Един в двух лицах: Андрей Синявский/Абрам Терц 1 глава

Творческая судьба Андрея Синявского

От автора

Минуло, к счастью, время, когда одно упоминание имени Андрея Синявского вызывало у определенной части так называемой «литературной общественности» взрыв негодования, которое нередко находило выражение в потоках брани. Желание отразить эти яростные выпады в адрес писателя уже тогда находили выражение в куда более спокойных, аргументированных попытках его защиты. Хотя, скажем прямо, в защите он не нуждался, сам в объяснения по поводу своей позиции в литературе вступал довольно редко: имеющий уши да слышит, а коли нет, это его – не желающего слушать --дело или беда. Впрочем, иногда и он не выдерживал и его «оппонентам» приходилось весьма туго: Синявский и в полемике великолепно владел искусством слова, которое служило выражению мысли, – его противники чаще ограничивались громко выражаемыми эмоциями. Очень хочется верить, что все это в прошлом: настала пора спокойной, трезвой оценки сделанного писателем. Появляются статьи, диссертации, проводятся серьезные – на международном уровне – научные конференции, посвященные его творчеству. Без полемики, конечно же, не обходится – Синявский/Терц ее откровенно провоцирует, но запальчивость в такого рода дискуссиях все чаще сменяется (вытесняется) пафосом исследования.

И одна из первых, наиболее важных, проблем, которая в этом случае встает перед исследователем, -- речь должна идти о взаимоотношениях между двумя ипостасями одного писателя. Или все-таки о со-существовании двух, разных (прежде всего – стилистически) авторов? Поневоле задумаешься, когда на стол ложатся труды сотрудника академического института и (позднее) профессора Сорбонны Синявского, а рядом с ними -- дерзкие сочинения не стесняющегося при изложении своих мыслей, подписанные именем «карманника из Одессы» Абрама Терца. Они принадлежат одному (пусть -- раздваивающемуся) человеку или он просто передоверяет, как это нередко бывает в литературе, право говорить другому, от его имени ведя речь? Всего лишь, так сказать, две сосны, но блуждают в этом «лесу» многие и многие. А Синявский (и вместе с ним Абрам Терц) посмеивается: ему радостно водить за нос – потешая и раздражая -- почтенную читательскую публику. И между прочим – удивляя подлинно научной основательностью мысли, излагаемой в непривычной для нее (публики) форме.

Вот и, предваряя учебное пособие (всего-то!) для школьников «Родная речь: Уроки изящной словесности» П.Вайля и А. Гениса статьей «Веселое ремесло», Синявский скажет: «Кто-то решил, что наука должна быть непременно скучной. Вероятно, для того, чтобы ее больше уважали. Скучное – значит – солидное, авторитетное предприятие. Можно вложить капитал. (…) «Родную речь», журчащую, как ручей, сопровождает неназойливая, необременительная ученость. Она предполагает, что чтение – сотворчество». А для этого нужно, казалось бы, «не так уж много: всего лишь одно усилие: посмотреть на действительность и на произведения непредвзятым взглядом. Как если бы их читали впервые. И вы увидите: за каждым классиком бьется живая, только что открытая мысль. В нее хочется играть»[1].
А ведь в сущности, именно это – «неназойливая ученость», ориентация на «сотворчество» читателя, наконец, установка на «игру» -- служит характеристике творческой манеры самого Синявского. Для многих и многих ( в том числе, для кого-то из его коллег по литературоведческому и писательскому цеху) эти свойства его письма оказываются неприемлемыми. В самом деле, он отваживается на прогулки… с Пушкиным и ведет со своим спутником (точнее – о нем) речь в весьма легкомысленном тоне, позволяя себе даже, цитируя, порою приписывать стихи одного поэта другому и это при его-то (автора) потрясающей эрудиции, дает непривычные оценки, произносит слова, определения, которые кем-то воспринимаются как неуместные в такого рода сочинениях. А он, затевая свою «игру» с читателем, охотно провоцирует того, словно бы напрашивается на возражения, которые -- когда они звучат из уст обиженных за Пушкина, благоговеющих перед его именем читателей – нередко подменяются грубостью.

Читать Синявского/Терца – занятие на редкость увлекательное: поражает прихотливость движения авторской мысли, неожиданность суждений и выводов, которые нередко озадачивают, порою ошарашивают, идут вразрез с тем, что уже давно устоялось в нашем сознании и, конечно же, -- как кажется многим -- сомнению не подлежит. А автор смотрит сам -- и читателя побуждает посмотреть – на, казалось бы, хорошо известное свежим взглядом. Побуждает увидеть в уже забронзовевшем классике живого человека, предпочитая преклонению живой контакт, при этом отнюдь не похлопывая собеседника по плечу. А ведь именно к этому, к серьезному и одновременно доброжелательному, разговору и стремится тот, кто осмеливается выйти к читателю со своим словом, вступить с ним в диалог. Он (диалог) не всегда может состояться -- это зависит от обоих его участников: не каждое произнесенное слово будет услышано тем, кому оно адресовано. Синявскому/Терцу не привыкать не только разговаривать с читателем, но и ввязываться в спор, в полемику. Но его, как сказано его женой М.Розановой, «угнетало неумение людей читать, вот что его угнетало. Он никогда не мог понять, почему слово, которое надо понимать все-таки как метафору, читается совершенно буквально. Вот это его страшно угнетало, раздражало и приводило в полную ярость»[2].

Читать Синявского/Терца – занятие на редкость увлекательное. Но при одном условии: необходимо согласиться с тем, что у автора текста свои, далеко не всегда совпадающие с читательскими, представления о том, чем обеспечивается достоинство искусства, что позволяет художнику (писателю) сказать свое слово о мире, о жизни и просто рассчитывать на внимание читателя/собеседника. Очень хорошо известно, что писатель смотрит на действительность своими глазами, и читателю попросту необходимо согласиться с этим, войти, сохраняя непредвзятость, в открывающийся перед ним художественный мир, понять законы, по которым он сотворен, принять участие в диалоге с художником, а кто из его участников окажется более прав, выяснится по его завершении – не ранее. При этом за читателем сохраняется право на собственную позицию, точку зрения, оценку, не отказывая в этом праве другому: не считая себя – кем бы ты ни был! – обладателем истины в последней инстанции.

Определяющим при создании своего художественного мира оказывается для Синявского понятие свобода. На всех уровнях текста. Мысль ученого поражает вызывающей оригинальностью, может быть выражена не только на свойственном людям этого круга (но и в этом случае всегда живом, образном) языке, но и на языке, который обычно именуется приблатеннным, нередко возникает необходимость вызывать обращения к формам отнюдь не почтительным, в разговор о предметах весьма серьезных вклиниваются анекдоты и подслушанные в лагерной среде речения и т.д. И, пожалуй, самое главное: субъект повествования трудно уловим, так как оно ведется одновременно Синявским и Терцем, а к тому же тут нередко вступают и «голоса из хора» -- лагерного хора или просто тех, кто обычно если и выслушивается, то с явной снисходительностью. Автор словно бы подсмеивается над читателем, поддразнивает его: что к чему, кому принадлежат эти слова – разбирайся сам, а многие ли готовы к этому?

У писателя, о котором идет речь, на редкость «богатая» биография: обычное детство обычного советского (московского) ребенка, а потом подростка, недолгая армейская служба во время Отечественной войны, филологический факультет МГУ, а после окончания -- работа в академическом институте, совмещаемая с преподаванием в МГУ и Школе-студии МХАТ, активное сотрудничество в «Новом мире» во времена Твардовского, охотно помещавшем в своем журнале статьи молодого критика. А затем – предельно резкий перелом (или – слом?) в судьбе: суд над автором под чужим именем печатавшихся за границей сочинений, приговоривший писателя к семилетнему заключению в лагере строго режима, наконец, после освобождения, -- эмиграция, преподавание в Сорбонне и Гарварде, и – книги и статьи, не оставлявшие читателя равнодушным.

Попробуем же погрузиться в мир, созданный Синявским/Терцем. Удивляясь, радуясь, возражая, но при этом постоянно открывая для себя много нового.

Един в двух лицах: Андрей Синявский/Абрам Терц

Более полувека назад в отечественной литературе появился (а по прошествии времени обосновался в ней) писатель Абрам Терц. С появлением этого имени (вначале на страницах зарубежных изданий) начинается поистине детективная история: кто скрывается за ним, действительно ли так себя именующий автор живет в Советском Союзе или наши идеологические противники (скорее всего – из эмигрантов) таким образом пытаются создать иллюзию того, что и среди советских писателей есть некие «вероотступники», «отщепенцы»? Да и вообще стоит ли обращать внимание на сочинения некоего злопыхателя. А.Сергеева вспоминает, как в 1964 году в Москву приехал известный американский писатель Д.Апдайк и на приеме, устроенном в его честь в ЦДЛ, задал советским коллегам вопрос, знают ли они Абрама Терца. Последовал скандал. «”Литературоведы в штатском” грубо обрывают Апдайка и с наглой уверенностью сообщают: «У нас была создана компетентная лингвистическая комиссия, которая изучала и анализировала тексты этого пресловутого Абрама Терца. Мы можем со всею определенностью заявить: «Это не русский писатель из России, все это пишет эмигрант, давно живущий в Польше. Он и язык-то родной забыл или плохо выучил»[3] Но, как и происходит в детективах, бдительные «органы» в результате десятилетних поисков находят «преступника», и наградой автору сочинений, под которыми стоит имя Абрама Терца, по решению суда становится приговор, по которому он, Андрей Синявский, был отправлен на семь лет в лагерь строгого режима.

Однако история, связанная с упомянутым именем, действительно только начинается: упрятанный за колючую проволоку писатель не только продолжает существовать, но – продолжает творить. Посажен был Синявский – Терц оставался на свободе. Оказавшись в мертвом доме, писатель поневоле дистанцировался от мира, которому он уже противостоял, противостояние это закрепляется затем пребыванием в вынужденной эмиграции. Написанное им, Синявским/Терцем, в лагере (!) и после освобождения получает разноречивую оценку: от восторженных похвал до резкого осуждения, но, кажется, никого из читателей не оставляет равнодушным.

Как известно, предпочтение настоящей фамилии псевдонима объясняется разными причинами: естественно для литератора, жившего в советской стране и осмелившегося печатать свои произведения за рубежом, одним из главных из них было чувство самосохранения. Жена (к тому времени – вдова) писателя М.Розанова в интервью радио «Свобода» в 2005 году уверяла, что именно ей пришла в голову мысль взять в качестве псевдонима имя героя одесской блатной песенки «Абрашка Терц, карманник всем известный»»: блатную песню они с мужем очень любили. Впрочем, сам Синявский утверждал, что инициатива в этом случае принадлежала ему. Думается, спорить о том, кому принадлежит пальма первенства не стоит: для Синявского М.Розанова была поистине alter ego, могла с полным правом говорить от своего и от его имени одновременно: «Терц возник из нашей любви к блатной песне» и далее, вспоминая о том, чем был обусловлен такой выбор, заметить, «эстетический принцип как Синявского, так и мой всегда заключался в том, чтобы работать на снижениях»[4]. Решение печататься, по словам М.Розановой, было принято им в 1955 году и тогда же он рассказал ей об этом: «И летом 1956 года он уже отправил первую свою рукопись… (…). Начиная с лета 1955 года мы знали, что его обязательно посадят»[5]. Синявский был огорчен тем, что дело с публикацией затягивалось, издательство хотело прежде выпустить в свет «Доктора Живаго», а лишь затем – неизвестного читателю автора. О том, почему он сразу же решил что его сочинениям нет места в советской подцензурной печати, Синявский говорил в 1995 году в интервью парижскому корреспонденту радио «Свобода» Д.Савицкому: «Почему появился Абрам Терц? Я с самого начала как-то понял что в России, в советской России я печататься не могу, поэтому писал сразу как Абрам Терц, с расчетом на то, чтобы переслать рукописи на Запад и печататься на Западе. В России ведь даже не пытался разносить свои рукописи по каким-то журналам. Просто я был достаточно в курсе дел литературной жизни и понимал, что это не для меня. И поэтому с самого начала Абрам Терц – это прыжок на Запад»[6]. Сказано о причине появления на свет Абрама Терца. Но только ли о псевдониме в этом случае следует вести речь? Стоит напомнить, что и оказавшись в эмиграции (после того, как отбыл срок в лагере по обвинению в клевете на советскую действительность, предательстве, идеологической диверсии и т.д.), писатель продолжал выступать под тем и другим именем.

Появление Терца продиктовано стремлением писателя к раскрепощению, раскованности, желанием обрести свободу, выйдя за пределы утвердившихся в советской стране норм и правил, говорить от своего собственного имени, без оглядки на какие бы то ни было высшие инстанции. И даже – за рамки казавшихся незыблемыми и потому лишавших художника творческой свободы, литературных канонов: жанровых, стилевых и т.д. «Писать так, как принято или как велено, мне просто неинтересно. Если бы мне, допустим, предложили описывать обычную жизнь в обычной реалистической манере, я вообще отказался бы от писательства»[7]. В уже упоминавшемся интервью Д.Савицкий, обращаясь к Синявскому, замечает: «То есть Абрам Терц в каком-то смысле – это освобожденный Синявский, освободившийся. Он – свободный, и он же вас и освободил, в свою очередь?». «Да, -- звучит в ответ, -- хотя он меня и посадил в тюрьму». Но осуждать за это своего двойника не собирается: «Я ему благодарен, он меня много раз выручал, потому что он человек решительный, в отличие от меня. Поэтому все складывалось правильно. Он начал переправлять рукописи на Запад – искали, ловили, круг сжимался, в конце концов поймали. Сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать» (там же).

Синявский настаивает: «…Терц, я бы сказал, это моя литературная маска. Не только псевдоним, а литературная маска, которая, конечно, совпадает где-то с моим внутренним Я, но, вместе с тем, это более утрированное лицо, связанное, в значительной мере, с особенностями стиля. Вообще человек и стиль для меня не вполне совпадают (…). Для меня этот персонаж лишь отчасти совпадающий с моей личностью». И, признается, что любит Терца больше, чем Синявского, убежденный в том, что «Это естественно для каждого писателя, наверное. Писатель любит в себе больше писателя, чем свою собственную личность. Поэтому главная моя внутренняя ставка, это, конечно, Абрам Терц. Это для меня главное»[8].

«Андрей Синявский и Абрам Терц» -- тема, привлекающая многих и многих исследователей. Упомянем – и пока этим ограничимся – о мнении, так сформулированном не филологом, а доктором социологии А. Бачининым, автором во многом замечательной статьи «Социологичность литературы А. Синявского», утверждающим, что «из-за плеча литературоведа практически всегда выглядывает социальный мыслитель, из литературного критика вырастает социолог». Мысль примечательная уже потому, что «оппоненты» Синявского склонны, мягко говоря, поверхностно истолковывать его слова о присущей литературе (искусству) склонности к игре, что, по их мнению, свидетельствует о безответственности взявшегося за перо человека. Но Синявский, по собственному признанию, пытается «передать взаимоотношения литературы и общества в России», исходя при этом не из официальных постулатов и идеологических догм, а, как сказано А.Бачниным, из собственного опыта, в котором «социография (…) связана с рефлексией, понятийное с образным, художественность с социологичностью, биографическое с историческим»[9]

В творчестве Синявского мы встречаемся -- без преувеличения! -- с новым (да, пожалуй, оставшимся единственным) в истории отечественной литературы явлением – существованием преимущественно в двух лицах единого писателя. Именно единого! Как сказано исследователем, «содержательно “Абрам Терц” персонифицированное название главной особенности поэтики, рождающейся из установки автора устранить себя, «дать доступ мыслям из воздуха», то есть практически дать волю ассоциациям, аллюзиям, каламбурам, дать волю языку и контексту, которые обнаружат свою неожиданную, часто нежеланную, но истинную, неискаженную авторским сознанием суть явлений»[10]. И не только поэтики: Абрам Терц – одна из ипостасей прошедшего лагерную школу (буквально – горнило) лагеря Андрея Синявского. И в его собственно художественных произведениях – написанных в долагерную пору рассказах и повестях, в позднее появившейся повести «»Крошка Цорес» и романах «Спокойной ночи» и «Кошкин дом» -- отмеченное авторское двуличие сказывается не менее отчетливо. Но – иначе: здесь гораздо явственнее выявлено открыто полемическое по отношению к привычным литературным правилам начало.

Однако, передоверяя возможность высказаться Терцу, автор вовсе не «устраняется», а выступает в иной – и вместе с тем в своей собственной – ипостаси. Примеров того, как ученый (чаще всего – литературовед) становится и беллетристом предостаточно. Напомним хотя бы о Ю.Тынянове: в авторе монографии (ставшей классической для академической науки) «Проблема стихотворного языка» не разглядеть того, кто написал «Подпоручика Киже» или «Пушкина». Да и в авторе принадлежащих научному сотруднику Института мировой литературы АН СССР Синявскому глав (о творчестве М.Горького и Э.Багрицкого) вышедшей в начале 60-х годов академической «Истории русской советской литературы», трудно увидеть того, кому принадлежали тогда уже появившиеся – за рубежом -- рассказы «Квартиранты» или «Графоманы». И это -- при всей эрудированности его заинтригованных новым литературным явлением коллег и настойчивых поисков Терца бдительной советской разведкой.

Согласимся с А.Генисом: «Главное произведение Андрея Синявского – Абрам Терц. В чем смысл этого странного симбиоза? Терц нужен Синявскому, чтобы избежать прямого слова. Текст, принадлежащий другому автору, становится заведомо чужим и в качестве такового уже может рассматриваться как большая, размером в целую книгу, цитата»[11]. Но у этой цитаты свое не только содержание, но и облик. Как было сказано Синявским в интервью американскому слависту Д.Глэду: «Синявский – это приспособление для Абрама Терца, понимаете? Приспособление такое вот человеческое для существования полумифического, фантастического персонажа Абрама Терца. Абрам Терц – это, конечно, литературная маска, выражающая очень важную сторону моего литературного «я»[12]. Остановимся в недоумении: так все-таки Терц для писателя -- это «маска», которую, как известно, можно без труда надевать и снимать, или – важная сторона его собственного «я», другими словами, его сущности? И какое имя, Терц или Синявский, более уместно поставить первым, когда речь заходит об этом «я»?

В случае с Синявским/Терцем вопрос этот попросту некорректен. Или точнее: для Синявского Терц, каким он предстает в «долагерный» период, действительно является в значительной мере литературной маской. Именно литературной. Пожалуй, лишь свобода выражения своей позиции, противостояние общепринятым мнениям и оценкам и стилистическая раскованность позволяет понять, почему это, а не свое собственное, имя поставил Синявский, например, под статьей (эссе? памфлетом? эстетическим трактатом?) «Что такое социалистический реализм». В упоминавшемся интервью Д.Глэду Синявский отпустит по адресу Терца слова «нахал», «наглец» «вор», однако автор статьи (как и рассказов, написанных в ту же пору) явно принадлежит иному миру, литературной, а не уголовной среде. С нравами, повадками, наконец, разговорной манерой собранного в мертвом доме народаписатель впервые встретится в лагере, а до той поры представление о нем складывалось у него – как и у подавляющего большинства интеллигентов – благодаря литературе. Да еще - блатной песне, которую он любил и хорошо знал. Тот Терц, которого знает (принимает или не принимает) читатель обязан своим обликом, поведением, стилистикой Дубровлагу: об этом Синявский всегда помнил, поручая ему (народу) право высказываться по самым важным (для обоих) поводам.

Один лишь (но, пожалуй, достататочно убедительный) пример тому -- книга «Прогулки с Пушкиным». О том, с каким возмущением была встречена она многими и в родном для автора отечестве, и в эмигрантской среде, будет сказано в своем месте. Здесь лишь осмелимся утверждать, что это едва ли не самое терцевское из принадлежащих писателю сочинений. Однако охотно шокирующий (отнюдь не нарочито: просто он так думает и так говорит) читателя одесский «карманник всем известный» обнаруживает замечательную филологическую подготовку. Принятый в научной среде способ изложения мысли ему неведом, но им сказано (в парадоксальной, часто -- вызывающей форме) то, что открывает перед читателем возможность увидеть, казалось бы, очень хорошо известное, в новом – неожиданном! – свете. Без принадлежащей именно Терцу, а не Синявскому, книги пушкиноведение, нравится это кому-то или не нравится, теперь трудно себе представить.

Разумеется, Синявский и Терц могут существовать и, так сказать, порознь. А как иначе, если, по собственному признанию писателя, «Синявский – критик, Синявский – профессор… Человек, в общем академичный, сравнительно скромный, такого созерцательного типа человек», «добросовестный, наверное, скучноватый, в общем ординарный человек» (там же). Соглашаться с такой автохарактеристикой, право же, не хочется: он отнюдь не был «ординарным» и уж тем более -- «скучным». Произнося это, последнее, слово, выйдем, вслед за М.В.Розановой, за пределы повседневности. Как-то она сказала: «С Синявским было не скучно». И добавила: «Я вышла замуж не только за него – за его прозу. В этом был страх, авантюра: отправка рукописей на Запад. И каких рукописей!»[13] Какая уж тут скука! Да и когда он обращался к сугубо научной проблематике читателю или слушателю скучно не было: всегда оригинальными были мысли исследователя, увлекательно излагаемые в сочинениях, которые, может показаться кому-то, и учеными не назовешь. Ни тебе рассчитанной на сугубых профессионалов терминологии, ни утомительно длинных рассуждений по поводу давно уже выеденного яйца: все понятно, хотя далеко не все с прочитанным (услышанным) согласятся. Убедиться в этом можно, открыв принадлежащие Синявскому - ученому тексты или -- обратившись к воспоминаниям тех, кому посчастливилось быть в числе его студентов: в МГУ, в Школе-студии МХАТ, в Сорбонне. Упомянем в этом, последнем, случае о задуманном им цикле «Очерки русской культуры», в основе которых лежат лекционные курсы, читавшиеся в Парижском университете Сорбонна. Свет увидели два из этих «очерков»: «Опавшие листья» В.В.Розанова»(1982) и «Иван-дурак: Очерки русской народной веры» (1991). Позднее были опубликованы тексты читавшихся им в Сорбонне в 1979, 1982 и 1984 годах лекций «Основы советской цивилизации» (при переиздании книга была дополнена тремя лекциями, прочитанными в 1996 году в Нью-Йорке, в Колумбийском университете). Эти труды принадлежат профессору Синявскому, чья научно-педагогическая деятельность была оценена присуждением ему в 1991 году степени почетного доктора Гарвардского университета, а в 1992 – Российского государственного гуманитарного университета.

Вообще, судя по тому, что рассказано в романе «Спокойной ночи», в значительной мере выстроенном на автобиографическом материале (что не превращает его в мемуар или исповедь) отношения Синявского и Терца не всегда были простыми и с течением времени усложнялись. Рискнем сказать: Синявский Терца теснил, но вовсе вытеснять его не собирался: тут возникает сюжет, относящийся к психологии творчества. Да и сам Синявский говорил: «Нас двое – Абрам Терц и Андрей Синявский, писатель и человек. Я всегда разграничивал эти понятия. И если писателя Абрама Терца политика почти не волнует, то гражданин Синявский (не из формулы «поэтом можешь ты не быть», а из лагерного барака) слишком хорошо помнит историю своей страны»[14].

О том, что имя, которое он выбрал для своего двойника, станет основанием для, мягко говоря, нелицеприятных суждений в его адрес, Синявский знал, сознательно бросая вызов такого рода «критикам». Тут к месту вспоминаются слова Цветаевой об отверженности поэта: «В сем христианнейшем из миров поэты – жиды». А что касается позиции писателя, то и она характеризуется им абсолютно непривычно: «Писатель по отношению к человечеству, к человеческому обществу как бы преступник»[15]. Сказано не ради красного словца и будет повторено не раз: «Самый вкус и смысл, и идеал писательства состоит вовсе не в том, чтобы “правду сказать” (пойди, если хочешь и говори – в трамвае), но в том, чтобы эту, так называемую правду положить поперек всеобщей, узаконенной и признанной публично за истину “лжи”, и, следовательно, взять на себя роль и должность “уголовника”, “отщепенца”, “выродка” или (какое новое подходящее имя ввели) “идеологического диверсанта”»[16]. И далее – «автор стоит резко обособленно и настороженно по отношению к обществу, в ситуации, так сказать, крайнего одиночества и крайней же потребности в понимании и общении»[17], «само писательство это инакомыслие по отношению к жизни»[18]. Подчеркнем: к жизни, а, как сказано им самим, не к «политике и социальному устройству общества». Вот тут-то и понадобился писателю двойник, сознательно нарушающий все, принятые в литературе правила. Синявский не то, чтобы передоверяет ему роль, которую ему, по понятным причинам, не позволят играть в тех условиях, в каких живет писатель в Советской стране, -- нет: он создает литературный проект, позволяющий ему выступать одновременно в двух лицах. Метафорическое определение буквально реализуется: слова о писателе-преступнике (уголовнике) -- выбором на роль автора «карманника всем известного» Абрама Терца.

Подчеркнем особо: эту позицию Синявский избрал для себя сразу же и не соступал с нее в течение всей жизни, предвидя и не утихающую по сей день клевету, и озлобленные выпады в свой, адрес, и ожидающий его в недалеком будущем суд, который едва ли не за десять лет до того, как все это случилось на самом деле, был описан им в повести «Суд идет».

Примечательно, что Терц, каким он, в качестве автора, сочинителя, предстает в других, тогда же написанных произведениях Синявского, здесь, в повести, словно бы уходит в тень. Предпочтение, казалось бы, отдается неприемлемой для писателя, как будет сказано им позже, «обычной реалистической манере». Но изображение предстающей в повести действительности воспринимается как поистине утрированное – здесь реальность вызывает ощущение фантасмагории. Согласимся с А.Галичем, который в беседе с Синявским говорил об обращении писателя к «фантастике реальности». Пожалуй, это тот случай, когда Терц дает – и здесь тоже -- о себе знать благодаря не стилевым свойствам текста, а скорее – остроте взгляда художника, сумевшего увидеть обыденное в гротесково ярком свете. И происходит это потому, что он жизнеподобию изображения предпочитает выход к постижению сути жизни, открывающейся в деталях, подробностях, в существование которых и поверить трудно, и не поверить нельзя.

Многочисленные «оппоненты» Синявского не хотят обращать внимание на чрезвычайно важное обстоятельство. Он не раз говорил, что уже начиная писать, «знал, и жена говорила, что меня рано или поздно посадят»[19], знал, что сколько вору ни воровать, а тюрьмы не миновать: психология будущего зэка определяла его эстетическую позицию, так сказать изначально. Вот почему своим двойником он избрал бандита, и к тому же еврея, Абрама Терца, нередко, надо думать, поселявшегося в тюрьме или лагере. Но при попытке осмысления этого уместны и другие масштабы, другие категории: современный мир, как лагерь, в котором свободы лишены все находящиеся по ту или иную сторону тюремной стены или лагерной проволоки, лагерь как топос ХХ века. Именно в лагере сформировался писатель Абрам Терц: его эстетические и этические позиции, жанровая природа произведений, стиль, система ценностных ориентаций. Стоит подчеркнуть: голос Синявского/Терца всегда остается ярко индивидуальным и вместе с тем это -- голос из хора. Отчетливо выраженное в его собственной партии исповедальное начало в условиях, в которых произносится слово, воспринимается как инакомыслие, т.е. проявление желания сказать не так, как все, не так, как положено. Одно из наиболее весомых доказательств тому -- столь ценимая Синявским блатная песня, выражающая «душу народа» (нравится это кому-то или нет) с гораздо большей силой, чем усиленно внедряемые в сознание читателя и слушателя песнопения, призванные служить иллюстрацией общеизвестных (к тому же – идеологически верных) истин.

Неизменная верность писателя именно такой позиции подтверждается его собственной жизнью – жизнью того, кто, без преувеличения, мог бы быть назван возмутителем спокойствия. Один из снисходительно похваливающих его эстетов, Е.Голлербах, книгу о нем так и назвал «Трепетный провокатор»: читателю решать, на каком из двух, вынесенных в название, слов ставить ударение. Да, Синявский охотно нарушал правила приличия – и не только литературного: имя его – трудно удержаться от того, чтобы не напомнить, -- и по сей день вызывает едва ли не истерику у всякого рода блюстителей «узаконенной правды». А Абрашка Терц со страниц своих -- наконец-то, издающихся на его родине -- книг позволяет себе (и делает это весьма язвительно) усомниться в праве кого бы то ни было претендовать на роль ее (правды) единственных хранителей. Уже выбором именно такой «литературной маски» Синявский открыто напрашивался на резкость со стороны своих «оппонентов»: о том, как далеко они могли заходить, обвиняя его во всех – в том числе, уголовно наказуемых -- грехах, позволяют судить уже материалы устроенного над ним судилища.

Не нашли, что искали? Воспользуйтесь поиском по сайту: