Роковое расхождение во мнениях

В штабе дивизии я был представлен новому комдиву. Полковник, который

перед этим был комендантом одного из городов в Восточной Пруссии или Литве,

теперь открыл в себе "стратега". Он был таким человеком, что не

позволял вставить ни слова своему начальнику оперативного отдела, который

был в боевой дивизии на Восточном фронте с самого начала. Я всегда сожалел о

том, что мне приходилось работать с двумя дивизионными командирами таких

качеств, особенно в последние недели и дни до своего вынужденного отъезда

домой. Это особенно остро ощущалось в том случае, что до сих пор имел дело

только с потрясающими командирами. Я все еще вспоминаю людей, занимавших

этот пост, с бесконечной благодарностью и величайшим к ним уважением. Они

были умелыми тактиками и хорошими людьми. Конечно, поначалу полковник был

очень милым и попросил у меня представления на награды. Он принес с собой

сигареты для моих ребят. Однако когда мы начали разговор о ценности

захваченных карт и показаний пленных, наши мнения разошлись. Через некоторое

время майор Шванер и я были "поставлены на место", сказали

короткое "Так точно!" и удалились. [211]

Следует отметить, что полковник придерживался того мнения, что русские

сделали пометки на карте, чтобы ввести нас в заблуждение! По его,

полковника, мнению главный удар русских, вне всякого сомнения, будет нанесен

к востоку от автомагистрали Дюнабург -- Роззиттен, в направлении

Дюнабурга. Об охвате вокруг Дюнабурга совершенно не могло быть и речи! К

сожалению, всего через несколько дней я на своей шкуре испытал, насколько мы

оказались правы.

Я взял еще нескольких человек из транспортного взвода для обеспечения

безопасности в ночное время. Я смог доставить их на грузовике. Такое

прикрытие, конечно, большей частью было психологической поддержкой. Однако

вполне хватало того, чтобы эти люди стояли на карауле и бдели. Для нас это

всегда было некоторым подспорьем, потому что я хотел дать экипажам по

возможности некоторый отдых.

На передовом пункте снабжения я встретил лейтенанта Эйхорна. Его танк

только что вышел из ремонта. Вместе с ним на грузовике я поехал вперед в

роту. Мы прибыли туда незадолго до полуночи. Лейтенант Нинштедт доложил

обстановку. Пока что все было спокойно, и противника не было ни видно, ни

слышно. Нинштедт расположил наши танки для несения охранения на краю

деревни. Они были обращены к речке и по моему предложению таким образом,

чтобы машины развернулись кормой к речке. Пушки были повернуты назад, так

что мы могли в случае нужды быстро "отступить", двигаясь вперед.

Этот способ уже оправдал себя тогда, когда мы действовали предоставленные

самим себе на ничейной земле. В ночное время мы, танкисты, были несколько

беспомощны, потому что не могли вести прицельный огонь. Из-за этого любой

пехотинец был, безусловно, в более выгодном положении, чем мы, если был смел

и делал свою работу хотя бы наполовину грамотно. Мы вошли в заброшенный

русский дом. Крестьяне покинули деревню вечером, не ожидая ничего хорошего.

Там, используя карту, я обсудил с обоими своими командирами взводов то, что

могло произойти ночью на стороне пехоты. У пехоты была задача [212]

окопаться примерно в трех километрах к западу от нас в ранние утренние часы,

установить связь с нашим северным соседом, а затем пройти мимо нас через

новую линию фронта. Поэтому мы должны были продержаться несколько часов на

ничейной земле.

Мы около часа провели в заброшенном крестьянском доме. Мы мило

беседовали, когда вдруг вошел часовой. Он был возбужден и доложил, что

отчетливо слышал, как перекликались друг с другом русские в той части

деревни, которая располагалась на другом берегу речки. Нам это показалось

невозможным, но все-таки мы пошли к своим танкам. Молодой солдат не

ослышался! Нам теперь нужно было соблюдать полное спокойствие, чтобы не

привлекать к себе внимание русских. Теперь уже все командиры были поставлены

в известность. Сделать это оказалось не просто, потому что наши экипажи так

крепко спали после многих бессонных ночей, что их можно было разбудить

только энергичным встряхиванием. Ругаться было невозможно, а шептать на ухо

фронтовикам -- бессмысленно. Не буду повторять, какие слова слетали с

губ ребят в полусонном состоянии, когда мы отрывали их ото сна. Я вздохнул с

большим облегчением, когда, наконец, почти всех собрал вместе. Русским было

бы так просто захватить нас врасплох, если они предполагали, что мы все еще

тут, и действовали тихо

Противник на другой стороне речки демонстрировал все больше признаков

своего присутствия. Вскоре мы услышали, как на той стороне двинулся танк;

его движение направлялось множеством криков, и путь освещался фонариками.

Пора было уходить за деревню для того, чтобы иметь открытый сектор обстрела

и возможность изучить ситуацию. В конце концов, гораздо больше времени

пройдет до того, как первые русские перейдут к нам по маленькому мосту.

Мы открыли ураганный огонь из всех танковых пушек одновременно.

Хотелось бы мне увидеть, какой обескураженный вид был у русских. Затем мы

выехали из деревни. Примерно через 600–800 метров заняли новую

позицию, чтобы оставаться на ней до утра, для того чтобы пехота [213] позади

нас могла окопаться без помех. Используя трассирующие патроны, мы подожгли

несколько домов в деревне. Благодаря этому нас не застигли бы врасплох, и мы

могли что-то видеть при свете пожаров. Если не считать нескольких минометных

залпов, в целом нас не беспокоили. Только один русский танк открыл

беспорядочный огонь в нашем направлении. Он не был прицельным и велся с

большим разбросом. По-видимому, это был тот самый танк, которому они ранее

указывали, как проехать. Лейтенант Эйхорн прицелился, ориентируясь по

вспышкам из пушечного ствола, и после третьего выстрела русские буквально

взлетели на воздух. Полная удача! На заре мы услышали гром выстрелов тяжелых

танковых орудий с востока и северо-востока, но русские не показывались.

На рассвете мы отправились назад тем же путем, что и приехали, и

обнаружили, что позиции на новой линии фронта уже заняты. Я установил связь

с командиром пехотного батальона. Я оставил у него два танка. Еще две машины

были размещены в соседнем батальоне. Остальные машины поехали со мной к

автодороге. Мы выставили охранение в Малинове, где за 20 часов до этого

русские стояли со своим охранением. День был абсолютно спокойным, но мы

знали, что русские готовят новую атаку, и это было затишье перед бурей.

Беспрерывный гром тяжелых танковых орудий был слышен на лесистой

местности, которая начиналась через 1–2 километра к северо-востоку от

нас. Мы ожидали начала атаки русских, однако ошибались. Мы там не

подверглись новым атакам, видели время от времени лишь фигуры отдельных

людей, которые рассматривали нас в бинокли от края леса. Когда они

становились слишком смелыми, мы посылали им несколько стальных

"приветов", и тогда негодники исчезали в лесу.

Самые невероятные слухи разносились на следующую ночь -- что

русская кавалерия прорвалась и танки противника атакуют. Но русские даже и

не думали наступать на наш фронт обороны. К сожалению, мы впоследствии

сильно облегчили им задачу, когда фронт у Дюнабурга передвинулся, а

автодорога была оставлена. [214]

Сложилась следующая ситуация. Дивизия разместила все противотанковое

вооружение (штурмовые орудия, "тигры", противотанковые орудия и

зенитки) вдоль дороги, которая шла от пункта снабжения к Полоцку. Они должны

были отражать предполагаемую атаку русских на юг. Некоторые были расположены

через каждые 50–80 метров и ожидали русских танков. Но русские не

появлялись...

Следующий день также прошел спокойно. Однако русские стягивали все

больше танков в свой район сосредоточения. Танк "Иосиф Сталин"

сыграл со мной злую шутку, когда выбил мое правое ведущее колесо. Я этого не

замечал до тех пор, пока не захотел подать назад после неожиданного сильного

удара и взрыва. Фельдфебель Кершер сразу же распознал этого стрелка. Он тоже

попал ему в лоб, но наша 88-мм пушка не смогла пробить тяжелую броню

"Иосифа Сталина" под таким углом и с такого расстояния. Несмотря

на это, русские все же предпочли ретироваться.

23 июля тоже не принесло неожиданной атаки. Необыкновенная тишина

воцарилась с обеих сторон. Единственной неожиданностью для нас был приезд

двух пропагандистов, подкативших на дивизионном автомобиле. Они выспрашивали

меня о моем танке и его особенностях. Они хотели досконально разобраться в

ситуации. Однако им хватило первого же минометного залпа. Они исчезли так же

быстро, как и появились. Я так и не смог распознать, о какой ситуации шла

речь в репортаже о нашей операции, который появился в прессе. В нем

говорилось о беспрерывных обстрелах и о том, какими храбрыми были мы,

танкисты.

Очевидно, что редко встретишь корреспондента, который понимает, как

передать события такими, каковы они есть, объективно и таким образом,

который отражал бы действительность.

На следующую ночь мне поступило донесение о том, что наше

непосредственное "высшее командование" приняло решение к рассвету

отодвинуть назад наш передний край обороны на позиции к северу от автодороги

Дюнабург -- Полоцк. Рубеж, который мы перед этим с таким [215] трудом

удерживали, передвигался. Он проходил с севера на юг. Теперь предполагалось,

что он будет проходить с востока на запад. Как я обнаружил на следующий

день, рубеж оканчивался у последних домов к северо-западу от Дюнабурга. Там

было установлено 88-мм противотанковое орудие, расчет которого не имел связи

с войсками на востоке и западе. Последнее направление не очень радовало

расчет, потому что слева от него не было абсолютно никого. Получив это

донесение, я немедленно поехал в дивизионный командный пункт. Это было на

развилке дорог к северу от Дюнабурга, где дорога на Полоцк пересекалась с

дорогой на Роззиттен. Это было в том месте, где мы отправились на восток

несколько дней назад.

На командном пункте я встретил также своего комбата. Мы коротко

обсудили новое решение дивизионного командира, а затем немедленно связались

с ним. Мы хотели убедиться, что, по крайней мере, мосты над водопропускными

трубами под дорогой не будут уничтожены. Следует заметить, что все они уже

были подготовлены к уничтожению. Во время своей ночной поездки я видел у

каждого моста по саперу. Они ждали момента, когда можно будет взорвать

каждый из них. Но это означало, что мои "тигры" не смогут

вернуться. После этого разговора мне не оставалось ничего иного, как

немедленно ехать на своем автомобиле на наш передовой пункт снабжения. Там я

захватил нескольких своих людей и распределил их по одному на каждый

подлежащий подрыву объект. Каждый из них должен был воспрепятствовать

преждевременному подрыву моста нашими друзьями саперами.

Я был абсолютно против уничтожения мостов, если нам нужно было оттянуть

линию фронта назад, из-за того, что мы уже были не в состоянии

контролировать автодорогу. Иваны могли безбоязненно доехать по дороге до

своих флангов, чего до сих пор мы им делать не давали.

Несмотря на поддержку начальника оперативного отдела, приводимые нами

командиру дивизии аргументы приняты не были. Господин с высоким званием

пожелал, чтобы наши танки, вместе с другим тяжелым вооружением, ожидали

атаки русских, которая, как он предполагал, [216] последует с севера к

востоку от автодороги Дюнабург -- Роззиттен. Не нужно быть пророком,

чтобы видеть, что эта атака никогда не начнется. Было ясно как божий день

для меня и для любого здравомыслящего солдата, что русские пересекут

магистраль, как только мы отведем свои танки. Они сделают это так, что мы и

не заметим, не говоря уже о том, чтобы им помешать. Затем они обогнут

Дюнабург с севера и ворвутся в него с северо-запада. Там не было ни единого

немецкого солдата, и еще меньше противотанковых средств. Так что русские

войдут в город, не встречая сопротивления противника, и займут мосты. Затем

они снова окружат нас в "котле".

На заре я вывел свои танки на новый рубеж, как раз до того, как

начинался подрыв мостов. Взрывы ясно указывали русским, если они этого еще

не заметили, что нас там больше не было. Они могли перемещаться, как им

вздумается. Между тем я все еще не хотел доходить до такого типа

самоубийства. Ранним утром 24 июля я опять разговаривал с дивизионным

начальством. Я просил позволить мне отвести свою роту обратно, для того

чтобы блокировать шоссе Дюнабург -- Рига. Но даже эта просьба не была

удовлетворена. Тут я потерял терпение. Попросил майора Шванера дать мне хотя

бы четыре танка и послать их на ту позицию. Следуя логике, он согласился и

отправил меня с этими четырьмя танками. В конце концов, от дивизии все равно

ничего не добьешься. Однако я также знал, что мои "тигры"

где-нибудь да застрянут. Я отозвал с рубежа фельдфебеля Кершера,

обер-фельдфебеля Геринга и лейтенанта Эйхорна. Они должны были ждать у

кладбища возле шоссе, где мы заправлялись несколько дней назад. Штаб роты

все еще оставался на том же месте, и мы могли дозаправиться там.

Я намеревался задержать русские танки на 24 часа на шоссе, ведущем к

Риге, которое совсем не охранялось. Затем, когда натиск станет слишком

сильным, я намеревался отойти к городу и организовать плацдарм. Мы, таким

образом, прикроем отход боевых порядков войск на новый рубеж, предотвращая

лишние потери. В завершение операции мы проедем через железнодорожный [217]

мост и обеспечим проход подразделений через новый передний край обороны к

западу от Дюны. К сожалению, я не смог выполнить этот план до конца. Судьба

распорядилась иначе.

Многие в недоумении зададутся вопросом, почему мы продолжали так упрямо

воевать после того, как все уже, казалось, было потеряно. Не нужно далеко

ходить, чтобы найти причину такого нашего поведения. На Восточном фронте

каждый от высшего командования до последнего командира взвода был убежден,

что врага как можно дольше нельзя допускать до границ Германии, чтобы спасти

женщин и детей от русских. Кроме того, непозволительно было превратить отход

в паническое бегство, потому что нужно было предотвратить окружение и взятие

в плен еще большего числа наших товарищей. Если бы события развивались по

такому сценарию, какого хотели те, кто сегодня поносит злобных

"поджигателей войны", то многих из наших женщин и детей, а также

многих верных товарищей уже не осталось бы в живых. Я верю, что каждый

немец, а может быть, и весь "свободный" мир пришел к заключению,

что было бы лучше для всех, если бы русские не оккупировали половину

Германии.

В конце концов, мы воевали не ради одного человека или одной системы.

Наоборот, мы старались и делали все для Германии, а в процессе этой борьбы и

для себя самих. Следует объяснить наше решение сделать что-то по своей

инициативе. Мы просто не хотели оставаться в западне. Армии приходилось

отходить через Дюну, и по этой причине нужно было обеспечить свободный

проход через места переправы.

На грани жизни и смерти!

Утро 24 июля я не забуду до конца своей жизни. Я с четырьмя танками был

на заправке в штабе роты. Показался и майор Шванер. Мы снова вкратце

обсудили операцию. В соответствии с планом "тигры" под

командованием лейтенанта Эйхорна должны были пройти через Дюнабург [218] и

ожидать меня на краю города, на автодороге на Ригу. Я собирался выехать

вперед, чтобы разведать местность, а затем встретить своих людей в

назначенном месте.

Я все еще хорошо помню, как батальонный повар приготовил мой любимый

салат из огурцов, который я не ел уже давно. Майор Шванер сказал мне в

шутку:

-- Кариус, не ешь слишком много. Будет не очень хорошо, если

получишь рану в живот!

Как и прежде, командир пригрозил мне, что накажет меня, если со мной

что-нибудь случится во время моей поездки в автомобиле или на мотоцикле. К

счастью, никто из нас не знал, что ждет впереди. Этот день можно было

назвать днем "боевого контакта с противником" в полном смысле

этого слова! К сожалению, последний из бывших на ходу

"фольксвагенов" в моей роте вышел из строя. Поэтому я выехал на

принадлежавшем санчасти мотоцикле с коляской. Управлял им санитар. Эта

машина меня не беспокоила; я никогда не был суеверным. Ничуть не лучше было

бы, если бы я взял другую машину.

Произошел также не лишенный курьезной стороны инцидент. В ранние

утренние часы водитель моего "фольксвагена", запыхавшись, прибежал

ко мне. Он взволнованно сообщил, что был подбит русской противотанковой

пушкой. Мотор вышел из строя, и он оставил машину на шоссе. Я проехал назад

2 километра в состоянии повышенной боеготовности, постоянно ожидая, когда

противотанковое орудие нанесет первый удар. Однако все было тихо, и я,

наконец, оказался перед нашим "фольксвагеном". Осторожно вылез,

чтобы осмотреть его с той стороны, на которую пришелся удар. Но не смог

найти никакой пробоины. Масляная лужа на земле помогла нам разгадать

загадку.

Поршень пробил поддон картера. Сильный удар, громом отдававшийся среди

ночной тишины, потряс бедного парня, и он, решив, что его подбили, удрал с

быстротою молнии. Такое могло приключиться и с бывалым бойцом. Никому не

следует приходить в замешательство, если иногда что-либо подобное с ним

случится. Самое [219] худшее во всем этом деле было то, что мой последний

автомобиль вышел из строя.

На мотоцикле я проехал через Дюнабург, а затем повернул на северо-запад

на шоссе, ведущее к Риге. Проехав около 8 километров, мы свернули с дороги

на северо-восток и миновали несколько небольших деревень. Мы пересекли

железнодорожные пути, после чего перед нами раскинулась лесистая местность.

Она простиралась к северу от Дюнабурга с запада на восток на всем протяжении

автомагистрали Дюнабург -- Роззиттен. Нигде не было и признаков русских.

По дороге я встретил обер-лейтенанта Вольфа, который командовал

разведывательным взводом. Он только что вернулся из леса и уже прошел по

маршруту, который мы намеревались пройти, но в противоположном направлении.

Я попросил его дождаться моих танков, которые, вероятно, уже достигли

окрестностей Дюнабурга, и пригласил на ужин с его любимой квашеной капустой

и клецками, которые обещал мой повар. Это приглашение, вероятно, спасло мне

жизнь, о чем я узнал позднее. Если бы не было под рукой его автомобиля, я не

попал бы вовремя в госпиталь.

На мотоцикле мы затем поехали на восток в лес в пределах городской

черты Дюнабурга. Мы повернули на юг и поравнялись с противотанковым орудием,

которое стояло на нашей границе на крайнем левом конце линии фронта, но

расчет которого не имел связи с его правым соседом. Но сначала солдаты,

прикрывавшие фронт с севера, приняли нас за русских. Слава богу, они вовремя

нас узнали. Я кратко объяснил командиру расчета, что нам было нужно и что мы

скоро займем позицию слева от него. Если нам понадобится отойти к Дюнабургу,

то я дам ему знать.

Тем временем наступил вечер, и я вернулся к своим танкам на автодорогу.

Взял с собой оба "тигра", которые в целях безопасности были

оставлены примерно в 2 километрах к северу от дороги. Командовали танками

Эйхорн и Геринг. За ними последовали два других танка, и тогда мы поехали

тем же путем, который я перед этим разведал на мотоцикле. Нам нужно было

преодолеть несколько [220] небольших мостов, после того как мы свернули с

автодороги на северо-восток. Эти дощатые мосты были настолько коротки, что

выдержали даже наши танки. Лишь один из них был длинноват. Но к счастью, мы

нашли брод и, наконец, без происшествий добрались до железной дороги. Там

скопились поезда, некоторые из них с ранеными, которые стремились в Ригу.

Однако на дороге был полный затор. Железнодорожники уже собирались покинуть

поезда, решив, что приближаются русские. Им показалось, что они уже слышали

несколько выстрелов. При виде наших "тигров" они несколько

успокоились, особенно после того, как я заверил их, что они могут спокойно

оставаться на месте, по крайней мере до вечера, ожидая нашего возвращения.

У каждого моста, через который мы проезжали, я оставлял солдата из

взвода разведки, потому что все мосты уже были подготовлены к уничтожению.

Между прочим, там уже не было саперов, но любой мог без труда поджечь

запальный шнур до того, как мы вернемся. Я хотел избежать этого во что бы то

ни стало. Повсюду активно работали саперы. Они даже повернули в

противоположную сторону предупредительные знаки в надежде, что русские

поедут в неверном направлении! Такая уловка иногда удавалась позднее на

Западном фронте в отношении американцев, но никак не проходила с русскими.

Мы переехали железнодорожные пути и приблизились к деревне, где я

собирался установить свои танки. От северного конца деревни перед нами на

расстоянии примерно километра простирался лес. До наступления ночи мы смогли

устроить великолепный заслон, заняв круговую оборону. Я собирался совершить

ночью марш назад к автодороге после нескольких залпов из наших пушек. Это

должно было заставить русских думать, что мы все еще тут! Приблизившись к

въезду в деревню, я остановился. Это была маленькая деревня, главная улица

которой сворачивала под прямым углом на северо-запад и переходила в полевую

тропу. У людей иногда появляется нечто вроде шестого чувства в чрезвычайных

ситуациях их жизни. Я посмотрел в бинокль поверх домов и нашел [221]

странным, что на улице нет ни души, хотя были видны прильнувшие к окнам

женщины. Из деревни в мою сторону бежал мальчик, и я остановил его. Я

спросил мальчика на своем "потрясающем" русском языке:

-- Русски зольдат сюда? Поразительно, но он сразу же ответил:

-- В трех километрах!

Откуда ему это было так хорошо известно? Я ведь проезжал там всего

несколько часов назад и не заметил ни одного русского солдата.

Лейтенант Эйхорн настоятельно просил меня ехать позади обоих танков на

своем мотоцикле, потому что ему также все казалось очень странным. Несмотря

на это, я въехал в деревню впереди обоих танков и направил их занять позицию

на северном краю. Ранее я оставил фельдфебеля Кершера и унтер-офицера

Крамера, последнего -- в моем "тигре", нести охранение на

повороте автодороги на Ригу. Они должны были ожидать там, пока мы не

вернемся с наступлением темноты.

Везде было тихо. Я поехал по тропе в поле на северо-запад -- хотел

лучше осмотреть местность с небольшого возвышения и более тщательно

обследовать лес. Я увидел видневшуюся из-за возвышения крышу крестьянского

дома. Он находился слева от дороги. Мы проезжали там несколько часов назад

во время разведывательного рейда.

Мы поднялись на возвышенность, где я приказал остановиться. Затем я

уткнулся в планшет, чтобы сориентироваться по карте на местности. Вдруг мой

водитель крикнул:

-- Русские в крестьянском доме!

Они уже открыли огонь. Я бросил взгляд налево и крикнул:

-- Поворачивайте назад!

Все остальное происходило с быстротой молнии. Мы соскочили с мотоцикла.

Санитар прыгнул в канаву невредимым, а я был ранен в левое бедро. Ползком мы

попытались вернуться в деревню, но силы скоро оставили меня. Я велел

санитару уходить и сообщить об опасности лейтенанту Эйхорну, но верный

водитель не хотел оставлять [222] меня в беде. Он тащил меня с еще большим

рвением, повторяя, что русские все ближе и ближе. Каждый раз, когда мы

поднимали головы над краем дороги, русские палили как ненормальные. Я все

время звал Эйхорна, как будто он мог меня услышать! Люди совершают в такие

моменты много бессмысленных вещей.

Несмотря на свою рану, я медленно полз, стараясь изо всех сил. Однако

русские подходили все ближе и ближе. Они, конечно, не заметили наши танки

-- их скрывала возвышенность.

Между тем я потерял свой планшет, моя бессменная пилотка слетела с

головы раньше, когда я прыгал в канаву. Это было плохим знаком. Нашедший

позднее пилотку Марвиц хранил ее как талисман во время длительного

пребывания в русском плену.

Тем временем русские перешли через дорогу и запрыгнули в нашу канаву.

Каждый раз, когда мы двигались, они открывали огонь. Пролетавшие мимо меня

пули не попали и в Локи, потому что я прикрывал его собой. Он получил

открытую рану. Другие пули пришлись на меня. Пуля прошила верхнюю часть моей

правой руки, а еще четыре попали в спину. Из-за того, что многочисленные

раны, особенно в спину, сильно кровоточили, я вскоре совершенно обессилел и

не мог двигаться. Когда мы остановились, стрельба прекратилась. Вдруг моя

быстро убывающая воля к жизни возродилась вновь. Был отчетливо слышен шум

двигателей моих танков -- звук, в котором я услышал свое спасение!

Эйхорн и Геринг услышали стрельбу и поехали узнать, что происходит. В

дополнение к моей радости у меня появилась надежда выбраться из этой

передряги живым.

Но вдруг смерть встала передо мной во весь рост! Трое русских

приблизились с тыла и вдруг оказались в 3 метрах позади меня. Никогда в

жизни не забуду этого зрелища. Я обливался кровью от многочисленных ранений,

у меня уже не было сил, и я слышал шум двигателей своих "тигров",

которые, вероятно, все равно запаздывали.

Как раненый зверь, который видит приближающихся охотников и уже не

может убежать, я огляделся. В [223] середине стоял русский офицер. Он

крикнул: "Руки вверх!" Солдаты слева и справа от него нацелили на

нас автоматы.

К счастью, русские все еще опасались, что мне взбредет в голову

стрелять. Наверное, то же самое и я подумал бы на их месте. Но в этот момент

я вообще не мог думать. Я просто физически не мог достать свое оружие,

поскольку лежал на здоровой правой руке. И тут выскочили мои танки. Ведя

беспорядочную стрельбу из пулеметов, они никого не задели, но неожиданное

появление "тигров", естественно, ошеломило русских. Оба солдата

тут же убежали, но офицер поднял пистолет, чтобы прикончить меня. В том

состоянии, в котором я находился, у меня не было желания смотреть смерти в

лицо. Я повернулся к своим приближающимся танкам. Это было удачей и моим

освобождением!

Русский три раза спускал курок, но был так взволнован, что два выстрела

прошли мимо и лишь один попал в цель. Пуля прошла совсем близко от спинного

мозга в области шеи, но чудесным образом не были задеты ни одно сухожилие и

ни одна артерия. Я был поражен, что все еще жив. Во всяком случае, если бы я

не повернулся к своим "тиграм", пуля пробила бы гортань, и эти

строчки никогда бы не были написаны! В буквальном смысле слова мои товарищи

подоспели в самую последнюю секунду!

Лейтенант Эйхорн проехал мимо меня, в то время как обер-фельдфебель

Геринг сразу же встал возле меня. Я не могу передать чудесное чувство

защищенности, которое охватило меня тогда. Мне даже в голову не приходило,

что со мной может что-то произойти в результате последующих выстрелов.

Штабс-ефрейтор Марвиц, стрелок-наводчик Геринга, выскочил из распахнутого

башенного люка и запрыгнул в канаву рядом со мной.

Он не знал, перевязывать меня или накладывать жгуты, ведь кровь лилась

отовсюду. Комбинезон, который был на мне, превратился в лохмотья. Марвиц

оторвал свои лямки и крепко перетянул мое бедро выше раны. К счастью для

меня, эти лямки были высокого качества и эластичными; в противном случае я

потерял бы ногу из-за жгута! [224]

Позднее меня часто спрашивали, больно ли было мне. Никто и представить

не мог, что на самом деле я ничего не чувствовал из-за возбуждения и упадка

сил от большой потери крови. Я был в состоянии приятной усталости, но

боялся, что потеряю сознание. Я воспринимал попавшие в меня пули просто как

удары, а не как боль.

Когда нога была перевязана, Марвиц, поддерживая сзади, пристроил меня

на корме танка. Даже сегодня для меня остается загадкой, как я вообще смог

туда добраться. Потом я, фактически, стоял за башней, и одна нога болталась

в воздухе. Я крепко уцепился за край башни. И вдруг, в довершение всего,

сзади послышались новые выстрелы. Тогда мне стало ясно, почему до этого в

деревне не было видно ни одного русского: несколько их солдат уже рискнули

зайти в дома и были застигнуты нами врасплох. Увидев перед собой танки, они

предпочли оставаться под прикрытием, но потом стали подавать признаки жизни.

Я велел Герингу повернуть башню назад.

Он прореагировал так быстро, что зажал мою невредимую ногу между башней

и корпусом. Из-за этого моя здоровая нога едва не была искалечена на всю

жизнь. Даже сегодня я не могу понять, почему ни один выстрел не попал в

меня, когда я открыто стоял на корме танка.

Мы пробивались назад через деревню и встретили на окраине

обер-лейтенанта Вольфа. Как будто предвидя события, он ожидал нас со своим

автомобилем за деревней. При этом с ним ничего не случилось.

Меня устроили поудобнее на заднем сиденье машины. Я приказал лейтенанту

Эйхорну немедленно ехать назад к дороге и взорвать мосты. К сожалению,

Эйхорн не последовал моему приказу.

Автомобиль наконец двинулся, и я, осознав, что спасен, совсем ослаб. Я

потерял очень много крови и говорил едва слышно. Вольф был родом из

Пирмазенса, расположенного всего в 24 километрах от моего родного города. Он

держал мою голову у себя на коленях и подбадривал меня. Я только шептал:

[225]

-- Расскажи моим родителям, как все произошло и что я не смог

ничего поделать, чтобы избежать этого. Я чувствую себя так, будто со мной

все уже кончено!

Вольф тоже не верил, что я вынесу дорогу, в чем признался мне потом в

письме. Тем не менее, я прибыл домой здоровым, в то время как мой товарищ

погиб в Восточной Пруссии незадолго до окончания войны.

Я не приходил в сознание до того момента, когда меня хотели перегрузить

в санитарную машину. К тому времени мы уже давно переправились через Дюну. Я

глубоко сожалел, что не успел попрощаться с Кершером и Крамером. Люди,

которые занимались мной, также не сочли нужным отправлять меня с батальоном,

как я этого желал до своей эвакуации. Мне, конечно, было невдомек, почему

они спешили с отправкой. К моим страданиям добавилось то, что мне совсем не

разрешали пить, хотя я ужасно страдал от жажды после большой потери крови.

Однако добросовестные медики опасались, что у меня могло быть ранение в

живот. Сегодня мне приходится с ними согласиться, но тогда я ругался на чем

свет стоит. Я получил ранения около восьми вечера и пришел в сознание в

медсанбате около часу ночи. Даже сегодня у меня перед глазами стоит Герман

Вольф, носившийся как сумасшедший в поисках врача. Когда Вольф наконец его

нашел, врач сказал, что мою ногу вряд ли удастся спасти, потому что она была

перетянута слишком долго. Но к счастью, через полчаса кровь начала

циркулировать вновь, и ни одна из артерий не была повреждена. Врач дал мне

дозу морфия. Когда я снова очнулся, был "пленником" перевязки,

забинтованным с ног до головы, как в коконе. Можно было разглядеть только

мою правую руку, левую ногу и голову. Я чувствовал себя более чем неуютно.

Затем мне сделали еще одно переливание крови, после которого я заметно ожил.

Меня, как куль, положили в палату. Все койки вокруг были заняты

тяжелоранеными. Когда я увидел страдания товарищей, я почувствовал глубокую

благодарность судьбе, что отделался сравнительно легко. Я совсем не

чувствовал боли. Мне просто невероятно повезло в том, что множество попавших

в меня пуль не повредили нервные [226] окончания. Я смог вполне связно

разговаривать с врачом, который совершил утренний обход.

Первым, кто навестил меня на следующий день, был мой командир, майор

Шванер. Слезы навернулись нам на глаза, когда мы снова увидели друг друга.

Затем я доложил:

-- Произошел боевой контакт с противником.

Увидев меня, он даже забыл поругать за мотоцикл, который стал теперь

металлоломом. Он был последним в роте.

После майора Шванера появился обер-фельдфебель Дельцайт. Я чувствовал,

как трудно ему скрывать от меня правду. Я тогда знал уже наверняка, что мне

придется сказать "прощай", самое трудное "прощай" во

всей моей жизни. Я, конечно, нес вздор о том, что снова скоро вернусь в

роту. Дельцайт меньше моего верил в то, что я смогу сдержать обещание.

В качестве утешения батальонный адъютант сообщил мне новость. После

нашего крупного успеха штаб корпуса включил мое имя в число награжденных

дубовыми листьями. Вплоть до возвращения домой я не обнаружу, что это было

не просто утешением.

Состояние моего здоровья в течение дня заметно улучшилось. Я заметил

это, потому что мне захотелось курить. Врач запретил мне курить, заметив,

что у меня прострелены легкие, а это категорически исключает курение. Однако

я продолжал его упрашивать. Именно через курение я мог доказать, что мои

легкие в порядке. Будь у меня пробиты легкие, дым уходил бы через раны в

спине. Медик не мог оспорить мою логику. Мои настойчивые просьбы, вероятно,

убедили его.

Однако я продолжал сетовать на судьбу. Не мог понять, почему меня

должны были подстрелить тогда, когда мои товарищи по оружию нуждались во мне

больше всего. Именно в тот самый день, когда я был ранен, меня официальным

приказом назначили командиром роты. К сожалению, радость от получения этого

поста оказалась недолгой.

Сначала предполагалось, что я улечу обратно в Германию самолетом, но

многие солдаты больше, чем я, [227] нуждались в срочной отправке

авиатранспортом, так что я пробыл в медсанбате еще два дня. Во время

ежедневных посещений мои товарищи сообщали мне все новости из нашей части.

Они рассказали мне, что лейтенант Эйхорн в ту ночь не поехал обратно, а на

следующий день дал себя ввести в заблуждение и атаковал с фронта деревню, в

которой уже сконцентрировались большие танковые силы русских. Конечно, его

атака была отбита. Эйхорн был превосходным офицером, но у него все-таки еще

не хватало опыта. В роте он был недавно, после окончания школы бронетанковых

войск.

Сослуживцы рассказали также, как он с огромным трудом добрался до

автодороги на Ригу, которая уже находилась под контролем русских.

Подразделение прорывалось между танками "Иосиф Сталин" и

"Т-34–85". Только одному "тигру" удалось добраться

до моста через Дюну, который уже обстреливался противником. Наша рота

потеряла убитыми и ранеными в этот злосчастный день больше, чем за все

предшествующие операции. Тем, кому удалось выбраться из своих горящих

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: