневших глазах. Он увидел ее тихое лицо и спокойные глаза.

— Ты совершенно безразлична ко мне?

В вопросе этом была такая безысходная тоска, такое горе, что Магдален поняла: ответ он знает сам. Тогда она обняла его и положила его голову к себе на грудь.

— Я к тебе очень не безразлична, Эдмунд. Но дай мне немного времени.

В голосе этой прекрасной, любимой женщины он услышал столько нежности, что почувствовал невероятное облегчение. Она провела пальцами по его спине, взъерошила ему волосы, и, когда он лег рядом, ощутила, как он погружается в спокойный сладкий сон.

Магдален же в эту ночь уснуть не могла, она все думала: о своей любви, о Гае, об их ребенке. Глаза ее были сухи, губы твердо сжаты, и временами ей казалось, что она стоит на холодном каменном полу перед алтарем. На рассвете она услышала плач Авроры, поднялась и прошла в соседнюю комнату, чтобы покормить ребенка.

Эрин уже стояла над колыбелью, собираясь сменить пеленки и напевая малышке что-то успокаивающее.

— Доброе утро, моя радость, — Магдален нагнулась, чтобы поцеловать раскричавшегося ребенка. — Не волнуйся, Эрин. Девочка просто проголодалась.

Вынув из люльки младенца, она уселась на табуретку под окном и дала ребенку грудь.

Снизу, со двора, доносились звуки начинающегося дня. Голоса, торопливые шаги, громкие распоряжения, сигнал герольда сразу вслед за рассветным колоколом. Все гости должны были уехать до обеда, и всюду царила атмосфера спешных сборов. Магдален ничего не слышала: как всегда, когда она кормила ребенка, для нее во всем мире оставались только она и девочка, только двое были в этом сосредоточенном одиночестве, и даже присутствие в двух шагах Эрин и Марджери ощущалось ею очень смутно, хотя они то подсовывали ей чашку с медом, то шумно готовились к купанию ребенка.

Внезапное появление Эдмунда в дверях на мгновение нарушило эту уединенность: он никогда раньше не входил во время кормления. Приподняв ресницы, Магдален улыбнулась мужу.

— Доброе утро, милорд.

— Доброе утро, леди, — он пробежал рукой по всклокоченным волосам и поглядел на ребенка, припавшего к груди. Ошеломленно покачав головой, он тоже улыбнулся жене. — Какая хорошенькая!

— Вам надо бы одеться, милорд, — засмеялась Магдален. — Наши гости отбывают, и тебе надо будет попрощаться с ними.

— Не мне, а нам.

Она отрицательно покачала головой.

— Нет, извини меня, Эдмунд, но я плохо спала и падаю с ног от усталости. Я лучше пересижу этот день у себя в комнатах. Ты можешь сказать, что я себя плохо чувствую.

— А это действительно так? — спросил он, встревожившись. — Это не?...

— Нет, — тихо успокоила она его. — Но я действительно устала.

— Тогда я передам твои извинения, — сказал он радостно, готовый ради нее сегодня на все. — Тебе и в самом деле лучше остаться в стороне от всего этого шума и суеты.

Он нагнулся и поцеловал ее — так же неуверенно, как в последние две недели, но все же с чуть большей смелостью. Она не ответила на его поцелуй, но и не отвернулась.

Магдален просидела у окна все утро, прислушиваясь к суматохе, сопровождавшей всякий большой отъезд. Она не видела, как уехал Гай и его рыцари, но, услышав прощальный сигнал рога, почувствовала, как что-то в ней оборвалось. Слезы градом хлынули на ее сложенные на коленях руки. Эрин и Марджери беспомощно топтались рядом, и, когда она жестом велела им удалиться, с облегчением покинули комнату.

Магдален не могла слышать разговора, который состоялся между ее мужем и Шарлем д'Ориаком на плацу: как Шарль игриво спросил Эдмунда, нельзя ли ему на правах родственника остаться в замке еще на неделю, пока из Тулузы не придет вызов от дяди.

Магдален не могла слышать ответа своего мужа, который вынужден был сказать: двоюродный брат леди де Бресс может чувствовать себя в замке, как у себя дома.

Шарль д'Ориак приступил к исполнению своего плана еще до того, как Гай де Жерве со свитой выехал на дорогу, ведущую в Кале.

— Мадам де Бресс, разумеется, будет крайне опечалена отъездом лорда де Жерве?

Эдмунд спокойно воспринял это замечание, сделанное небрежным тоном.

— Она всегда относилась к лорду де Жерве с большим уважением, еще с тех пор, когда мы оба жили в его доме в канун нашей свадьбы, — он зашагал в направлении гарнизонного двора. — У меня кое-какие дела с дружиной, сеньор д'Ориак. Если вам угодно после обеда выехать на псовую охоту, я дам распоряжение на конюшне.

— Может быть, кузина пожелает присоединиться ко мне? — спросил Шарль, не отставая от Эдмунда ни на шаг. — В прошлый мой визит она ждала ребенка, и лорд де Жерве — такая жалость! — не позволял ей принимать участия в подобных развлечениях.

Эдмунд не отвечал, и Шарль продолжил:

— Такая заботливость в высшей степени похвальна, особенно если бы речь шла о жене.

Эти негромко сказанные слова вызвали в Эдмунде беспокойство, но он не понимал почему. Вероятно, все дело здесь было в тоне: слишком сладком и любезном, напоминавшем переспелый, подгнивший плод, а может быть, в серых глазах, серых, как у Магдален, но прищуренных и холодных?

— Полагаю, так и должно быть, — ответил он уклончиво. — Лорд де Жерве в сущности заменил ей отца, Ланкастера, в особенности в эти последние девять месяцев.

— И отсутствовавшего супруга, вероятно, тоже? — стальные глаза д'Ориака сверкнули, острые, как кинжал. И вновь Эдмунд не нашелся, что ответить.

— Моя двоюродная сестра отлично выносила ребенка, — тем временем продолжал Шарль. — Знаете, в конце декабря, когда я имел честь быть здесь, ее беременность была совершенно незаметна. В самом деле, если бы не постоянная забота о ней лорда де Жерве, никому бы и в голову не пришло, что она в положении.

Они уже подошли к гарнизонному двору, и только здесь, под аркой, д'Ориак остановился.

— Покидаю вас, чтобы не мешать вашим делам, но буду рад присоединиться к вашему обществу во время послеобеденной охоты.

Развернувшись, он удалился — только его короткий шелковый плащ развевался на ветру. Эдмунд, озадаченный, смотрел ему вслед. Лоб его был нахмурен: Шарль явно на что-то намекал, но на что именно, он так толком и не понял.

Перед обедом он поднялся к Магдален и застал ее в прихожей господских комнат: она шила вместе со служанками. Ему сразу бросились в глаза ее осунувшееся, бледное лицо и печальный взгляд. Раньше он не обратил бы на это особого внимания, но сейчас это открытие произвело на него удручающее впечатление. В чем же тут дело? Может быть, в том, на что ему намекнули, и надо искать причину ее печали?

— Гости уехали? — справилась Магдален, откладывая в сторону пяльцы.

— Да. Все, кроме... кроме твоего кузена. Он вынужден остаться еще на неделю.

Ее рука метнулась к горлу, глаза расширились от ужаса.

— Сьёр д'Ориак... Он остается?

— Я же сказал, что да, — раздраженно ответил Эдмунд. — Он должен дождаться вызова из Тулузы.

— Скажи ему, чтобы он убирался, — она говорила шепотом, и в голосе ее он услышал страх. — Что он замышляет против меня?

Пусть только посмеет, — заявил он грозно, спохватившись, что сразу должен был сказать об этом, но тут же прочел в ее глазах недоверие.

— И лорд де Жерве уже уехал... — проговорила она медленно, словно обращаясь к самой себе.

— Думаешь, он один в состоянии защитить тебя? Я сказал, значит, сделаю, голос Эдмунда звучал все громче по мере того, как в нем росли ожесточение и раздраженность, возникшие минуту назад, казалось, на пустом месте. — Оставьте нас! — приказал он резко Эрин и Марджери, которые тут же молча ушли. — Ну ответь же мне. Ты думаешь, что кроме лорда де Жерве тебя некому защитить?

Магдален молчала, пытаясь подавить страх и найти нужные слова.

— Я привыкла полагаться на его защиту, — произнесла она наконец. — Он был рядом в течение многих месяцев. Ты можешь понять это, Эдмунд?

— Полагаю, что да, — он подошел к колыбели, где ворковал младенец. — Ты мне еще не сказала, когда родился наш ребенок.

— Ты никогда не спрашивал, — спокойно ответила она, снова вставляя иголку в шитье, и только дрожание пальцев выдавало ее волнение. — Она родилась в апреле.

Эдмунд нахмурился еще больше.

— Но разве ей следовало родиться не в марте?

— Первые дети часто рождаются на неделю-другую позже, — ответила она, не отрывая глаз от шитья. — Трудно рассчитать точно.

Эдмунду ее слова показались достаточно убедительными. Дитя в колыбели засучило ручками и ножками, замахало кулачками, и его гуканье и воркованье сливались в одну мелодию с жужжанием шмеля за окном. Слишком умиротворяющая картина для таких гадких и безобразных выяснений! И Эдмунд отвлекся, хотя подозрение осталось где-то на дне его души, и освободиться он него так просто он не мог.

— После обеда выезжаем на охоту! — заявил он, оборачиваясь к Магдален.

— Я буду сидеть здесь до тех пор, пока кузен не покинет замка, — Магдален оторвалась от шитья и решительно взглянула на мужа.

— Нет. Я настаиваю, чтобы ты выполняла обязанности хозяйки замка. Нежелание Магдален видеть кузена лишний раз напомнило ему, что она не верит в его способность защитить ее. Гнев и ярость охватили Эдмунда с новой силой. — Некрасиво избегать гостя, даже если он тебе неприятен!

— Речь идет не о моей неприязни к нему, Эдмунд, дело обстоит гораздо серьезнее...

В Магдален заговорило упрямство Плантагенетов. Гай де Жерве умел распознавать его, Эдмунд де Бресс — нет. Гай де Жерве умел преодолевать его, Эдмунду де Брессу это было не под силу. Еще какое-то время они вели спор, больше похожий на перебранку, и чем злее и несдержаннее становился Эдмунд, тем холоднее и неприступнее казалась Магдален. Она заявила, что не сдвинется с места, пока кузен не уберется восвояси, и взбешенный, совершенно сбитый с толку Эдмунд вышел, хлопнув напоследок дверью.

Только сейчас Магдален услышала, что Аврора заливается во весь голос. Подбежав к ребенку, она взяла его на руки и начала тихонько покачивать, напевая песенку. Похоже, девочке передался страх, только что владевший матерью, и она никак не могла успокоиться.

Стоя у окна, Магдален смотрела на внутренний двор. Гай уехал, а д'Ориак остался: такая двойная беда сразила ее. Она понимала гнев Эдмунда, но ничем не могла помочь ему. Муж, считала она, был такой же слабой защитой против злой силы кузена, как лист пергамента против удара шпаги. И страх ее рос, но вместе с тем она никак не могла понять, почему Шарль стремится погубить ее и что именно он замышляет. Она знала, что ее отпугивает то страстное влечение, которое совершенно очевидно испытывал к ней кузен; при одной мысли об этом у нее возникало ощущение, будто по ней бегают мокрицы. Но она понимала, что главное не в этом.

Главное было в том, что Гай, зная, как ей страшно и одиноко, все же предпочел уехать. Он ускакал прочь, оставив ее без своего покровительства, лицом к лицу с омерзительным кузеном. Слезы гнева слились со слезами разлуки.

Магдален не подумала о том, что ее отказ видеться с Шарлем сыграл последнему на руку. Будь она постоянно рядом с мужем, он не смог бы все время нашептывать и наговаривать Эдмунду, у которого не находилось противовеса тонкому злоязычию д'Ориака. Гордость Эдмунда была уязвлена: он оказался не способным добиться от жены покорности, а самое главное — Магдален не верила в его способность защитить ее. Он знал, что родственник замышляет что-то зловещее против Магдален, а может быть, и против него самого, но, как и Гай, молодой человек решительно не мог представить, как можно осуществить подобные планы, оставаясь гостем замка Бресс.

Он не исключал возможности отравления, а потому ел то или иное блюдо только после д'Ориака, что касается Магдален, то ей готовили ее служанки. Ночное нападение на хозяина осуществить было бы слишком сложно, а открытое убийство дочери или зятя Джона Гонтского в условиях перемирия вообще исключалось, так что опасаться пока было вроде бы нечего.

Эдмунд был человеком действия, но ограниченного воображения. Он представлял себе угрозу только в виде физической расправы. Человек чести, прямая и бесхитростная душа, он не мог постичь изощренности преступного ума и оказался беззащитен перед кознями д'Ориака. А тот плел кружева из слов, намекал и говорил в открытую о Гае и Магдален, и неясная Эдмунду сила его слов увеличивалась после каждой встречи с женой, еще раньше замеченная им перемена в ней — прежде жизнерадостная и общительная она стала замкнутой и унылой — давали дополнительную почву семенам подозрения, посеянным Шарлем в его душе. Даже ее отзывчивость в постели он начал воспринимать как проявление жалости, отчего его гордость была уязвлена еще больше.

— Знаете, у вашей дочери такой необычный цвет волос! — заметил д'Ориак на третий день утром, когда они в сопровождении своры оглушительно лающих собак охотились на опушке Компьенского леса. — Но в ней, разумеется, есть и часть крови рода де Жерве? Эти огненно-золотистые волосы нельзя ни с чем спутать.

И как это он не обратил внимание на цвет аврориных волос? Ведь его волосы черны, как ночь, у Магдален каштановые с соболиным отливом! Это замечание, сделанное мягким, вкрадчивым тоном, вызвало в Эдмунде приступ такой дикой ярости, что дыхание перехватило, но он не подал вида. Разумеется, он находился в родстве с Гаем де Жерве, и его дочка, пусть и в меньшей степени, тоже, но отравленная стрела попала в цель, и яд начал оказывать свое действие.

Перед тем как в тот день спуститься на ужин, он долго стоял перед колыбелью и с затаенной злобой рассматривал спящее дитя. Золотой пушок на ее головке, густеющий с каждой неделей, горел в лучах заходящего солнца. Брови еле намечались, но они были тоже белесые и очень прямые. Он бросил взгляд на жену, сидящую в задумчивом молчании у окна: брови темные, как и волосы, и изящно изогнуты. Его брови были черными и широкими и почти сходились на переносице.

— Нам пора идти на ужин, — сказал он Магдален.

Она покачала головой.

— Нет, пока мой кузен не отправится на все четыре стороны.

— Ты пренебрегаешь своими обязанностями хозяйки и законами гостеприимства!

— Эти несколько дней сенешаль и управляющий вполне справятся и без меня. Если же у них появятся какие-нибудь вопросы, я всегда помогу.

— Прошу тебя, как твой господин, спуститься на ужин. — Он не рассчитывал, что его приказ возымеет действие: все его слова для нее как об стенку горох.

Но Магдален ответила просто и ясно:

— Хорошо, милорд. Если вам так угодно...

У Эдмунда отвисла челюсть и глаза в изумлении широко раскрылись. Неожиданное согласие жены не вызвало в нем никакого чувства удовлетворения, но ему пришла в голову мысль, что надо ковать железо, пока горячо. Потоптавшись рядом с ней и не дождавшись от нее больше никаких слов, он добавил:

— Мы вместе пойдем на вечерню.

— Как вам будет угодно, милорд, — ответила она так же безучастно.

Еще более пораженный и даже уязвленный этой внезапной капитуляцией, он вышел из комнаты, чувствуя себя совершенно не в своей тарелке. А все дело было в том, что горе и одиночество, мучившие Магдален, достигли той точки, за которой начиналось равнодушие к своей судьбе, и ее прежний страх перед д'Ориаком просто потускнел в сравнении с тем отчаянием, в котором она пребывала.

Эрин и Марджери, несказанно обрадованные решением хозяйки покончить с добровольным заточением, трещали как сороки, помогая ей одеться к вечеру, и если бы не они, Магдален вообще пренебрегла бы своим вечерним нарядом. Увидев, однако, как шокированы ее намерением спуститься в большой зал в домашней одежде, она позволила им решать самим, что ей надеть, и в результате спустилась туда в кремовом платье из узорчатого дамаста и алой накидке, подбитой мехом черно-бурой лисы, с золотым ободом на тщательно расчесанных волосах. Но никакие усилия служанок не могли скрыть опухших глаз и бледности ее лица. Шарль д'Ориак, увидевший ее в первый раз со времени отъезда Гая де Жерве, был потрясен, насколько печаль изменила это прежде живое и выразительное лицо. Впрочем, его вожделение не стало от этого меньше: слишком чувственной и лакомой она казалась даже в своем горе.

Он наблюдал за хозяевами весь вечер и заметил беспокойство Эдмунда, его раздраженные и вопросительные взгляды на жену, взгляды человека, стремящегося утвердиться в подозрении, не дающем ему покоя. Шарль был доволен. Еще немного, и подозрения мужа прорвутся наружу, и едва ли женщина, находящаяся в таком подавленном состоянии, сумеет скрыть свои истинные чувства и убедить мужа в своей невиновности.

За ужином он был с двоюродной сестрой приторно любезен; а она, как и в первую встречу, отвечала безукоризненно вежливо. Но Шарль чувствовал ее глубокую отчужденность, видел, как она содрогается при малейшем прикосновении его руки — когда он передавал тарелку или тянулся одновременно с ней к черпаку в супнице. В такие мгновения в нем с новой силой закипала ярость, но он говорил себе, что ее отношение к нему не играет никакой роли, скорее, придает пикантность задуманной им тонкой игре.

Магдален еле слышала голоса в зале, почти не различала ужимок и гнусавого пения менестрелей на верхней галерее. Зажатая между подозрительными взглядами мужа и приторно-похотливыми комплиментами кузена, она чувствовала себя беззащитной жертвой, брошенной на съедение воронью, и потому сидела, не отрывая глаз от своих белых рук с длинными белыми пальцами, унизанными перстнями. Они были такие беспомощные и слабые, эти руки, но подсознательно чувствовала, что в них заключена сила, не меньшая, чем в мече или копье рыцаря.

Как только к столу поднесли блюда с очищенными орешками, фруктами и марципаном, Магдален поднялась из-за стола.

— Прошу прощения, милорды. Я несколько утомлена, и мне скоро кормить ребенка.

Шарль д'Ориак выдержал паузу, загребая горсть орехов, потом лукаво блеснув глазами, спросил:

— Вы, наверное, собираетесь пойти в часовню, кузина?

— Я. я вас не понимаю, — ее губы побледнели.

— Я думал, что у вас такая привычка — ходить с ребенком в часовню после заутрени. — Шарль улыбнулся, чувствуя на себе цепкий взгляд Эдмунда. — Я случайно увидел, как вы вышли оттуда в ночь перед отъездом гостей.

Он бросил в рот горсть орешков и начал их жевать.

— Если не ошибаюсь, лорд де Жерве в ту ночь тоже ощутил потребность помолиться святым заступникам? Вообще, он бодрствовал всю ночь перед отъездом из замка, что, впрочем, часто бывает с рыцарями перед началом длительной поездки.

— Мне ничего не известно об этом, — сказала Магдален твердо, хотя коленки у нее дрожали: она ощутила вдруг, что стоит на краю пропасти. Ей, однако, показалось, что Шарль не собирается выкладывать на стол сразу все карты, и она добавила.

— Я не знаю, посещал ли лорд де Жерве заутреню или нет. Желаю вам спокойной ночи, месье.

Огромным усилием воли она удержала себя от того, чтобы взглянуть на Эдмунда он сразу же прочтет в ее глазах испуг и воспримет это как признание вины.

Она вышла, ее размеренные шаги гулким эхом отдавались под сводами зала. Оказавшись во дворе, она судорожно вздохнула, словно вынырнув из-под воды. Воздух был теплым, а ей хотелось прохлады, очищающего дыхания зимы, искрения льдинок и поскрипывания снега под ногами. Эта же летняя ночь была слишком горячей, слишком липкой и спертой. До нее вдруг донеслись запахи кухни, и на Магдален вдруг накатил приступ тошноты, она едва успела спрятаться в ближайший угол, как ее вырвало.

Придя в себя, она поднялась вверх по лестнице и побрела к своим покоям. Эрин и Марджери вскрикнули от ужаса, увидев, как она, бледная как смерть, пошатываясь и прикрывая рот рукавом, вошла в комнату.

— Миледи! — Эрин упала к ее ногам. Что произошло? Вы больны?

— Я что-то съела за ужином, — ответила Магдален, сползая на стул, — принесите мне чистой воды и несколько листьев мяты — пожевать.

Пока служанки раздевали ее, Магдален жадно пила принесенную воду. Спустя минуту, облаченная в ночную рубашку и комнатные туфли, освежив рот, она приказала:

— Теперь оставьте меня. Я побуду одна.

Служанки удалились. Магдален сидела у окна, покачивая колыбель Авроры. Назревало что-то страшное, и на этот раз речь шла не просто об ее испорченном настроении, с которым она безуспешно боролась последние недели. Она все еще пыталась собрать воедино все душевные и физические силы, когда вошел Эдмунд. Лицо его было мертвенно-бледным. Магдален, как всегда, спокойно приветствовала его, словно не замечая той отчаянной надежды услышать от нее заверения, что она ни в чем не виновата, которая светилась в его глазах.

— Зачем ты ходила в часовню? С ребенком, да еще в полночь? — голос его звенел от боли.

— Я уже говорила тебе, что Аврора никак не могла уснуть, — сказала она, — и надеялась, что прогулка пойдет ей на пользу.

— Прогулка в часовню?

— Я ощутила потребность в утешении.

— Утешении милорда де Жерве?

В ту ночь она не нашла утешения у Гая, а потому сейчас покачала головой и чистосердечно ответила:

— Нет.

— Но он был там? — спросил Эдмунд, разведя руки и сжав кулаки, то ли бессознательно угрожая ей, то ли под влиянием какого-то другого чувства, которое она не могла определить.

— Я не знала, собирается ли еще кто-то в часовню, — начала Магдален, но ее глаза говорили совершенно иное. Она поклялась Гаю на мощах Святого Франциска, что никогда не откроет Эдмунду правды, и она исполнит обещание, но что она может поделать, если глаза ее не способны лгать?

Схватив Магдален за плечи, Эдмунд заставил ее подняться.

— Он был там!

— Эдмунд... Эдмунд, пожалуйста, не говори так, — услышала она свой шепот, ощущая, что повисла над самой бездной.

— Зачем ты брала моего ребенка в часовню в полночь, если шла на свидание с де Жерве? — Его пальцы так стиснули ее руку, что та онемела.

В колыбели зашевелилась Аврора, всхлипнула сквозь сон. Внезапно Эдмунд отпустил Магдален, нагнулся к люльке и пристально посмотрел на спящего младенца.

— Чей это ребенок? — В его голосе было столько боли, что Магдален, даже в ее полуобморочном состоянии, захотелось немедленно броситься к нему, успокоить, утешить, но пока она лихорадочно подыскивала нужные слова, Эдмунд уже повернулся к ней и глаза его были как два пустых бездонных колодца. — Да будет навеки проклята твоя черная душа! Чей это ребенок?

Ее руки бессильно упали вдоль тела.

— Скажи мне, что дочь не моя, ну, скажи же, черт тебя побери! — его голос упал до шепота, но боль оставалась все той же, неугасающей. Но она ничего не могла ответить ему, потому что поклялась не делать этого. Она лишь беспомощно стояла на месте, молчаливая, не вправе подтвердить и не в силах опровергнуть его сомнения. Между тем Эдмунд ожидал слов, и ее молчание лишь растравляло его рану, более глубокую и мучительную, чем та, которая остается от кинжала или меча. Но вид спящей девочки смущал Эдмунда, и он вытолкал Магдален в спальню.

— Скажи мне, что она не моя!

— Я ничего не могу сказать, — прошептала она.

Эдмунд ударил ее по липу, но Магдален понимала, что это еще не самое худшее. Потом он кинул ее на кровать и, зверея от мысли, что другому она дала то, в чем так долго отказывала ему, силой овладел ею, но и это было не самым худшим. Когда его ярость истощилась, излившись страстью, он откатился в сторону, заглушая рыдания подушкой, а она тихо лежала рядом, искренне сострадая ему, но отчетливо понимая, что всякое сочувствие в эти мгновения лишь взорвет его еще больше.

Через несколько минут он вскочил с постели, зашнуровал рейтузы на бедрах и зажег свечу. Желтый, колеблющийся огонек осветил комнату. Вернувшись к постели, он поднял свечу вверх и, не мигая, поглядел в ее серые глаза.

— Ты меня предала, — глухо проговорил он — Но главный предатель Гай де Жерве. Он вероломно спал с моей женой, подарил мне ублюдка, и за это я его убью!

— Боже, Эдмунд, все не так, — сказала она тихо. — Он не совершал вероломства. Он, как и все, полагал, что ты мертв. Если тебе так нужно, излей свой гнев на меня, убей меня, а не его.

— Я убью его! — прервал Эдмунд. — Мы честно сразимся, и один из нас должен будет умереть.

С этими словами он отвернулся.

— Я перестану быть самим собой, если не отомщу ему!

Внезапным движением руки он задернул занавески балдахина, оставляя ее в мягком теплом уединении, и, распахнув дверь, кликнул пажей и оруженосцев.

Магдален лежала, будто мертвая, слушая, как Эдмунд отдает приказания: подготовить лошадей и собраться для отъезда дружине, пажам и оруженосцам. Все должны быть готовы, поскольку им придется скакать день и ночь, чтобы догнать лорда де Жерве, пока он не покинул Франции.

Что предсказала Сумасшедшая Дженнет одиннадцатилетней девочке в то давнишнее февральское утро? — Настанет день, и ты будешь молиться, чтобы все оставалось по-прежнему, и как бы тебе ни было плохо, будешь молить Бога, чтобы ничего не менялось, из страха, что грядущее окажется во сто крат хуже.

И вот она лежит в постели и готова все отдать, чтобы ничего не менялось: чтобы Гай продолжил свой путь в Англию, чтобы Эдмунд остался с ней, чтобы он не узнал мучительной правды о непреднамеренном вероломстве жены и дяди.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: