Возвращение к мирной жизни 3 глава

Но это унижение было малостью по сравнению с тем, что ему пришлось испытать несколько месяцев спустя – в доме появился господин Проспер Сен-Тома. Знания почтенного Рёсселя казались недостаточными, и бабушка решила уволить его, заменив французом. Огорченный ее немилостью, бедняга сначала стал требовать компенсировать ему скромные подарки, которые он делал членам семьи, потом в слезах просить, чтобы его оставили, без жалованья. Но бабушка была неумолима, пришлось уступить власть Просперу Сен-Тома. Когда Федор Иванович по очереди представлял своих бывших учеников преемнику, они плохо скрывали грусть: «Сережа – хороший мальчик, у него все получится, но за ним надо следить… У Левы слишком доброе сердце, вы ничего не добьетесь от него, запугивая, но всего – лаской. Я прошу вас, любите их, обращайтесь с ними хорошо…» Сен-Тома сухо отвечал: «Будьте уверены, mein Herr, я найду средство заставить их подчиниться».

Просперу Сен-Тома было двадцать пять лет. Это был блондин небольшого роста, прекрасно сложенный, сильный и энергичный, с приличным образованием, но самодовольный и сторонник применения силы в обращении с учениками. Без сомнения, как и большинство его соотечественников, искавших счастья в России, он надеялся соблазнить богатую наследницу и жениться на ней. В ожидании, тратил карманные деньги на лаковые туфли и шелковые жилеты, душился, цветисто изъяснялся и с удовольствием примерял на себя роль педагога. Он не был единственным воспитателем. Из книги счетов, которую вела тетушка Татьяна Александровна, следует, что жалованье этим господам за 1837–1838 годы составило 8304 рубля ассигнациями, что по тем временам было суммой довольно значительной. Всего у Толстых было одиннадцать учителей, не считая тех, кто давал детям уроки танцев. Общее руководство ими осуществлял Сен-Тома.

Несмотря на отстраненную, саркастическую манеру держать себя, суждения у него были верные. Он говорил о своих учениках: «У Николая есть стремление учиться и возможности, у Сергея – только возможности, у Дмитрия – стремление, что касается Левы, у него нет ни того, ни другого». Действительно, Левушка работал плохо, не понимал задач по арифметике, не прилагал никаких усилий, чтобы запомнить имена и даты, которыми учителя перегружали его память. Тем не менее за этой леностью легко различимы были необыкновенные чувствительность и воображение. Это признавал даже Проспер Сен-Тома. «У этого ребенка голова! – заявил он как-то. – Это маленький Мольер!» Столь лестная оценка не подкупила мальчика – с самого начала он невзлюбил этого иностранца за его эгоизм, претензии и самоуверенность. Когда Сен-Тома хотел наказать учеников, он бил себя в грудь и кричал: «На колени, негодяй!» Чем старательнее, казалось Леве, Сен-Тома порывался унизить его, тем сильнее было желание восстать. Однажды из бравады он решил показать ему язык. Сен-Тома схватил его за руки и бросил в чулан, угрожая розгами. На самом деле, зная об отношении в семье к телесным наказаниям, он никогда не осмелился бы сделать это. Но Левушка уже видел себя обесчещенным и униженным этим жестоким учителем, пахнущим фиалками. Выпорот, как мужик! Все, только не это! Сидя на сундуке в кромешной тьме, со слезами на глазах, задыхающийся от ярости, он безудержно предавался мечтам. Воображал себя бедным сиротой, покидающим отчий дом, поступающим в гусары, идущим на войну. Юноша храбро сражается, крушит врагов направо и налево, весь израненный, падает на землю с криком: «Победа!» Выздоравливает, становится генералом и однажды, прогуливаясь, с рукой на перевязи, по Тверскому бульвару, встречает императора, который хвалит его за героизм. Небрежно опершись на саблю, отважный воин просит в знак признания его заслуг дать ему право разделаться со своим давнишним врагом «иностранцем Сен-Тома». Император, безусловно, соглашается, и Лев, стоя перед бывшим воспитателем, в свою очередь, кричит: «На колени, негодяй!» «Но вдруг мне приходит мысль, что с минуты на минуту может войти настоящий Сен-Тома с розгами, и я снова вижу себя не генералом, спасающим отечество, а самым жалким, плачевным созданием».^[20] Едва возвратившись к действительности, он предается новым фантазиям: видит себя умершим, оплакиваемым близкими, а мучимый угрызениями совести Сен-Тома просит прощения у членов семьи. Ему отвечают: «Вы были причиной его смерти, вы запугали его, он не мог перенести унижения, которое вы готовили ему… Вон отсюда, злодей!»^[21]

Во время этих горьких размышлений у Левы впервые возникли сомнения, связанные с верой. Если Бог справедлив, то почему Сен-Тома не был немедленно наказан за свою злобу? К чему жить в мире, где сила правит над законом? Уж лучше умереть и найти прибежище там, где обитают души. Опьянев от слез, он повторял вполголоса: «Мы летим все выше и выше!..» Сутки спустя, когда его выпустили из чулана, он все еще испытывал острое желание покинуть мир, оторваться от земли. Ему казалось, что для этого достаточно только сесть на корточки, обнять колени руками, и однажды, не выдержав, решил попробовать, выпрыгнув из окна своей комнаты на втором этаже. Кухарка нашла его лежащим на земле без сознания. Чудесным образом у него не оказалось ни одного перелома, только сотрясение мозга. Мальчик проспал восемнадцать часов, а проснувшись, почувствовал себя свежим и бодрым. Позже Лева вынужден был признать, что прыгнул из окна не столько для того, чтобы попробовать полететь, сколько для того, чтобы удивить окружающих: он постоянно был занят собой, чувствовал, порой точно, а порой – нет, что думают о нем, какие чувства он вызывает у окружающих, и это часто мешало его веселью. Нередко подавить страхи ему помогало честолюбие. Так, пойдя с братом в манеж, он попросил, чтобы берейтор дал урок и ему. Оказавшись верхом, понял, что боится, но решил терпеть. Постепенно соскальзывал с лошади, но не произнес ни слова и в конце концов оказался на земле. Не станут ли над ним смеяться? Сдерживая рыдания, попросил, чтобы его снова посадили на лошадь, поехал рысью и больше не падал.

Необходимость отличиться ярким поступком была так сильна от убеждения, что лицо его малопривлекательно и никому не может понравиться. Лева надеялся, что со временем черты его станут милее, но и в девять, и в десять лет видел все тот же приплюснутый нос и маленькие, стального цвета, глубоко посаженные глаза. Оставалось просить Бога в ежевечерних молитвах, чтобы сделал его красивым, как Сергей, и проявлять оригинальность. Схватив ножницы, он обрезал ресницы, которые казались слишком густыми – выросли еще гуще. Решительно, Всевышний не хотел дать ему другое лицо взамен этого – грубого, угрюмого, красного.

Ощущение это усугублялось в присутствии Сонечки Калошиной, дальней родственницы, девяти лет, как и он, со светлыми шелковистыми волосами и голубыми глазами. Мальчик был очарован ею и мечтал провести с ней всю жизнь. Их первое знакомство опьянило его. «Я не мог надеяться на взаимность, да и не думал о ней, – напишет Толстой, – душа моя и без того была преисполнена счастием. Я не понимал, что за чувство любви, наполнявшее мою душу отрадой, можно было бы требовать еще большего счастия и желать чего-нибудь, кроме того, чтобы чувство это никогда не прекращалось».^[22] Однажды вечером, лежа в постели, слишком взволнованный, чтобы спать, рассказал брату Сергею, что «решительно влюблен в Сонечку». Но тот лишь посмеялся над этим платоническим обожанием и сказал, что на месте Левушки «расцеловал бы ее пальчики, глазки, губки, носик, ножки…». Ужаснувшись, Лева зарылся в подушки, чтобы не слышать этих глупостей.

Позже он с той же пылкостью увлекается маленькой Любовью Иславиной и в порыве ревности толкает ее так, что девочка падает с балкона и некоторое время хромает.^[23]

Увлечение девочками не мешало Леве подпадать под чары и некоторых мальчиков одного с ним возраста. Физическая красота покоряла его независимо от пола. В «Казаках» он скажет, что между Олениным и Лукашкой чувствовалось «что-то похожее на любовь»,^[24] в «Войне и мире» молодой офицер Ильин «старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него»,^[25] а 29 ноября 1851 года Толстой заметит в «Дневнике»: «В мужчин я очень часто влюблялся, первой любовью были два Пушкина». Саша и Алеша Мусины-Пушкины нравились ему так, что он плакал при мысли о них и просил Бога показать ему их во сне, когда днем они не встречались. «Кроме страстного влечения, которое он внушал мне, присутствие его возбуждало во мне в не менее сильной степени другое чувство – страх огорчить его, оскорбить чем-нибудь, не понравиться ему: может быть, потому, что лицо его имело надменное выражение, или потому, что, презирая свою наружность, я слишком много ценил в других преимущества красоты, или, что вернее всего, потому, что это есть непременный признак любви, я чувствовал к нему столько же страху, сколько любви… Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях»^[26] – так вспомнит Толстой свои взаимоотношения с одним из братьев в «Детстве».

Обычно братья Толстые и Мусины-Пушкины играли в оловянных солдатиков, представляли сцены из военной жизни – с переходами, сражениями, бивуаками и наказаниями розгами. На столе, на ковре, среди в беспорядке валявшихся фигурок и картонных коробок сочинялись настоящие романы.

Было и более странное развлечение – сжигать бумагу в ночных горшках. Двадцать пятого мая 1838 года, когда дети в очередной раз радостно предавались этому занятию, в коридоре послышались торопливые шаги. Дверь резко отворилась, и на пороге возник Сен-Тома, бледный, с трясущимися губами. «Ваша бабушка умерла», – сухо произнес он. Пораженные, дети стихли. Неземной ужас охватил Леву – второй раз за последние десять месяцев дорогой человек уходил от него. Конечно, уже много недель он знал, что бабушка больна; когда он ходил навещать ее, лежавшую в постели, замечал ее бледность, раздувшиеся от водянки руки, но ему казалось, что она проживет так еще сто лет.

В противоположность тому, что происходило после смерти отца, Лева присутствовал при всех приготовлениях к погребению. Гробовщики в темной одежде пришли в дом рано утром. Они принесли гроб с глазетовой крышкой. Эта огромная коробка лежала на столе, и бабушка, вытянувшаяся в ней во всю длину, с восковым лицом, горбатым носом и чепцом на голове, с видом суровым и недовольным, казалась внуку очень далекой. Чудилось, будто она все еще прислушивалась к историям слепого сказителя. Когда Лева поцеловал ее в лоб, почувствовал губами ледяную кожу, закричал и выбежал из комнаты. На следующий день, все еще сокрушаясь, он все же испытал странное наслаждение, когда, облачившись в траурный костюм, обшитый белыми креповыми тесемками, услышал, как пришедшие в дом с сочувствием говорили о нем и его братьях: «Круглые сироты, только отец умер, а теперь и бабушка! Они остались совершенными сиротами!..»^[27] Мысль о смерти преследовала мальчика. От запаха ладана и увядших цветов у него сжималось сердце. «Все время, покуда тело бабушки стоит в доме, я испытываю тяжелое чувство страха смерти, то есть мертвое тело живо и неприятно напоминает мне то, что и я должен умереть когда-нибудь, чувство, которое почему-то привыкли смешивать с печалью. Я не жалею о бабушке, да едва ли кто-нибудь искренно жалеет о ней», – расскажет Толстой об этих днях в «Отрочестве».^[28]

При старой барыне ни тетушка Toinette, ни тетушка Aline не осмеливались отказаться от жизни на широкую ногу, к которой она привыкла. Но сразу после похорон они решают в целях экономии разделить семью на две части. Из пятерых детей Толстых только двое – Николай и Сергей (четырнадцати и двенадцати лет) – остаются в Москве с тетушкой Aline и Сен-Тома. Младшие – Дмитрий, Лев и Мария (одиннадцати, десяти и восьми лет) – отправятся в Ясную Поляну с тетушкой Toinette. Для остающихся в городе нанимают небольшую квартирку, остальные отправляются в путь 6 июля 1838 года. Запряженные тройками повозки увозят их на юг.

Вновь увидев старый дом своего детства, луга, деревья, реку, пруды, Лева испытал чувство удовлетворения, тем более полное, что сто девяносто шесть верст лежали теперь между ним и ужасным Сен-Тома. Его опять стал учить мягкий, малосведущий в науках Федор Иванович Рёссель, на этот раз вошедший в милость, некий семинарист и, наконец, чудаковатые и безвредные гувернеры… Но самым благотворным и плодотворным для него оказалось общение с крестьянами. Он слушал их разговоры с искренним любопытством и волновался, узнавая об их нужде. Один из них, Митька Копылов, бывший кучер графа Толстого, вынужден был, после того как семья сократила свои расходы, вернуться к отцу, к трудной крестьянской жизни. За месяц из элегантного слуги в белой шелковой рубашке и бархатной куртке он превратился в оборванца в лаптях. Никогда не жалуясь, пахал, косил, сеял, улыбка не сходила с его лица. Кузьма, служивший на конюшне, тоже не роптал, когда толстый управляющий Андрей Ильин вел его к гумну. Увидев их, проходящих мимо, Лева спросил, что они собираются делать. Кузьма пристыженно опустил голову, а управляющий проворчал: «Веду его наказывать». Эти слова ошеломили ребенка. Он спрашивал себя, действительно ли настолько глуп, что не может понять причину происходящего, или глупы взрослые. Вечером, когда мальчик рассказал о происшедшем тетушке Toinette, та была возмущена: «Как же вы не остановили его?» Замечание усилило его смятение. Он не думал, что может вмешиваться в столь важные дела. Во все времена крепостные обязаны были повиноваться, а хозяева – приказывать. И наказание никогда не мешало существованию взаимной симпатии мужиков и их владельцев. Хотя в самой Ясной Поляне никогда не прибегали к телесным наказаниям. Значит, речь шла о каком-то исключительном проступке. Красный от стыда, как если бы сам себя высек, Лева подумал, что в нем нет милосердия. Теперь было слишком поздно – Кузьма, наверное, пытался уже залечить спину. Но в следующий раз… Мальчик утешал себя подобными обещаниями, но в большинстве случаев благие порывы его души наталкивались на бессознательный эгоизм маленького барина. В 1840 году была сильная засуха, урожай оказался очень плохим, грозил голод, корм для скотины тщательно отмеривали. А он и его брат Дмитрий бегали по крестьянским полям и рвали на них овес, который тайком приносили на конюшню, чтобы покормить своих лошадей. «Мы с братом делали это в то время, когда вокруг были люди, которые не ели несколько дней и которых кормил этот овес. Мне не было стыдно, мне не приходило в голову, что это плохо».

В начале осени 1839 года тетушка Toinette с детьми вернулась в город. Они хотели присутствовать при закладке первого камня храма Христа Спасителя царем Николаем I и поздравить старшего из братьев с поступлением на философский факультет университета.

Во время трехдневного путешествия под перезвон колокольчиков, скрип колес, вдыхая запах проеденного молью сукна, Лева снова знакомится со своей страной. Обозы, растянувшиеся в пыли, странники с котомками за плечами, быстрые тройки с государственными чинами, верстовые столбы. Иногда им навстречу попадалась коляска, и мальчик говорил себе: «Две секунды, и лица, на расстоянии двух аршин приветливо, любопытно смотревшие на нас, уже промелькнули, и как-то странно кажется, что эти лица не имеют со мной ничего общего и что их никогда, может быть, не увидишь больше».^[29] А вон, посреди полей, красная крыша хозяйского дома. «Кто живет в этом доме? есть ли в нем дети, отец, мать, учитель? Отчего бы нам не поехать в этот дом и не познакомиться с хозяевами?» Но поздно, дом уже далеко. Его сменяет деревня. Пахнет «дымом, дегтем, баранками… бубенчики уже звенят не так, как в чистом поле, с обеих сторон мелькают избы с соломенными кровлями…»^[30]

В Москве тяга Левушки к новым лицам и сильным впечатлениям была удовлетворена сполна. Десятого сентября 1839 года, правда очень издалека, он увидел, как царь Николай I закладывал первый камень в основание храма. Последовавший за этим военный парад воодушевил мальчика – ему хотелось тоже маршировать под музыку и умереть за Отчизну.

Его бесконечная преданность идее монархии должна была бы сочетаться со столь же сильной привязанностью к Церкви. Но вера этого ребенка, воспитанного на православных традициях, вовсе не была непоколебимой. Из уважения к старшим, он верил в то, что они говорили о Боге и святых, но в глубине души был склонен принять и обратное. Он не был слишком удивлен, услышав, как один из его одноклассников, Володя Милютин, нравоучительным тоном поведал, что Бога нет и что все, что им рассказывают – выдумки и ложь. Братья обсудили это сообщение между собой, нашли интересным и, быть может, даже похожим на правду.

Николай поступил в университет, у него появились новые друзья, с которыми он курил трубку, обменивался непонятными шуточками и слишком громко смеялся, выражая свою бурную радость. Презираемый этими могучими университетскими умами, Лева пытался самостоятельно разгадать окружавшие его тайны. Его стремительное интеллектуальное развитие поражает даже Сен-Тома, который еще недавно говорил ему «лентяй» и «негодный мальчишка». Лентяем он все еще остается, занятия вызывают у него отвращение, вместо того, чтобы учить арифметику, историю и географию, предается размышлениям, его проницательность удивительна для двенадцатилетнего. В перерывах между играми в прятки он задумывается о своем характере и назначении человека, о тленности всего сущего и бессмертии души. Противоречивые мысли осаждают его. Едва выбрав определенное русло для своей жизни, уже видит другое, более соблазнительное. Чтобы воспитывать волю и выносливость к страданиям на манер стоиков, пытается удержать на кончиках пальцев толстенный словарь Татищева или, спрятавшись в чулане, снимает рубашку и бичует себе спину веревкой, а то, нагрев руки на жаркой печи, опускает их в снег… На следующей неделе его влекут эпикурейцы, мальчик решает, что смерть может настигнуть его в любой момент, а потому единственно возможным для человека остается наслаждение сегодняшним днем, без мыслей о завтрашнем. Следуя этому убеждению, забрасывает учебу и, растянувшись в постели, почитывает романы, до тошноты объедаясь пряниками. Порой, в приступе ярости, требует от Бога, чтобы тот немедленно подтвердил свое существование чудом, и, не получив удовлетворительного ответа, провозглашает себя атеистом. Но эта холодная убежденность не мешает ему, стоя перед начерченным на доске кругом, задаться вопросом о том, что если существует столь приятная глазу симметрия, то нашей жизни должна была бы предшествовать другая, о которой у нас не сохранилось воспоминаний, раз вслед за ней существует та, о которой мы ничего не знаем. Быть может, до того, как стать человеком, он был лошадью. Но никакая философская система не привлекала его так, как скептицизм. «Я воображал, что, кроме меня, никого и ничего не существует во всем мире, что предметы не предметы, а образы, являющиеся только тогда, когда я на них обращаю внимание, и что, как скоро я перестаю думать о них, образы эти тотчас же исчезают… Были минуты, что я, под влиянием этой постоянной идеи , доходил до такой степени сумасбродства, что иногда быстро оглядывался в противоположную сторону, надеясь врасплох застать пустоту там, где меня не было».^[31]

Постоянные размышления развивали ум и расшатывали нервы. Внезапно он задавался вопросом: «О чем я думаю?» И град вопросов и ответов обрушивался на его сознание: «Я думаю, о чем я думаю. А теперь о чем я думаю? Я думаю, что я думаю, о чем я думаю, и так далее». Голова кружилась, казалось, как в комнате со многими зеркалами, его идеи множились до бесконечности. «Ум за разум заходил… Однако философские открытия, которые я делал, чрезвычайно льстили моему самолюбию: я часто воображал себя великим человеком, открывающим для блага всего человечества новые истины, и с гордым сознанием своего достоинства смотрел на остальных смертных; но, странно, приходя в столкновение с этими смертными, я робел перед каждым, и чем выше ставил себя в собственном мнении, тем менее был способен с другими не только выказывать сознание собственного достоинства, но не мог даже привыкнуть не стыдиться за каждое свое самое простое слово и движение».^[32]

В пылу этих философских исканий его посещают мечты о земной славе. Вдруг он встретит на улице генерала и тот, потрясенный его умом и отвагой, возьмет под свое покровительство, будет направлять на военном поприще и наградит за героизм. Порой видел себя поэтом, осыпаемым похвалами, обожаемым, как Пушкин, который тремя годами ранее был убит на дуэли одним французом. Вернувшись вместе со всеми в Ясную Поляну, Лева пишет поэму из пяти строф, в которой пытается выразить свою нежность к тетушке Toinette, переписывает ее на листок глазированной бумаги и подносит ей на именины 12 января 1840 года. Взрослые очарованы этими неумелыми стихами. Сам Сен-Тома, который познакомился с ними в Москве, удостоил автора похвалой в своем письме: «Я прочитал их княгине Горчаковой, тут же вся семья захотела их прочитать и была от них в восхищении. Не думайте, однако, что подкупает мастерство, с которым они написаны, – в них есть несовершенства, происходящие от Вашего незнания правил стихосложения. Вас хвалят, и я в том числе, за мысли, которые восхитительны, и все надеются, что Вы на этом не остановитесь, это было бы в самом деле жаль».^[33]

Приободренный Лева предается литературным опусам, планы мальчика честолюбивы. Все значительные события кажутся достойными его пера – наполеоновские войны, битва на Куликовом поле, Марфа Посадница во главе жителей Новгорода – обо всем он рассказывает по-своему в тетрадках в линейку. Патриотический пыл переполняет его, когда он пишет: «Стены Москвы узнали позор и поражение непобедимой армии Наполеона». Гибель Помпеи, напротив, вызывает грусть и меланхолию: «Как все в этом мире изменилось за одно мгновение: Помпеи, второй город Италии, в момент своего величия и славы превратился в руины и пепел… Так Бог, когда хочет наказать нас, может в одночасье превратить богатого в бедного».

В это время он много читает, предпочтения широки – от Библии (история Иосифа и его братьев заставляет плакать от умиления) до «Сказок тысячи и одной ночи», русских народных сказок и стихов Пушкина. Его братья тоже читают, пишут… Они объединились вновь летом 1841 года в Ясной Поляне. Но тетушка Aline больна, ее одолевают мысли о скорой смерти. Она уходит в Оптину пустынь, где умирает 30 августа того же года. Ее похоронили на кладбище вместе с монахинями. Лева составил эпитафию, которую выбили на могильном камне:

Уснувшая для жизни земной,

Ты путь перешла неизвестный.

В обителях жизни небесной

Твой сладок, завиден покой.

В надежде сладкого свиданья

И с верою за гробом жить,

Племянники сей знак воспоминанья —

Воздвигнули, чтобы прах усопшей чтить.

И снова траур, слезы, семейные сложности… После смерти тетушки надо назначить новую опекуншу. По закону ею должна стать сестра покойной, Пелагея Юшкова, которая отказывается от этой чести. Старший из детей, Николай, пишет ей от имени всех: «Мы просим все нашу тетеньку, я, мои братья и моя сестра, не покидать нас в нашем горе, взять на себя опекунство… Не оставляй нас, дорогая тетенька, у нас в этом мире остались только вы». Пелагея приезжает в Москву, собирает это маленькое «племя» и решает, по ее собственным словам, «принести себя в жертву». На самом деле эта «жертва» доставила ей огромную радость, так как иначе опекунство перешло бы по праву родства к тетушке Toinette, отношения с которой у нее были «недружелюбными». Неприязнь эта восходила к старинным временам: Пелагея не могла забыть, что муж ее, гусарский полковник в отставке Владимир Иванович Юшков, женился на ней от безысходности после того, как ему отказала Toinette, в которую он был влюблен. Быть может, сохранились у него к ней какие-то чувства. С мужчинами следует проявлять осторожность! В любом случае, Пелагея была слишком оскорблена во время своей помолвки, чтобы не воспользоваться случаем и не отомстить. Перед своей давнишней соперницей она щебетала и манерничала, но у нее был план. Она могла бы, став формально опекуншей, оставить заботы о детях на Toinette. Но решает забрать их в Казань, где они будут продолжать учиться. Конечно, если бы Татьяна Александровна захотела, то могла бы жить в их доме на правах гостьи, но с достоинством и грустью та отвергла это унизительное предложение. «Как варварски жестоко разлучать меня с детьми, о которых я с нежностью заботилась почти двенадцать лет!», – восклицает она в письме к Владимиру Ивановичу Юшкову.

Странная судьба: отказала Юшкову, потому что была влюблена в Николая Ильича Толстого, а теперь дети Николая Ильича отняты у нее той, с кем нашел утешение Юшков. Без сомнения, вечерами она с грустью вспоминала о предложении, которое сделал ей когда-то ее дорогой кузен Николай. Послушайся она его, никто не мог бы лишить ее теперь заботы о сиротах. Но и на этот раз, как всегда, смирилась и отошла в сторону. Было решено, что она поедет жить в Покровское к своей сестре Елизавете Александровне Ергольской, вдове другого Толстого.^[34] Расставание было мучительным. Маленькая Маша хотела убежать с тетушкой. Но вот туманным ноябрьским утром семья покинула Ясную Поляну, чтобы короткими переездами добраться до Казани. Мебель и крупные вещи были погружены на барки, которые спускаются по Оке к Волге. На других расположились многочисленные слуги: столяры, портные, шорники, сапожники, повара, конюхи, домашняя прислуга, горничные. Сами молодые хозяева отправились в путь по суше в дорожной карете. Иногда они останавливались на лесной опушке, купались в речке, собирали грибы, и этот веселый путь, смена впечатлений помогли Леве свыкнуться с мыслью, что тетушка Toinette далеко и он увидится с ней только в каникулы.

Через пятнадцать дней на горизонте показались церкви и минареты Казани.

Глава 4

Казань

В городе, построенном на холмах над равниной, которую весной заливали воды Волги и ее притока Казанки, не было ничего таинственного, кроме преданий. Среди полуразрушенных стен Кремля и перед остроконечной башней Сююмбеки вспоминались былые славные и жестокие дела, татарский квартал радовал глаз нагромождением обветшалых минаретов и пыльных лавчонок, фронтоны официальных зданий в новогреческом стиле смотрелись благородно, но надо всем витала отчаянная скука. Чтобы развеять монотонность провинциальной жизни, представители высшего общества устраивали бесконечные приемы. «В Казани, – писал современник,^[35] – холостяк мог не заботиться о собственном столе, так как существовало как минимум двадцать или тридцать домов, где собирались на обед без приглашения… Выпив после еды кофе и поболтав о том о сем, возвращались домой, чтобы немного вздремнуть… Вечером снова шли куда-нибудь – на раут, бал, которые всегда завершались лукулловым пиршеством….»

Такую бурную и пустую жизнь вели Юшковы. Они приняли детей со сдержанной радостью, устроили, одели, представили своим знакомым и потеряли к ним всякий интерес. Тетя Пелагея была совсем не похожа на тетушку Aline и тетушку Toinette. Светская дама, не слишком хорошо образованная. У нее было доброе сердце, ветреная головка, детские обиды, желание веселиться и нравиться. «Она любила архиепископов, монастыри, вышивку золотом по канве, которую дарила церквям и монастырям, – вспоминала о ней Софья Андреевна Толстая. – Любила также хорошо поесть, со вкусом убрать свою комнату и много времени уделяла размышлениям о том, куда поставит, например, диван». Чтила традиции, а потому захотела, чтобы у каждого из детей Толстых был свой крепостной того же возраста. Это казалось ей восхитительным обычаем! Ее муж, Владимир Иванович Юшков, был человеком замечательным, легким, остроумным, ветреным. Блистал в салонах, играл немного на фортепьяно, обнимал за талию служанок и ничего так не боялся, как остаться наедине с супругой, вид которой его удручал, а болтовня раздражала. Он искренне любил своих племянников, но у него не было ни времени, ни желания заниматься их воспитанием. Маленькую Марию отправили в пансион, четверо братьев продолжали учиться, следуя выбранному пути. Николай, семнадцати лет, записался в Казанский университет, в 1843 году к нему присоединились Сергей и Дмитрий, поступившие на математическое отделение философского факультета. Лева решил, что станет дипломатом, а потому начал подготовку к поступлению на факультет восточных языков. Задача сразу показалась ему очень трудной, программа включала знание истории, географии, статистики, математики, русской литературы, логики, латыни, французского, немецкого, английского, представление об арабском и турецко-татарском языках. С неохотой корпя над скучными и неинтересными для него предметами, молодой человек озаботился тем, как он выглядит, своими манерами. Преисполненный уважения к брату Николаю, который по возрасту и образованности уже почти принадлежал к миру взрослых, он, тем не менее, восхищался Сергеем – его красотой, веселостью, элегантностью. Чтобы быть на него похожим и подстроиться под общий тон жизни Юшковых, Лева решил прежде всего следить за своей внешностью. К несчастью, когда он смотрелся в зеркало, находил себя еще более некрасивым и несимпатичным, чем в детстве: «Самые обыкновенные, грубые и дурные черты; глаза маленькие, серые, особенно в то время, когда я смотрелся в зеркало, были скорее глупые, чем умные… лицо мое было такое, как у простого мужика, и такие же большие ноги и руки».^[36] Безусловно, все это можно было компенсировать лишь блестящим умом и прекрасными манерами. Следуя этой идее, юноша решает, что отныне цель его жизни не в том, чтобы стать генералом, ученым или поэтом, но человеком comme il faut . С этого момента люди перестают для него делиться на богатых и бедных, хороших и плохих, умных и дураков, гражданских и военных, здоровых и больных – есть только люди comme il faut и не comme il faut . «Мое comme il faut состояло, первое и главное, в отличном французском языке и особенно в выговоре, – напишет Толстой. – Человек, дурно выговаривавший по-французски, тотчас же возбуждал во мне чувство ненависти… Второе условие comme il faut были ногти – длинные, отчищенные и чистые; третье было уменье кланяться, танцевать, разговаривать; четвертое, и очень важное, было равнодушие ко всему и постоянное выражение некоторой изящной, презрительной скуки».^[37]

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: