Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 14 глава

Магдален прекратила свои прыжки и, нахмурившись, поглядела в его синие, как небо, глаза.

— Боже, как такое может быть? — она неожиданно рассмеялась, и проказливые искорки заплясали в ее глазах.

— О, конечно, все дело в этой мрачной шапке, которую ты надел на себя. Она и в самом деле для старика, а не для мужчины с таким мужественным и юным лицом.

Она подпрыгнула на мысочках и сорвала плоский бархатный берет с его головы.

— Ну вот, так-то лучше! — подбросив берет в воздух, она ловко поймала его, не переставая смеяться.

— Отдай, Магдален, — он протянул руку, чувствуя себя неспособным подыгрывать ее настроению.

— Нет, не отдам, — смеясь, она затанцевала вокруг него. — Если он вам нужен, милорд, попробуйте меня сперва поймать.

— Магдален, у меня нет ни времени, ни настроения... — сказал он уже раздраженно.

Но Магдален не заметила его раздражения. Она была объята бьющей через край энергией и выплясывала у яблони, дразня и помахивая в воздухе беретом, ухмыляясь и прячась за стволом дерева.

— Я совершенно не расположен играть в игры, — предостерег он, властно подняв палец. — Не будешь ли ты любезна вернуть мне мой берет?

— О, так ты требуешь, чтобы тебя считали старикашкой? — заявила она и, все еще пытаясь вовлечь его в игру, забросила берет на сук старой груши. — Ну, посмотрим, что ты мне теперь сделаешь, господин старикашка.

Что-то процедив сквозь зубы, Гай развернулся и широким шагом направился к калитке, оставив спрятавшуюся за деревом Магдален. Когда она поняла, что он ушел, смех ее оборвался, а губы задрожали.

Ей стало стыдно, она почувствовала себя ребенком, который нарушил какие-то неизвестные ему правила хорошего поведения и вызвал гнев уставшего, рассерженного воспитателя. "Я просто дурочка, — подумала она, грызя ноготь большого пальца и вспоминая, какой усталый вид был у Гая за столом. — Может быть, это сказалось на нем напряжение долгого визита Д'Ориака? Или он слишком взрослый, чтобы радоваться, сбросив с плеч обузу, а я всего лишь надоедливый детеныш, неспособный понять всю серьезность и последствия происходящего?" До Магдален так и не дошло, чем она провинилась; правда, испытывая подъем духа, радость и веселье, она едва ли была способна смотреть на окружающий мир трезво и непредвзято. Вот и сейчас, вместо того, чтобы еще раз задуматься, она впала в тоску, как обычно с ней бывало в таких случаях. Ее мысль меланхолически блуждала от предмета к предмету, но Магдален так и не пришла ни к какому выводу.

Она взглянула вверх: на ветке груши застрял бархатный бургундский берет Гая, поблескивая в лучах солнца золотым значком на фоне серой коры. Прыгнув для пробы, она убедилась, что с земли не достать. Для лазанья по деревьям она была одета не самым подходящим образом, и Магдален хватило ума не поддаваться искушению. Тогда она уныло побрела по саду, отыскивая какую-нибудь палку, чтобы подцепить берет и спихнуть его на землю.

В конце концов, ей это удалось. Она вернулась в замок с изрядно подпорченным настроением, раздумывая над тем, как встретит Гай ее появление на обеде. Она не смогла бы сказать, что расстроило ее больше: его мрачное лицо, когда ей было так весело, или то, что он бросил ее в саду. Может быть, имеет смысл заранее подстелить соломку? Она повертела в руке бархатный берет. Она могла бы подойти к Гаю под тем предлогом, что хочет вернуть ему эту дурацкую стариковскую шапку и, может быть, он воспримет такой ее поступок как шаг к примирению или простит ее?

Она уже собиралась отправиться на поиски Гая, когда увидела, что он сам идет через двор с мастером Эдвардом, наставником пажей, и они что-то сосредоточенно обсуждают. Почувствовав ту же неловкость, что часом раньше, в саду, она спрятала берет за спину, подобно застигнутому врасплох воришке. Магдален неуверенно стояла в тени донжона, глядя, как они приближаются.

Гай заметил ее сразу же, но продолжал беседовать с мастером Эдвардом.

— Несколько часов занятий с мишенью для копий пойдут мальчуганам на пользу, — говорил он рассеянно, держа Магдален в поле зрения. — Используйте подвесную мишень. Несколько оглушающих ударов мешком с мукой — и они перестанут промахиваться копьем по цели.

Наставник захихикал.

— Хорошо сказано, милорд. Вот еще только Пол меня несколько беспокоит: очень уж застенчивый парнишка.

— Значит, ему придется бороться со своей застенчивостью, — резко ответил Гай. — Она ему не помощник, и если мы будем с ним нянчиться, то сослужим ему плохую службу.

Наставник склонил голову в знак полного согласия. Мальчишкам-десятилеткам, претендующим на рыцарское звание, предстояло пройти суровую школу, и, делая уступку их молодости и робости, можно было только навредить им. Полу предстояло научиться пользоваться большим копьем на полном скаку, и если для этого ему необходимо получить несколько ударов кулем, что же, тут ничего нельзя поделать!

Кивнув на прощание мастеру Эдварду, Гай быстрыми шагами приблизился к стоящей в стороне Магдален. Его раздражение исчезло, как только он увидел ее. Гай поймал себя на мысли, что ее вид кающегося грешника забавляет его.

— Магдален? Ты о чем-то хочешь со мной поговорить? — он подошел к ней вплотную и вопросительно поднял брови.

— Я хочу вернуть тебе твою замечательную шапку, — сказала она, доставая берет из-за спины и стряхивая с него приставший лист. — Ты оставил ее в саду.

— Какая беспечность с моей стороны! — сказал он так серьезно, как только мог. — Спасибо вам за ваше внимание, миледи.

Он забрал берет, а глаза его уже улыбались.

— Как ты ухитрилась снять его? Он же висел так высоко.

— Спихнула палкой! — от печали Магдален не осталось и следа. — Я прошу извинить меня, если только...

— Не надо, — остановил он ее. — Пойдем в мою рабочую комнату. Мне нужно обсудить с тобой кое-какие вопросы.

Он мягко положил руку ей на плечо и повел в сторону донжона.

Магдален снова стала по-утреннему веселой, о чем говорила ее припрыгивающая походка. Однако веселье ее было недолгим. У дверей комнаты они обнаружили нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу Оливье.

— Вы велели прийти за дальнейшими указаниями, милорд, — сказал он, приветствовав Магдален неловким поклоном. — И еще — деньги на поездку.

Гай нахмурился. Он забыл, что позвал Оливье, а приведя с собой Магдален, допустил непростительную ошибку. Обсуждать со слугой детали данного ему поручения при Магдален он не мог, равно как и отложить этот разговор на более позднее время — чем скорее его агент нагонит свиту Шарля д'Ориака, тем лучше.

— Зайди, — сказал он, открывая перед Оливье дверь. — Миледи, мне придется попросить вас подождать в коридоре. Наш разговор будет долгим.

Магдален в изумлении смотрела на закрывавшуюся дверь. Она вовсе не горела желанием торчать в коридоре. Что за срочное дело могло быть у Гая с этим смуглым, пронырливым уроженцем Прованса? "Таинственный человек, — в который раз подумала Магдален. — Появляется, когда его меньше всего ждешь, никаких определенных обязанностей по хозяйству не имеет, но при этом у него с Гаем совершенно особые, доверительные отношения".

Впервые она увидела его по приезде мужа в Беллер: Оливье как тень ходил за лордом де Жерве и всюду совал свой нос. С тех пор Магдален встречала его лишь от случая к случаю. Это был тип человека, о котором помнишь, пока его видишь, а затем он напрочь выпадает из памяти — вплоть до следующего своего появления.

За тяжелой дубовой дверью Гай бросил в руки Оливье пузатый кошелек.

— Надеюсь, тебе удастся заполучить место в свите нашего бесценного гостя?

— Без сомнения, милорд, — с холодной усмешкой ответил Оливье, взвешивая на ладони кошель. — Мне стоило немалых трудов расположить к себе сердце прачки из свиты сьёра д'Ориака. Она уже знает, что я очень недоволен своей нынешней работой и...

Он пожал костлявыми плечами и вздохнул.

— Полагаю, она будет счастлива вновь увидеть меня. Она же поможет мне найти работу на кухне на время их пребывания в Париже.

— Ты уверен, что не попал на заметку к Шарлю д'Ориаку? Я совсем не хочу, чтобы ты подвергал себя ненужному риску, — хмуро сказал Гай.

Оливье отрицательно покачал головой.

— Он не тот человек, который толчется на кухне, милорд. А слуги все похожи один на другого, и нанимать их — дело камергера. Сомневаюсь, что сьёр когда-нибудь обратит на меня внимание.

Гай кивнул. Бродячие работники, хватающиеся за любую домашнюю или черную работу, были обычным явлением, и владелец имения никогда не опускался до того, чтобы лично якшаться с ними — исключая те случаи, когда проступок слуги вынуждал господина выступать в роли судьи. Так что Шарль д'Ориак едва ли опознает Оливье.

— Ладно, но держи ухо востро.

— Сколько мне околачиваться в свите сьёра?

— Пока не узнаешь что-то такое, о чем потребуется сообщить мне лично, — проговорил Гай, подойдя к окну и глядя на равнину. — Самое важное, о чем я хотел бы знать: что они замыслили в отношении леди Магдален. Узнай все, что может представлять для меня ценность, — об этом я предоставляю судить тебе самому, Оливье.

— Сообщения пересылать обычным путем?

Гай снова кивнул.

— Менестрели, пилигримы, трубадуры — удобный способ пересылки известий; их так много, и они повсюду. Во всяком случае, по прошлому опыту мы можем вполне доверять такому каналу.

Он проводил Оливье до двери и улыбкой пригласил Магдален, которая стояла в коридоре, воинственно сверкая глазами.

— Прошу прощения, что заставил вас ждать за дверью, — обратился к ней Гай. Но мне надо было срочно обсудить с Оливье вопрос частного свойства.

— Готова в это поверить, милорд, — произнесла она довольно жестко, и вошла в комнату. — О чем вы желали поговорить со мной?

— О, сразу с места в карьер! — он заключил ее в объятия и пальцем приподнял подбородок. — А ты сама не догадываешься?

— До меня дошло, что я на редкость глупо вела себя в саду, — сказала она, чувствуя, как вся ее серьезность тает под лучами его улыбки.

— А я напрочь лишился чувства юмора, — он пальцем очертил контур ее губ. — Между тем в тебе всего лишь била ключом радость жизни.

— О, — Магдален быстро укусила кончик его пальца. — А мне уже начало казаться, что я вела себя как капризный и надоедливый ребенок.

Он засмеялся.

— Мне тоже так казалось вначале, но потом я сменил точку зрения... Мне так не хватало тебя сегодня утром, когда я проснулся.

— Я просто не хотела тревожить твой сон. Ты поздно лег этой ночью.

— Нужно было много сделать... Что такое, любовь моя?

Лицо ее неожиданно изменилось, приняв выражение недоумения и замешательства.

— Не понимаю, — проговорила она медленно, глядя вниз, рука ее скользнула к животу. Странное слабое трепетание, похожее на трепетанье птичьих крыльев, вновь дало о себе знать. Какое-то слабое движение ощутила Магдален в глубинах своего тела. Она подняла голову, ее глаза стали круглыми от изумления. — Ребенок пошевелился, Гай.

Тоже изумленный, он нежно дотронулся рукой до ее живота.

— Но как это можно почувствовать? — спросил он и с недоверчивой улыбкой покачал головой.

— Скоро и ты почувствуешь, — сказала она. — Наше дитя растет прямо на глазах, любовь моя.

— Брат Феликс скоро должен вернуться, отец настоятель.

— Надеюсь, что новости, которые он принесет, прольют бальзам на душу нашего бедного гостя, — аббат неторопливо прохаживался по мощеной террасе, разглядывая зеленеющие внизу грядки с овощами. — Такое впечатление, что силы к нему возвращаются с каждой минутой.

Он кивнул в сторону мужчины в шерстяном облачении, выдававшем человека светского, который легкими, ритмичными движениями мотыги вскапывал грядки в монастырском огороде.

— Этот юноша, видимо, привык обращаться с мечом, а не с мотыгой, — заметил монах. — Он молод и крепок, и в его возрасте люди быстро излечиваются от ран, даже если они столь страшны, как у него.

— На все воля Господня, Арман, — мягко поправил аббат. — Кроме того, я сомневаюсь, что его молодости и силы оказалось бы достаточно для того, чтобы преодолеть ранения, если бы не твои заботы и снадобья.

Брат Арман ответил, как и подобает:

— На все Божий промысел, отец настоятель, и мои снадобья могли подействовать только с благословения Господа нашего.

— Воистину так, — спокойно кивнул аббат. — И все-таки, я полагаю, у нашего гостя есть основания быть тебе признательным.

И он повернулся к большому серому каменному зданию аббатства, высокие стены которого, казалось, подпирают небо. Последние лучи заходящего зимнего солнца озарили изящные аркады на четырехугольной площади, по краям которой вознеслись четыре башни.

Зрелище это всегда поднимало настроение отца настоятеля, и он минуту любовался им, потом набросил на плечи плащ.

— Мне надо поговорить с братом Гаретом о паломниках, прибывающих из Кентербери. Он сомневается, что мы сможем всех их разместить подобающим образом.

Аббат улыбнулся улыбкой человека, отвыкшего от мирских забот.

— Брага Гарета всегда волнует, что среди паломников есть женщины. Ему все время кажется, что между гостевыми комнатами начнутся неуместные хождения, если, конечно, вовремя не проявить бдительность. Я постараюсь убедить его, что святой молитвы вполне хватит, чтобы уберечь дух нашей братии от искушения.

Аббат удалился, неторопливо постукивая посохом, и его плащ трепало на резком февральском ветру, усиливавшемся с закатом холодного ослепительного зимнего диска.

Брат Арман по-прежнему следил за работой огородника, опытным глазом отмечая каждую неловкость его движений, каждую остановку, которую тот делал, чтобы перевести дыхание. Прошло семь месяцев, как угольщик из аббатства приволок на себе бездыханное тело юноши, найденное им в лесу — тот был так близок к смерти, что выздоровление его казалось просто невозможным.

Опознать незнакомца не смог никто. Он был разут и раздет разбойниками, и из всей одежды на нем остались лишь рубашка да рейтузы. Впрочем, брату Арману сразу же бросились в глаза твердые мускулы, мозоли на руках, ярко выраженная округлость мышц на правой руке — все это выдавало в нем рыцаря, не расстававшегося с мечом. Его разорванная и окровавленная рубашка была сшита из тончайшего батиста, а манжеты и воротник отделаны изящным кружевом. Само собой напрашивался вывод, что неизвестный происходит из знатного рода и стал жертвой разбойничьего нападения.

Монахи не верили, что юноша выживет, но организм его проявил удивительное упорство. Лишь изредка, приходя в сознание, он с доверчивостью ребенка позволял себя кормить, умывать, со стоическим мужеством воина переносил мучения, которые причиняло ему изуродованное тело.

Стемнело. Зазвонил колокол, сзывая в часовню на вечерню всех обитателей аббатства: монахов, паломников и просто случайных путников, нашедших здесь приют. Вечерний холод вряд ли был полезен для человека, только что поднявшегося с больничной постели, и брат Арман окликнул своего подопечного.

Эдмунд де Бресс поднял голову на крик Армана и приветственно помахал рукой. Отставив мотыгу, он неохотно оторвался от того наслаждения, которое получал от физической работы: нехитрое это занятие наполняло его радостью жизни, позволяя вернуть ощущение целостности, упругости мышц, силу рук и крепость ног. Это было истинным счастьем для человека, еще недавно находившегося на краю смерти.

О покушении в лесу Эдмунд помнил смутно, в память врезалось лишь то, как, брошенный убийцами на съедение хищникам, он внезапно очнулся и пополз через лес. Не раз и не два ему хотелось лечь на мягкую землю, приникнуть головой к густой траве, забыться и тем самым положить конец этим мукам, но несгибаемая воля к жизни заставляла его ползти все дальше и дальше. Затем в памяти всплыли связки хвороста у порога полуразвалившейся лачуги, странный туман или дым, сквозь который на него внимательно глядели испуганные глаза какого-то бородатого человека с чумазым лицом. Дальше — ничего, только невыносимая боль и панический страх от мысли, что даже если он выживет, то навсегда останется калекой.

Он до сих пор не мог понять, почему именно этот страх всецело овладевал им в те моменты, когда он ненадолго приходил в сознание, почему даже боль отступала на второй план. Первая его мысль была о жене, жене, для которой, возможно, он теперь уже не будет полноценным, здоровым мужем; и он сжимал и разжимал пальцы, размахивал руками под одеялами и видел сочувствие и ободряющую поддержку в глазах монаха, склонившегося над ним.

Целые дни, а то и недели пребывал Эдмунд в спасительном и целительном беспамятстве, а если приходил в сознание и засыпал, то всякий раз он видел во сне Магдален, ее серые глаза, пышную копну каштановых волос, ее полный и упрямый рот. Пробуждаясь, он подолгу думал опять же о ней, и это состояние по сути мало чем отличалось от сна, хотя едва ли он мог знать, что все дело в сильнодействующих лекарствах, которые давал ему брат Арман, пока его раны заживали. И лишь позже, когда иссеченная плоть стала срастаться, а доза дурманящего зелья уменьшилась, сознание Эдмунда начало обретать ясность, и он понял, что все это время остальной мир существовал без него, а стало быть, потребуются усилия, чтобы вернуть себя в этот мир. И тогда им овладело беспокойство иного рода: не считают ли его мертвым? Что стало с Магдален, которую он оставил на турнире? И не отдал ли ее Ланкастер замуж за какого-нибудь рыцаря в интересах укрепления своей власти, пока он здесь боролся со смертью. Он порывался встать, но отец-настоятель, навещавший брата, доброжелательно убеждал его, что в таком состоянии он не сможет обойтись без опеки брата Армана. В последний раз, когда Эдмунд решительно заявил, что больше не может оставаться в аббатстве, отец-настоятель обещал, что через три дня один из монахов отправится в женский монастырь в Суиндоне и по просьбе отца-настоятеля на обратном пути сделает крюк и заедет в Вестминстер, чтобы передать письмо герцогу.

С тех пор прошли три недели. Эдмунд глядел на темнеющее небо, по которому чертили круги, сбиваясь перед наступлением ночи в стаи, галки и вороны. Брат Феликс отбыл двадцать дней назад. Если завтра он не вернется, Эдмунд уйдет отсюда, чего бы ему это ни стоило. У него хватит сил, чтобы пешком дойти до Вестминстера — медленным шагом еще не вполне выздоровевшего человека он доберется туда самое большее за два дня. Аббатство располагалось в стороне от проезжих дорог, братия в нем усердно предавалась молитвам и мыслям о Боге, предпочитая не впутываться в мирскую жизнь, и настойчивость Эдмунда не встречала у монахов должного понимания — слишком много было в ней мирской суеты.

Закончив окучивать капусту и убрав мотыгу в сарай, Эдмунд направился в часовню, с наслаждением ощущая ногами твердую землю, а телом — прикосновение грубого шерстяного облачения. С этим ощущением он и пошел на молитву, чтобы воздать хвалу Господу за свое возрождение.

Брат Феликс вошел в церковь вместе с последним ударом колокола, и Эдмунд, занявший место на скамье, предназначенной для мирян, почувствовал, как у него радостно подпрыгнуло сердце. Он с трудом смог сосредоточиться на молитве да и то лишь потому, что помнил ее с детства. Как только служба кончилась, он быстро вышел из часовни и тут же увидел поджидавшего его аббата.

— Брат Феликс только что возвратился, сын мой, и привез с собой письмо от герцога Ланкастерского.

Поспешность, с которой молодой человек бросился к посыльному, заставила аббата улыбнуться. Он, как и вся братия монастыря, слышал бессвязные слова, произносимые юношей в бреду, и знал, что все его мысли занимает некая Магдален, которая, как выяснилось чуть позднее, была его женой и ждала от него ребенка. Многие в аббатстве находили, что столь сильные чувства заслуживает только Отец Небесный, но аббат, достаточно поздно приобщившийся к монашеской жизни, успел познать радости и горести плотских утех, а потому сочувствовал пылкой влюбленности молодого человека.

Эдмунд схватил пергамент, дрожащими пальцами взломал круглую печать Ланкастеров и развернул лист. Письмо было лаконичным: герцог выражал удовлетворение тем, что его зять жив, и приказывал ему прибыть в Савойский дворец как можно скорее. Леди де Бресс, говорилось в письме, направилась в Пикардию, чтобы подтвердить права де Брессов и Ланкастеров на владения мужа, и было бы хорошо побыстрее присоединиться к ней, чтобы положить конец внушающим беспокойство и смуту слухам о смерти владельца замка де Бресс. Письмо заканчивалось призывом возблагодарить Бога за чудесное спасение.

— Радостные новости, сын мой? — аббат дружески взглянул в лицо Эдмунда.

— О, разумеется, отец-настоятель, — Эдмунд свернул пергамент. — Но я вынужден покинуть аббатство и не откладывая направиться в Вестминстер. Герцог приказал мне явиться ко двору.

— В таком случае тебе следует договориться обо всем этом с братом Арманом, — засмеявшись сказал аббат. — Ему едва ли понравиться, если его долгие труды пропадут из-за твоей чрезмерной поспешности, сын мой. Я бы очень хотел, чтобы ты прислушался к его пожеланиям.

— Я ему чрезвычайно благодарен, отец-настоятель, — сказал Эдмунд любезно и в то же время искренне. — Однако я чувствую себя достаточно крепким, чтобы ехать.

— Давай сначала отужинаем, а потом ты сам обо всем поговоришь со своим лекарем, — аббат направился в трапезную. Рядом, сгорая от нетерпения, но сдерживая себя, шагал Эдмунд. Но перед тем, как сесть за стол, он исполнил все, что полагалось мирянину, допущенному в братию: поблагодарил ее за кров и помощь, за попечительство во время его болезни, за те уроки служения Господу, которые он получил, находясь в сей обители. Но теперь он снова в состоянии был взяться за меч и продолжить службу своему сеньору герцогу Ланкастерскому и своему верховному сюзерену — английскому королю, и намеревался вновь вступить в бой с врагами Англии и своего семейства, чтобы защитить жену и свою горячую любовь к ней.

На следующее утро в рясе мирского брата, в монашеских сандалиях, в простом плаще, мало спасавшем от февральских холодов, вооруженный одним только тяжелым посохом, Эдмунд отправился в Вестминстер. Путь его лежал через леса, но для человека, одетого, как он, они не представляли опасности: если кто из разбойников, притаившихся за кустами или засевших на деревьях, и обращал внимание на странника в убогой одежде, то тут же отводил взгляд, ибо проку от этого нищего было что от козла молока.

Он прибыл в Савойский дворец в тот час, когда домашняя прислуга ужинала, и камергер учтиво сообщил, что его светлость примет сьёра де Бресса, как только тот соответствующим образом оденется, что его апартаменты не тронуты и ждут хозяина, а после ужина в большой зал прибудут оруженосец я пажи, чтобы как и прежде служить своему господину. Эдмунд, разумеется, не мог знать, что такая почтительность и забота объяснялись в первую очередь стремлением герцога предотвратить распространение слухов, будто сьёр де Бресс отсутствует при дворе так долго вовсе не случайно, а потому, что с ним, сьёром де Брессом, не иначе как что-то стряслось; впрочем, он был слишком утомлен, чтобы расспрашивать о деталях. К нему тут же поднялся цирюльник, чтобы коротко остричь длинные спутанные волосы и сбрить бороду, отросшую за время болезни; к этой бороде Эдмунд успел настолько привыкнуть, что, оставшись без нее, ощутил себя будто голым. Он оделся в рейтузы, бургундский бархатный кафтан, подпоясался серебряным ремнем, на котором висел обоюдоострый кинжал в ножнах, и только теперь он почувствовал, что он действительно Эдмунд де Бресс, и это никакой не сон, не бред, а самая что ни на есть сущая правда.

В потайную комнату дворца Джона Гонтского вошел худой и бледный мужчина, лишь отдаленно напомнивший хозяину энергичного и пылкого юношу, сражавшегося на рыцарском турнире в Вестминстере в августе прошлого года. В его взгляде отразились глубокие страдания, и эти страдания навсегда состарили юного зятя принца.

Эдмунд преклонил колено, приветствуя своего господина и тестя, и сразу же заметил, как тот напряжен. Сидя в большом резном кресле, герцог играл массивным рубином на среднем пальце.

— Скажи, что ты помнишь о тех, кто напал на тебя? — спросил Ланкастер без предисловия, жестом приказав Эдмунду подняться. Паж герцога налил вина и по знаку хозяина быстро удалился.

Эдмунд рассказал о своих злоключениях, несколько удивленный тем, что тестя так волнуют мельчайшие детали покушения, казалось бы, совершенно заурядного для Англии тех лет. Цепкие голубые глаза герцога смотрели на Эдмунда не отрываясь, а рука, как всегда, поглаживала маленькую раздвоенную бородку. Когда Эдмунд в заключение описал удивительное искусство и истинно христианскую заботливость лекарей-монахов из аббатства Св. Юдифи, наступила тишина. В потайной комнате без окон было жарко, и Эдмунд, почувствовав внезапное головокружение, решил, что мало поел после изнурительной дороги и зря выпил столько вина.

— Садись скорее! — воскликнул герцог, заметив, что Эдмунд покачнулся и, побледнев, ухватился за край резного дубового стола. — О, Господи, да ты еще болен!

Эдмунд рухнул на стул, чувствуя подступившую к горлу дурноту и в то же время испытывая неловкость, что сидит в присутствии герцога и сюзерена. Ланкастер собственноручно наполнил украшенный драгоценными камнями кубок и пододвинул его Эдмунду.

— Пей, ты потерял много крови.

Подождав, пока Эдмунд осушит кубок, и убедившись, что впалые щеки юноши немного порозовели, герцог произнес:

— Пришло время раскрыть тебе ту опасность, которой подвергаются твоя жизнь и жизнь моей дочери. Лорд де Жерве и я рассчитывали отгородить вас от нее, не вовлекать вас в эту игру, но после того, что произошло, было бы нечестно не поставить тебя в известность о том, что замышляют де Боргары.

Эдмунд сидел в кресле и, затаив дыхание, слушал рассказ Джона Гонтского о стремлении де Боргаров, являющихся агентами французского короля, вырвать из-под влияния Англии земли де Брессов и вернуть их французской короне. Герцог и на этот раз ни словом не обмолвился о резне в Каркассонской крепости, о том, как явилась на свет девочка, от которой сейчас зависело, останется ли де Бресс подданным английского короля. Речь шла всего лишь об аристократическом семействе, слепо преданном французскому монарху и разъяренном тем, что отпрыск их семьи — Магдален Ланкастерская была использована их врагом для уязвления Франции и ее короля, и готовых пойти на все, чтобы вернуть владения де Брессов Франции.

— Поэтому тебе следует быть бдительным, — заключил Ланкастер, поднимаясь с кресла. — Когда отправишься во Францию, восьми с собой мощную дружину, которая смогла бы защитить тебя от любого нападения, прямого или скрытого. В настоящее время лорд де Жерве находится в замке Бресс, охраняя твои владения и твою жену от врагов. Как только ты вернешься, он сможет тут же возвратиться ко мне.

Герцог снова погладил бородку.

— Мне очень нужны его мудрость и разумные советы. Среди крестьян зреет недовольство, а тут еще эти проклятые еретики-лолларды! Они используют любую возможность для подстрекательства к бунту. А если учесть, что король и его министры только и делают, что развлекаются, не обращая внимания на бедствия вилланов-крепостных, то ничего хорошего ждать не приходится.

— Я соберу всех своих вассалов и без промедления выезжаю, милорд, — Эдмунд поднялся вместе со своим господином, хотя ноги все еще подкашивались, а перед глазами стоял туман.

— От моего имени можешь реквизировать те корабли, которые тебе понадобятся, — сказал Ланкастер с небрежностью принца, даже не задумываясь над тем, что купцы — владельцы судов, могут быть недовольны. — Полагаю, недели через три ты сможешь выехать.

Однако на следующее утро Эдмунд проснулся в лихорадке и в бреду: прогулка по февральскому холоду сломила его. Целый месяц он был прикован к постели, а когда выздоровел, сообщение с континентом было парализовано из-за весенних штормов и приливов. Лишь в конце апреля он смог собрать всех своих вассалов и на трех кораблях отплыть во Францию.

Теплым апрельским утром Магдален, еще неодетая, стояла в своей спальне и рассеянно поглаживала твердый, уже сильно выдававшийся живот. Не успела она подумать, что ребенок сегодня ведет себя удивительно спокойно, не то что в предыдущие дни, как вдруг почувствовала, что из нее полилась вода.

Она недоверчиво уставилась на лужу возле ног. Затем по комнатам пронесся ее тревожный крик: "Эрин! Эрин!"

— Что случилось, миледи? — служанка вышла из соседней комнаты, где сортировала по стопкам чистое белье.

— Смотри! — Магдален указала на пол, и лицо ее приобрело пепельный оттенок. — Это вылилось из меня...

— Ничего страшного, миледи, — невозмутимо сказала Эрин. — Значит, скоро будет и ребенок.

— Но... ведь еще слишком рано. И зачем здесь вся эта вода?

— Восьмимесячный ребенок, — прикинула в уме Эрин. — Такие, как правило, выживают. У вас что-нибудь болит?

Магдален отрицательно покачала головой, все еще ошеломленная, но уже слегка успокоившаяся от безмятежного тона служанки.

— Только вода.

— Такое обязательно бывает, — пояснила Эрин. А иначе ребенок не смог бы родиться.

Эрин пожала плечами. Она не могла объяснить хозяйке, почему отходят воды, но твердо знала, что так должно быть, потому что так бывает всегда. Она не раз принимала роды и имела представление, в каких случаях они протекают удачно, а в каких нет. Но в замке имелись и более сведущие в этом деле женщины.

— Я пошлю за повитухой, миледи, — сказала она. — А вам пока что лучше лечь. Я принесу полотенца, чтобы вам было удобнее. Магдален осторожно прилегла на кровать, уступая уговорам служанки, которая лучше разбиралась в том, что происходит. Ее собственные познания в этой области не выходили за рамки нескольких прописных истин, с которыми ее ознакомила в порядке просвещения старая дева леди Элинор, сама представлявшая себе процесс родов сугубо умозрительно; других женщин, которые удосужились бы посвятить ее в тонкости этого важного дела, как-то не нашлось.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: