Сделай Сам Свою Работу на 5

XVII. Древо жизни и лесные духи





 

Дождевые тучи, потемняющие небесный свод широкораскинутою и мно­говетвистою сению, в глубочайшей, незапамятной древности были уподоблены де­реву-великану, обнимающему собою весь мир, — дереву, ветви которого обращены вниз — к земле, а корни простираются до самого высокого неба1. О таком всемир­ном дереве сохраняются самые живые предания во всех языческих религиях арий­ских народов, и после превосходных исследований Куна несомненно, что это бас­нословное дерево есть мифическое представление тучи, живая вода (амрита) при его корнях и мед, капающий с его листьев, метафорические названия дождя и ро­сы, а море, где оно растет, — воды небесного океана. Арии различали три одно над другим восходящих неба: а) царство воздуха и облаков, б) ясно-голубой свод (dyâus) и с) царство вечного света, откуда солнце и другие светила заимствовали свой чудный блеск, откуда произошла и самая молния, давшая бытие земному ог­ню. С этого третьего неба простирает свои широкие ветви вечно неувядаемое фиго­вое дерево (aсvattha), под которым пребывают души блаженных и вместе с богами вкушают бессмертный напиток. Ветви его идут вниз, а корни вверх; на нем покоят­ся все миры, из него построили боги и небо и землю; с листьев дерева капает амри­та, а под ним растут целебные травы. Позднейшие индийские предания называют это дерево Ира: оно растет в царстве Брамы, по ту сторону потока, дарующего веч­ную юность, и приносит все плоды, какие только существуют во вселенной; на его вершине сидят две птицы, из которых одна клюет сладкую фигу; другие же обитаю­щие здесь птицы выжимают и пьют сок амриты. О владыке небесного пламени (молниеносном Агни) было сказание, что он, укрываясь от богов, нашел себе убе­жище в фиговом дереве. Зендская мифология знает небесное древо жизни, от кото­рого произошли на земле целебные и все другие растения и злаки. Его называли Jat-bés — бесскорбное и Harvicptokhma, т. е. наделенное всеми семенами; называли



 

1 Отголосок этого представления встречаем в русском заговоре, в котором сказано, что на острове Буяне стоит белая береза — вниз ветвями, вверх корнями, а на той березе сидит Богородица (О. 3., т. LVI, 206; Рус. Вест. 1859, XI, 120).



 

 

также орлиным деревом, потому что на нем восседает подобная орлу птица Cînamrû: как только она подымается с дерева — на нем вырастает тысяча новых ветвей, как скоро садится — то обламывает тысячу старых и сотрясает с них семена. Другая птица (Tschamros) сидит всегда внизу дерева, собирает падающее семя и от­носит туда, где Tistar берет воду. Приняв вместе с водою семена, Tistar разбрасывает их в дождевых ливнях по всей вселенной. Древнейшее уподобление дождевых ка­пель засевающим землю зернам (I. 290—291) породило миф, по указанию которо­го, вместе с дождем-подателем земных урожаев, слетают с дерева-тучи и все расти­тельные семена. Возле бесскорбного дерева находится белое растение Gaŏkerěně, из сока которого приготовляется небесная haoma (= сома, напиток, наделяющий здра­вием и бессмертием) и которое потому будет иметь важное значение в великом ак­те всеобщего воскресения. Оба чудесные растения служат для обозначения одной и той же идеи, только в двух отдельных поэтических образах. Оба они растут в море Vouru-Kascha1, на берегу которого обитает ящерица, созданная злым божеством мрака — Ариманом (Agramainyus), и силится уничтожить гаому; но для охраны по­следней приставлено 99999 светлых духов (Fervers). Эта ящерица соответствует де­моническому змею древнейшей эпохи, который задерживает дождевые потоки2. В Германии до сих пор облако, похожее по внешнему виду на дерево, называют Wetterbaum, Adamsbaum и Abrahamsbaum; с той стороны, куда обращена его вер­хушка, ожидают ветра; если оно цветет (blüht = сверкает молниями), то будет дождь3. Эдда рассказывает о старом, мировом, серединном дереве Иггдразилли. Это дерево — ясень (askr); ветви его тянутся через всю вселенную, распростираясь и на небо, и на землю; три корня его идут: один в небесное царство асов, другой в преис­поднюю ада (Hölle - мир смерти и разрушительного пламени), а третий в страну великанов туч и туманов (hrimthursen). Под каждым из трех корней вытекает по священному источнику: небесный источник называется Urdharbrunnr, возле кото­рого боги совещались о создании мира, и сюда же собираются они судить о делах вселенной. Всякое утро вещие девы (норны) черпают из этого источника воду и ок­ропляют ею ветви мировой ясени, отчего и происходит роса, падающая на землю. Другой источник, в стране великанов — Mimir'sbrunnen, воды которого наделяют дарами мудрости и предведения (I, 190 и 204); имя адского источника — Hvergelmir. По объяснению Куна, Yggdrasil = das ross des Ygg (Одинов конь; Игг — одно из имен Одина), что согласно с общим индоевропейским представлением ле­тучих туч конями и с преданием Старой Эдды, что кони валькирий сотрясают с своих грив росу в глубокие долины. По ветвям и у корней Иггдразилли размеща­ются различные животные: орел, белка Ratatöskr, четыре оленя и змеи. Главный змей Nidhhöggr (злобно кусающий) лежит у адского источника и грызет корень ясени; между им и сидящим наверху орлом старается возбудить раздор бегающая взад и вперед белка4. Имя орла неизвестно; но это — мудрая, многознающая птица,



 

1 Или растение, из которого добывается бессмертный напиток, прозябает в живой, целительной воде источника Ардвизура.

2 Кун, 124—8; Die GOtteiwelt, 58—59, 67; Ж. М. Н. П. 1838, XI, 324—6: «Религия и богослуж. древн. персов».

3 Die Götterwelt, 92; Der Ursprung der Myth., 130.

4 Воспоминание о стародавней вражде змея с молниеносною птицею встречаем во многих народ­ных сказках (Гальтрих, стр. 88; Ган, 61, 70; сличи Н. Р. Ск., I, 5 и 6): в подземном царстве (= в области облаков) орел с орлицею свили себе гнездо на высоком вековом дереве; многоглавый дракон всполза­ет по дереву и хочет пожрать молодых орлят. Является сказочный герой, убивает дракона, и в благо-

 

 

промеж глаз которой сидит ястреб Vedhrfolnir. В образе белки миф олицетворял грызущие зубы молнии, в образе легконогих оленей, поедающих ветки ясени, — четыре главные ветра, бурное дуновение которых рассеивает тучи; птицы, восседа­ющие на ветвях всемирного дерева, суть птицы священные, разносители молний и бессмертного напитка (дождя-сомы); змей — олицетворение злого демона (Cushna), который задерживает благодатную влагу дождей, производит засуху и не­урожаи1. Из сказаний об Одиновом рае (валгалле) узнаем, что посреди его стоит могучее дерево (Ljeradhr), листья которого обрывает коза Heidhrûn, а ветвями пита­ется олень Eikpyrnir. Коза — животное, посвященное Тору; из ее сосцов ежедневно натекает полный сосуд меду, осушаемый на пирах блаженными героями, подобно тому, как из рога козы Амалтеи течет нектар. Из рогов оленя льется неиссякаемая вода, низвергаясь в подземный мир, и дает начало потоку Hvergelmir2. Поводом со­четать представление о дереве-туче, в котором заключен мед амриты, с фиговым деревом и ясенью послужило то, что из фиг действительно приготовлялся в древ­ности сладкий напиток, а особенный род ясени (fraxinus ornus) точит из-под своей коры сахарный сок, называемый манною. Рои пчел любят собирать этот сок; по на­родному же поверью, пчелы питаются росою, и на поэтическом языке Эдды, роса, падающая с Иггдразилли, называется honigfall. Свой сладкий сок ясень начинает точить с приходом весны — в то самое время, когда отпираются небесные источни­ки и боги посылают смертным живую воду дождя и росы3. В ближайшей связи с скандинавской Иггдразиллью стоит греческое мировое дерево μελία — ясень (од­ного корня с словом μέλι — мед), от которой произошел человеческий род (см. гл. XIX). Вергилий (Georg. 2, 291) упоминает об ясени, которая достигает корнями тартара, и насколько глубоко идут ее корни в землю, настолько же в вышину про­стираются ветви среди пространного неба4. В «Энеиде» он говорит про ясеневу вет­ку с золотыми листьями и плодами: никто не мог сойти в подземное царство, не принеся в дар Прозерпине плодов с этой ветки; как скоро сорван с нее один плод, другой тотчас же вырастает вместо утраченного. Литовцы называют ясень — дре­вом праведности; старинное предание гласит, что сами боги, сходя на землю, что­бы ближе присмотреться к людским деяниям, любили собираться в тени густой, развесистой ясени и оттуда изрекали свои правдивые приговоры5. Из-под корней мирового дерева текли источники мудрости и всякого знания; сюда приходили бо­ги утолять свою жажду — и потому они ведали все прошедшее, настоящее и буду­щее, все доброе и злое и могли творить святой и непреложный суд. Под влиянием

 

дарность за это птицы выносят его на белый свет. Сербская песня говорит о яблоне, на вершине кото­рой свил гнездо сокол, а внизу у корня лежит змея и грозит соколу:

 

Ако пуштих жива огња,

Гн'jездо ћу ти опалити,

Tићe ћy ти пофитати.

 

Перевод: Вот пущу живой огонь, хочу гнездо твое опалить, твоих птенцов захватить. — Срп. н. njecме, I, 488.

1 Кун, 129-134; D. Myth., 756.

2 D. Myth., 778.

3Весьма вероятно, что на том же основании приписаны целебные свойства и березе, сладкий сок которой любят пить поселяне. Чехи до сих пор пьют этот сок, чтобы пользоваться здоровьем и не быть бесплодными в супружестве (Громанн, 102).

4 D. Myth., 659, 758; Кун, 136.

5 Черты литов. нар., 75.

 

 

того же воззрения здесь дано было пристанище и девам судьбы, определявшим людские жребии. Далее мы приведем свидетельства, что места народных судов из­древле были назначаемы среди лесов, под сению священных деревьев, и что в ше­лесте их листьев искали предвещаний о грядущих судьбах. Как дождь = животвор­ный сок дерева-тучи уничтожает губительное действие засухи, производимой де­моническим змеем, так точно сок обыкновенной ясени может, по народному по­верью, исцелять укушение ползучей змеи. В Германии ужаленным змеею давали пить этот сок, с надеждою на полное выздоровление1. На Руси думают, что змеи (гадюки) не могут выносить запаха ясени, и потому если надеть платье, вымытое в щёлоке из ясеневой золы или опрысканное отваром ее коры, листьев, стружек и корня, и вытереть этим отваром все тело — то ни одна змея не только не ужалит, но при виде такого человека будет впадать в оцепенение. От змеиного укуса примачи­вают больное место ясеневым отваром или прикасаются к ране обмакнутым в него пальцем. Ветка ясени подчиняет всех гадов и змей власти знахаря на расстоянии нескольких шагов2. Чтобы укрыться от ударов молнии, преследующей дьявола, лучшее средство, по мнению чехов, стать во время грозы под ясень3. Предание о всемирном дереве и текущих из него ключах еще не утрачено народною памятью. Немецкая сказка4 сообщает это предание с следующими подробностями: некогда мальчик-пастух погнал овец в поле и увидел чудное дерево (wunderbaum), которое было так красиво и так громадно, что он долгое время стоял и смотрел на него со­вершенно изумленный. Захотелось ему взобраться на то дерево, и это не трудно было, потому что ветви его подымались вверх словно ступени на лестнице. Маль­чик снял свои башмаки и полез на дерево; целые девять дней лез он и достиг до широкого поля: там стояли многие палаты из чистой меди, а позади палат был большой лес из медных деревьев, и на самом высоком дереве сидел медный петух, а под деревом журчал источник, текущий медью, — и это был единственно слыш­ный шум; исключая источника, все казалось мертво, ничто не двигалось, не шеве­лилось, и никого не было видно. Насмотревшись вдоволь, мальчик сломил себе ветку с одного дерева, и так как ноги его были утомлены, то вздумал освежить их в воде. Он опустил ноги в источник, и когда вынул назад — они казались покрытыми блестящею медью. Мальчик поспешил воротиться к исполинскому дереву, которое все еще высоко подымалось к самым облакам и вершины которого нельзя было разглядеть. «Там наверху должно быть еще лучше!» — подумал он и полез выше; де­вять дней взбирался пастух, не зная отдыха, и вот перед ним широкое поле: на том поле стоят палаты из чистого серебра, а позади них лес из серебряных деревьев; на самом высоком дереве сидел серебряный петух, а внизу у корня журчал источник, текущий серебром. Мальчик сломил себе ветку и вздумал умыть свои руки в источ­нике; окунул их в воду — и они тотчас стали серебряные. Снова воротился он к ис­полинскому дереву, вершина которого терялась высоко в поднебесье. «Там вверху должно быть еще лучше!» — думал пастух и полез выше; через девять дней он очу­тился на самой верхушке, и перед ним открылось широкое поле: на том поле сто­яли палаты из чистого золота, а позади их лес из золотых деревьев; на самом высо­ком дереве сидел золотой петух, а внизу у корня журчал источник, текущий золо-

 

1 Кун, 229.

2 Ж. М. Н. П. 1851, X, обозр. губ. ведом., 2; Полтав. Г. В. 1844, 20; Иллюстр. 1845, 184.

3 Громанн, 101.

4 Гальтрих, 15.

 

 

том. Мальчик сломил себе ветку, снял шляпу и нагнулся заглянуть в источник; во­лосы его упали в льющееся золото и сами сделались золотыми. Спустившись с ис­полинского дерева, пастух нанимается к королю поварёнком и выговаривает позво­ление никогда не снимать шляпы, сапог и перчаток, под предлогом, что у него злая короста. Потом он совершает трудный подвиг — взбирается на стеклянную гору (Glasberg), на которой сидела прекрасная королевна; под его медными ногами стек­ло умягчалось, как воск, и он не скользил, не спотыкался; наградой за это была рука королевны. Другая немецкая сказка1 упоминает о трех лесах: в одном все деревья были медные, а посреди стоял медный замок, принадлежавший медному дракону (kupferdrache). Пастух гонит в тот лес своих коз, убивает мечом-самосеком дракона и уносит из замка медную узду. Вечером он пригнал стадо домой, и его козы дали молока несравненно больше, чем когда-либо прежде. На другой день пастух гонит свое стадо в другой лес, в котором все деревья были из чистого, блестящего серебра, убивает серебряного дракона (silberdrache) и берет серебряную узду. Вечером козы дали молока втрое больше, чем накануне. На третий день пастух отправляется со стадом в золотой лес, убивает золотого дракона (golddrache) и захватывает с собой золотую узду; в этот раз козы принесли молока вдевятеро больше, чем в предыду­щий вечер. Затем он пошел к темной скале (= туче), из которой бьет живой ключ, помочил в том ключе голову, и волоса его заблистали, как чистое золото. Три взя­тые узды имели то чудное свойство, что если ими потрясти, в ту ж минуту появля­лись бесчисленные войска в медных, серебряных и золотых вооружениях (= духи грозы, см. 1, 140—141); с помощию этих войск добрый молодец поражает неприя­телей и женится на прекрасной королевне. Норвежские сказки2 говорят о лесах медных, серебряных и золотых, которыми владеют тролли (драконы, змеи); говорят об них и славянские сказки, приписывая этим чудесным деревьям дар предве­щать будущее3. Блистая золотистыми молниями, преломляя в себе солнечные и лунные лучи и окрашиваясь блестящими красками, тучи-деревья породили сказа­ния о металлических лесах и зреющих в них золотых плодах (яблоках); древний человек сияние солнца, зори, ночных светил и молний уподоблял блеску меди, се­ребра и золота и те же метафорические выражения прилагал и к весенним тучам, озаряемым то грозовым пламенем, то солнечным или лунным светом. Эпитеты медный, серебряный и золотой сопровождают все мифические образы, в каких фантазия изображала весенние тучи: называет ли она их небесными источниками, горами, дворцами или царствами — всегда спешит добавить означенные признаки. На вершинах металлических деревьев сидят медный, серебряный и золотой пету­хи — птицы, олицетворяющие молнию; по сказаниям Эдды, в валгалле поет мифи­ческий петух Salgofnir4. Майское дepeвo (maje), с которым встречают весну в Славо­нии, называют kokotjim (hahnenbaum)5. Сказочные леса, по свидетельству преда­ний, находятся во власти драконов — демонических представителей туч; герой, по­бивающий этих чудовищ мечом-самосеком (= молнией), напоминает собою на­ших могучих богатырей, у которых по локоть руки в золоте, по колена ноги в сереб­ре, и есть не кто иной, как бог-громовник. Согласно с древнейшим представлением Перуна пастырем небесных стад, он является в сказке пастухом, и чем более

 

1 Гальтрих, 11.

2 1, 131-5.

3 Пов. и пред., 17—18; Slov. pohad., 338—366.

4 Симрок, 145.

5 Иличь, 133.

 

 

козы его (= стада облаков) пасутся в лесах медном, серебряном и золотом, тем более дают молока (= дождя).

Дождевые ключи, бьющие из великанского . Дерева-тучи, текут медью, серебром и золотом и все, что ни коснется их, претворяют в свои блестящие цвета. Подобные представления, возникшие на почве метафорического языка — из сейчас указанно­го основания, скреплялись в убеждениях младенческих племен тою близостью, в какую стародавнее воззрение поставило понятия света и воды. Как стихии необык­новенно подвижные, всюду быстро проникающие, свет и вода производили одно общее впечатление стремительной текучести. В санскрите vâri — вода, у нас вар имеет значение и горячей воды и вообще жару; так Афанасий-тверитянин говорит в своем путешествии: «в Гундустани же сильного вару нет»1. От того же корня про­изошли врети (варити), вре(е)мя — т. е. сначала жаркая часть года, а потом и весь годовой период, подобно тому, как слово лето получило более широкий смысл в выражении: «столько-то лет». От санскр. tap образовались: наше топить, равно при­лагаемое и к воде, и к огню (топить печь, топлево, топлёное молоко или масло, у-топить кого, по-топ = вода снегов, растопленных лучами весеннего солнца, наводне­ние), и лат. tepeo, tempus (время)2. В русском языке употребительны выражения: «пламя разлилось», «луна (или солнце) льет свой свет»; сравни немецкие обороты: «der mond über den berg sein licht ausgoss», «die sonne ergiesst ihre strahlen». В област­ных наречиях, для обозначения утреннего рассвета, говорят: «Солнышко спорыдает»3, т. е. восходящее солнце брызжет своими лучами; тот же глагол прилагается и к ярко вспыхнувшему пламени: «берестечко так и зарыдало!»4 Выше (I, 91) были указаны свидетельства, что небесные светила уподоблялись сосудам, наполненным светящеюся жидкостью, и лампадам, в которых горит масло. Для месяца существу­ют следующие метафоры: «шел я мимо, видел диво: висит котел о девяносто ведер»; «над двором-двором стоит чаша с молоком»5. Бледный свет луны уподобляется мо­локу, на что невольно наводили фантазию эпические выражения белый свет, белый месяц. По болгарскому поверью, ведьмы доят луну и из добытого молока приго­товляют целебное масло. В силу той же метафоры получила название и матовая по­лоса Млечного Пути (пол. droga mleczna, нем. milchstrasse, лат. vialactea). Народ ду­мает, что «млечный путь» есть молоко, не всосанное одним дитятею и разлитое по небу6: предание, принадлежащее отдаленной старине, ибо оно встречается еще у греков. По их сказаниям, Гера оторвала от своей груди сосавшего Гермеса или Ге­ракла и отбросила ненавистного ей ребенка; капли молока брызнули из груди и об­разовали «млечный путь»7. Отсюда видно, что поэтическая фантазия воспользова­лась названием, данным Млечному Пути, и связала его с другою метафорою, по которой дождь, посылаемый тучами, назывался молоком; в туманных пятнах не­бесного свода она признала следы молока-дождя, разлитого богом-громовником; в следующих главах мы укажем, что дождевые тучи представлялись женскими гру­дями, а молния — прекрасным и сильным малюткою, который сосет из них моло­ко (см. гл. XXIII). У греков был миф о золотой солнцевой чаше, в которой Гелиос

 

1 Сахаров., II, 177.

2 О влиян. христ. на cл. яз., 14, 16.

3 Обл. Сл., 213.

4 Н. Р. Ск., III, 19.

5 Сахаров., I, 102; Послов. Даля, 1061.

6 Рус. в св. посл., IV, 44.

7 D. Myth., 331.

 

 

переплывает воздушный океан, что совпадает с изображением солнечного бога пла­вающим в ладье, какое встречается на египетских памятниках. Римские писатели называют солнце fontem coelestis или aetherei luminis; идея эта, по преимуществу, соединялась с утренним рассветом. Греки полагали солнцевы источники на восточ­ном краю вселенной и, следовательно, смотрели на утреннюю зорю как на родник дневного света, которым она брызжет с востока. Но так как с зорею соединялась мысль о светлой богине весны, а с возвратом весенних дней отмыкались облачные криницы, то естественно, что представление о солнцевых источниках должно было прилагаться и к живой воде дождевых ливней!. Сверх того, понятия блеска, чисто­ты, прозрачности на самом деле нераздельны с водою, которая нередко и сравнива­ется с кристаллом; озаренная лучами солнца и луны, она действительно поражает глаз своими золотыми и серебряными переливами. Выражения: светлый ручей, се­ребристая река принадлежат к числу самых обыкновенных; в народном заговоре читаем: «понеси ты, матушка быстра река, своей быстриной — золотой струей»2; в Слове о полку: «уже бо Сула не течет сребряными струями»; в Суде Любуши вода названа сребропенною. Эпитеты быстрый (у сербов бистар — светлый) и синий одинаково придаются обеим стихиям: и воде (синий Дон, синё море), и огню (си­нее пламя, в Слове о полку: синий молнии); чешск, pramen значит ручей и луч3; mare Balticum стоит в родстве с литов. baltas, baits и означает белое море; в предыду­щей главе указано нами на связь слова белый с названиями рек, водяных нимф и эльфов, — точно так же, как прилагательное русый (= светлый) роднится с словами русло и русалка.

Народный эпос довольно часто говорит об источниках, текущих серебром и зо­лотом, или заменяет их кипучими котлами, в которые стоит только окунуться — чтобы волоса, руки и ноги получили серебряный или золотой блеск. Одна из сва­дебных песен, записанных мною в Москве, рассказывает про кипучий колодец, пе­на которого есть чистое серебро и золото:

 

Ты кипи, кипи, колодец!

Ты кипи, кипи, студёной!

Ключевою водою

Со серебряной пеной.

Тут Аннушка4 выходила,

Свет Ивановна выходила;

Она пену снимала,

Она ризу сливала

На икону Миколу,

А еще-то сливала

Золотое колечко,

А еще-то сливала

Два венца золотые.

 

В собрании сказок братьев Гриммов5 упоминается goldbrunnen - источник чис­тый и светлый, как кристалл; когда водою этого колодца королевич намочил себе голову, то его волоса стали золотыми и заблистали как солнце («und glänzte wie eine sonne»). Русские сказки говорят о двух ключах Чуда-Юда (Морского Царя или

 

1 Sonne, Mond u. Sterne, 23—24, 28—33.

2 Архив ист.-юрид. свед., II, полов. 2, 51.

3 Потебн., 89-90.

4 Имя невесты.

5 Ск. Грим., 136; сличи у Шотта, 11.

 

 

змея): если испить воды из одного ключа — станешь сильномогучим богатырем; если помочить голову в воде другого — будут волосы золотые; говорят также о двух чудесных мазях, принадлежащих тому же Чуду-Юду: если натереть голову одною мазью — волоса будут серебряные, а натереть другою — будут золотые1. В сербской приповедке2 мальчик нанимается на службу у старухи-вилы и находит у нее гор­шок: опустил в него руку — рука сделалась золотая, окунул голову — голова позолотилась. В норвежской сказке3 сын вдовы, находясь в услужении у тролля, входит в запретные палаты; в одной комнате стоял большой медный котел и сильно кипел, хотя под ним и не было огня; юноша опустил в котел палец — и палец озолотился; в другой комнате он сам искупался в котле и сделался страшно силен и так румян и бел, как кровь с молоком. По свидетельству другой норвежской сказки4, королевич, нанявшись к великану пасти коз, обмакивает свою перчатку в трех кипящих кот­лах, и она сперва делается медною, потом серебряною и наконец золотою. Все эти подробности указывают на весенние дождевые тучи, которые на метафорическом языке древнейшей эпохи назывались небесными источниками и сосудами (бочка­ми, котлами, кружками), наполненными живою водою; потому источники эти и сосуды находятся во власти облачных духов и нимф (великанов, драконов, вил, Морского Царя), и воды их не только золотят, но и сверх того наделяют неописан­ной красотою и богатырскою силою. Окованные зимними холодами, тучи застыва­ют, делаются безжизненными и не дают дождей; но с приходом весны их топит грозовое пламя — и они проливаются на землю шумными потоками; подобно тому и земные источники, под влиянием весенней теплоты, сбрасывают с себя льды, претворяются в живые, быстро текучие воды и своим журчанием, брызгами и пе­ною напоминают горячий кипяток. Вот почему колодцы и котлы весенних грозо­вых туч называются «кипучими». Сказочные герои, которые в них купаются, пред­ставляют собою то златокудрое солнце, то бога-громовника, победителя демонов мрака и холода; в печальное время зимы они облекаются в туманные одежды и скрывают свои прекрасные образы, свой золотистый блеск от очей смертного, но с весною, искупавшись в потоках дождя, снова предстают во всей сияющей красе и вступают в брачный союз с богиней Землею. Золотые волоса, руки, ноги и пальцы суть старинные метафоры солнечных лучей и молний.

Народные русские сказки, в числе других подвигов, совершаемых добрым молодцем-Перуном при возврате весны, заставляют его добывать живую воду (дождь) и поющее дерево, т. е. дерево-тучу, громозвучная песня которого раздается в диких завываниях грозовой бури (сличи с преданиями о волшебных музыкаль­ных инструментах — т. I, 165—6, 169—170). Чтобы овладеть тучевыми деревьями, герою сказки необходимо содействие буйных ветров, на крыльях которых прино­сятся и уносятся ходячие облака, или, выражаясь метафорическим языком древней поэзии: он должен насвистывать в волшебную дудочку — и чудесный сад, послуш­ный ее звукам (т. е. веянию свистящих вихрей), последует за ним хоть на край све­та5. Этим подвижным деревьям соответствует миф о бродячих горах-тучах, о кото­рых сохранились довольно ясные предания в семье индоевропейских народов (см. гл. XVIII). Не позабыто славянами и то исполинское мировое дерево, которое игра-

 

1 Н. Р. Ск., VII, 10; VIII, стр. 611.

2 Матер, для изучен, нар. слов., 37.

3 1, 14.

4 II, 16.

5 Н. Р. Ск., VI, 69; VIII, стр. 555.

 

 

ет такую важную роль в мифологиях зендской и скандинавской. Сербская песня помещает его в раю и дает ему золотые ветви с серебряными листьями:

 

Расло дрво сред paja

Племенита дафина,

Племенито родила,

Златне гране спустила,

Лишће joj je сребрно;

Под н(ь)ом света постел(ь)а,

Сваког цвећа настрта?

Понаjвише босил(ь)ка

И румене ружице;

На н(ь)oj светац почива,

Свети отац Никола1.

 

Приходит к нему Илья-громовник: «вставай (говорит), пойдем в лес, построим корабли и станем перевозить души с того света на этот»2. Илья-пророк и св. Никола являются здесь вместо Перуна и древнего бога морей; о корабле и перевозе душ см. т. I, гл. XI. Об этом дереве вспоминает и малорусская щедривка:

 

А в пана дядька

Да на ёго двори —

Там стояло древо

Тонкее, высоке,

Лыстом широке

Да кудрявенькее,

А на тому древи

Золотая кора,

Жемчужная роса.

Дé взялыся райские пташки,

Обзюбали золотую кору,

Жемчужную росу.

 

Далее говорится, что выходила панна — дочь хозяина, поздравляемого с празд­ником, посбирала ту кору золотую и росу жемчужную, понесла к мастеру и просит: «скуй мне на свадьбу обручальный перстень»3. Нельзя не заметить полного согла­сия приведенной песни с преданиями других народов: райские птицы, обламываю­щие золотую кору и сотрясающие с дерева росу, тождественны с птицами «бесскор­бного древа», которым приписывается ломка ветвей и сотрясение с них плодотвор­ного семени, падающего на землю вместе с дождевыми ливнями; как с ясени Иггдразилли, так и с нашего дерева осыпается роса, которой придан эпитет жемчужной на основании древнего уподобления капель утренней росы драгоценным каменьям и жемчугу (см. I, 307). В апокрифической беседе Панагиота с фрязином Азимитом (по рукописи XVI в. ) мировое дерево описано так: «а посреди рая древо животное, еже есть божество, и приближается верх того древа до небес. Древо то златовидно в огненной красоте; оно покрывает ветвями весь рай, имеет же листья от всех дерев и плоды тоже; исходит от него сладкое благоуханье, а от корня его текут млеком и ме­дом 12 источников»4. Простолюдины до сих пор убеждены, что где-то далёко (на

 

1 Перевод: Росло древо среди рая — племенитый (т. е. славного рода) лавр, племенито уродило — распустило золотые ветки с серебряными листьями; под ним святое ложе, усыпанное всякими цвета­ми, а больше всего васильками и красными розами. На этом ложе почивает святой отец Никола.

2Срп. н. njecмe, I, 134.

3 Черниг. Г. В. 1854, 27.

4 Ист. очер. рус. слов., 1, 501.

 

 

востоке) есть страна вечного лета, насажденная садами из золотых и серебряных деревьев и оглашаемая песнями райских птиц, в которой реки текут млеком и ме­дом, серебром и золотом.

Предание о мировом дереве славяне, по преимуществу, относят к дубу. В их па­мяти сохранилось сказание о дубах, которые существовали еще до сотворения ми­ра. В колядке карпатских руссов поется, что еще в то время, когда не было ни зем­ли, ни неба, а только одно синее море (= воздушный океан), — среди этого моря стояло два дуба, а на дубах сидело два голубя: голуби спустились на дно моря, до­стали песку и камня, из которых и создались земля, небо и небесные светила (см. объяснение этого мифа в гл. XIX). В одной из апокрифических повестей о создании вселенной упоминается о железном дубе, еже есть первопосажден, на котором де­ржится вода (= воздушное море, небо), огонь (= пекло, ад) и земля, а корень его стоит на силе божией (см. выше стр. 84). По свидетельству заговоров, на море на окиане, на острове на Буяне стоит дуб мокрецкий, а под ним лежит змия Гарафена (Горыныч?): эпитет «мокрецкий» указывает на связь его с дождевыми ключами1. Другой эпитет, придаваемый этому дереву, именует его святым. Любопытно следу­ющее заклятие ратника, идущего на войну: «на святом окияне-море стоит... сырой дуб кре(я)ковистый, и рубит тот сырой дуб стар мастер (матёр?) муж своим булат­ным топором, и как с того сырого дуба щепа летит — такожде бы и от меня (имя­рек) валился на сыру землю борец-молодец по всякий день, по всякий час»2, т. е. как от ударов Перунова топора (= молнии) исчезают тучи, так да падут от моих уда­ров вражеские воины. (Народная русская сказка, известная и другим славянам3, рассказывает про дуб, который вырос до самого неба; полез старик на то дерево, лез-лез и взобрался на небо, где сидел кочеток — золотой гребешок — птица, кото­рая ни в огне не горит, ни в воде не тонет4, и стояли чудесные жерновки — эмблема весенней грозы, дарующей земле плодородие, а людям их насущный хлеб (см. I, 148—9). По указанию хорутанской приповедки, вилы = облачные девы, родствен­ные норнам, обитают в дупле и питаются сахарными яствами, т. е. сладкою амриток)5; а польская сказка упоминает о дубе с золотыми листьями и желудями6. Сое­диняя вместе эти разрозненные черты, сохранившиеся в различных памятниках, мы убеждаемся в совершенном соответствии нашего стародуба с скандинавской ясенью: на нем держатся три великие мира — небо, земля и ад, на ветвях его гнез­дятся молниеносные птицы, а у корня лежит страшная змея, наконец при этом де­реве текут живые источники и обитают вещие девы. В Калужской губ. у Мещовска стоят два сухих дуба, под которыми, по местным рассказам, собираются ведьмы на свои шумные игрища7. В Германии думают, что ведьмы, собирая дубовые листья в сорочку и вешая этот узел на дерево, могут вызвать ветры, рассеять тучи и восста­новить ясную погоду; с целию же произвести грозу — они кипятят дубовые листья

 

1 Сахаров., I, 21, 24, 29; на связь змея с дубом указывают еще свидетельства, приведенные в I томе настоящего сочинения, на стр., 156.

2 Щапов, 60.

3 Н. Р. Лег., 33; Н. Р. Ск., IV, 7; сб. Валявца, 282—5; Volkslieder der Wenden, II, 175—6.

4 Малорусская загадка помнит про дуб-стародуб, на котором сидит птица-солнце (см. т. I, 262); выше было объяснено, что в образе жар-птицы фантазия смешала представления дневного светила и молниеносного пламени (Агни). Весьма вероятно, что первоначальный смысл загадки был тот: на де­реве-туче восседает птица-молния.

5 Сб. Валявца, 31—32.

6 Глинск., III, 84, 152.

7 Послов. Даля, 1042.

 

 

в горячей воде1. По русскому поверью, ведьмы втыкают нож в дерево и тем самым заставляют течь из него молоко (см. гл. XXVI), т. е. вонзая острие молнии в дерево-тучу, ведьмы проливают небесное молоко дождя. Народный сказочный эпос знает дуб, под которым бывают сборища духов; с его ветвей падает целебная роса — под­робность, напоминающая Иггдразилль; прилетала райская птица, садилась на дуб и поведала: кто умоется этой росою, тот получит здравие, кровавые раны его зале­чатся и слепые очи прозреют. Вместо райской птицы в хорутанской сказке указы­вают на целебную росу вилы, а в чешской ведьмы2. Не одни славяне — и другие на­роды соединяют с дубом мифические представления о дереве-туче. Мудрый Вейнемейнен, повествует Калевала, посадил желудь; дуб принялся и начал расти не по дням, а по часам; он вытянулся так высоко и раскинул свои ветви на такие необъят­ные пространства, что ни одному облачку не стало прохода, ни лучам солнца и лу­ны доступа к земле. Вейнемейнен стал обдумывать, как бы срубить гигантское де­рево, но нигде не обреталось такого силача, чтобы мог взяться за это трудное дело. Тогда Вейнемейнен взмолился своей матери, чтобы она послала к нему на помощь силы могучей воды — и вот вышел из моря крохотный человечек (мальчик-с-пальчик), с ног до головы закованный в тяжелую медь, с маленьким топориком в руках; он срубил дерево, солнце осветило землю, и все ожило на ней, зацвело и задвига­лось3, т. е. грозовый карлик, обитающий в дождевом море, разбил тучу топором-молнией, освободил солнце из-за темных облачных покровов и напоил землю жи­вотворною влагою дождя. Под влиянием метафоры, уподобившей сияние солнца блеску благородных металлов, возникло сказание, что за деревом-тучею, помрача­ющим дневное небо, скрываются несметные сокровища; так в русской сказке упо­минается дуб, который если выворотить с корнем — то под ним найдешь богатые клады серебра и золота4. Приведенному эпизоду финской поэмы соответствует норвежская сказка5: прямо перед окнами королевского зáмка вырос дуб, да такой громадный, что не пропускал в комнаты ни единого солнечного луча; сколько ни старались срубить его — все было напрасно: с каждым ударом, наносимым дубу, он становился и толще, и крепче; наконец был найден топор-саморуб (орудие Тора), который и повалил гигантское дерево. Замечательно, что это предание о дубе сказка соединяет с другим о твердой скале, в которой надо было вырыть колодезь, чтобы напоить все царство, жаждущее от недостатка воды: эта трудная задача исполняется каменною киркою-саморойкою (другое представление молнии, роющей облачные горы и скалы).

В продолжение долговременных переселений арийских племен некоторые из общих названий, служивших для обозначения всякого дерева, сделались частны­ми, стали присвояться только одному известному роду или виду, и наоборот, неко­торые частные названия обобщились. Первоначально слово дуб заключало в себе

 

1 D. Myth., 1026, 1042.

2 Н. Р. Ск., 1, 10; Черниг. Г. В. I860, 15; Рыбник., I, 240; сб. Валявца, 36—37; Сказ. Грим., III, 342. Галицкая загадка: «упал дуб (ночная тьма) на весь свет, а на коньци ковали кують (месяц светится)» пер­воначально означала темную грозовую тучу, в которой мифические кузнецы куют молнии, а потом уже стала прилагаться к ночи. — Венок русинам на обжинки Ив. Головацкого, 1847, II, 281—314.

3 Та же поэма рассказывает, что Вейнемейнен чародейным пением (= вой грозовой бури) создал ель, которая подымалась своею цветущею верхушкою к самому небу и золотыми ветвями рассекала тучи; и месяц, и созвездие Большой Медведицы блистали между ее ветвями. — Совр. 1840, III, 62—63, 93,

4 Н. Р. Ск., I, 13; сравни Nordisch. Märchenbuch, 69—70.

5 II, 19.

 

 

общее понятие дерева, что до сих пор слышится в производных дубина, дубинка, дубец — палка2: точно так же греч. δρύςquercus

 








Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту:



©2015 - 2024 stydopedia.ru Все материалы защищены законодательством РФ.